Наш с Игорем развод протекал, в общем и целом, без особых эксцессов, никаких сложных имущественных споров у нас не было. Он забрал все, что ему было нужно, и уехал от нас на той машине, которую мы с ним вместе купили на гонорар за мою работу в фильме «Незнакомое оружие, или Крестоносец-2». Но я не придала этому значения, решила, пусть забирает все, что угодно. А потом пришел момент, которого мы ждали, еще когда были в браке: наш дом пошел под снос, а нам взамен маленькой двушки должны были дать квартиру в новом доме. Опытные люди подсказали мне, что предлагать будут несколько вариантов квартир в разных районах, и чтобы нам досталось что-то стоящее, мне надо приложить усилия. Я пошла в ЖЭК, чтобы разведать обстановку. В ЖЭКе меня любили: я всегда четко за все платила, всех знала и со всеми всегда здоровалась. Говорю: «Нам в этой квартире, которую нам дадут, все равно не жить, менять будем. Но хотелось бы получить что-нибудь получше, чтобы выгодней потом разменять». Мне рассказали, куда поехать и с кем поговорить. Приезжаю по названному адресу – вижу замученную женщину, которую осаждали взволнованные бабульки. У нее был взгляд, как у вареной рыбы, причем вареной уже давно. Дошла очередь и до меня. Я говорю: «У вас же сейчас обеденный перерыв? Идите отдохните, спокойно поешьте, я вас дождусь». Она, бедняжка, думала, что я сейчас буду скандалить, а услышав мои слова, оживилась, побежала есть и обратно пришла уже совсем в другом настроении. И я ей спокойно изложила свою просьбу, что, мол, хотелось бы что-то побольше, чтоб не первый этаж, не крайние подъезды. Она подумала и говорит: «Есть такая квартира, но там метров больше, чем вам полагается. Надо будет выкупать эти метры у государства». Выкупать тогда дополнительные метры можно было по себестоимости, это были не такие огромные деньги по сравнению с рыночной стоимостью, но эти деньги тоже надо было где-то брать. Я объяснила ситуацию Игорю, сказала, что и ему было бы лучше, если бы у нас получилась большая и удобная квартира, ее потом можно было бы выгоднее поделить. Он сказал: «Ты со мной разводилась, не я с тобой. Твои проблемы». В общем, что-то заняла, что-то заработала сама, выкупила лишние метры. Хорошая такая была квартирка, сама бы в ней жила, ЕСЛИ БЫЛА БЫ ТАКАЯ ВОЗМОЖНОСТЬ. Продали в результате за 33 тысячи. Риелтор, которая мне помогала с поиском покупателей и оформлением, говорит: «С вас за услуги тысяча, 500 заплатишь ты, 500 – муж». Но он снова отказался. Игорь получил свои 11 тысяч, а я с Андрюшей получила 21 (минус тысяча за услуги). Он купил себе квартирку в очень хорошем районе. А мои деньги легли в основу той квартиры, которую мы планировали купить с Сергеем. В общем, квартирный вопрос был урегулирован, имущественных претензий у нас друг к другу не осталось.

Примерно в этот период Андрея снова пригласили сниматься в кино. Предложение поступило от режиссера Юрия Кары, которого все знают по фильму «Мастер и Маргарита». Ему нужен был мальчишка в картину «Я – кукла», речь там шла про бои без правил, про гладиатора, которого держали взаперти и выпускали на свободу, только когда надо было на арене биться с другими гладиаторами. Он работал за еду, а его тюремщики зарабатывали на нем большие деньги. В какой-то момент парень сбежал и на свободе встретил мальчика. Мальчик и гладиатор подружились. Но поскольку действие происходит в горах Северного Кавказа, они попали в эпицентр вооруженного конфликта. В картине было много огня, взрывов, оружия – в общем, такое брутальное кино в реалиях конца 90-х. Мальчика должен был играть Андрей, а гладиатора – его кумир Александр Домогаров. Андрей видел Сашу в облачении графа де Бюсси в нашем проекте «Графиня де Монсоро», и в его глазах Домогаров был настоящим рыцарем – со всеми этими своими шпагами, плащами и шляпами. И вот этот рыцарь из его детства вдруг неожиданно стал полноценным партнером по фильму. Исполнилась детская мечта.

Пока проходили пробы, я, по своему обыкновению, присоветовала в картину еще одного родственника. Режиссер обмолвился: «У нас пока нет еще одного героя. Мы ищем актера, который смог бы сыграть важного генерала. Роль небольшая, но заметная». Я говорю: «Ну я знаю, кто вам нужен. Аристарх Ливанов». Так мы с Андреем подсказали режиссёру взять на роль и «дядю Арика».

Мы приехали на съемки в Ялту, поселили нас в простеньком пансионате советского типа, со столовой, в которой на завтрак давали сразу и борщ, и котлеты с гарниром, и тут же сладкую кашу с оладушками. Из огромного чайника в граненые стаканы разливался чай, который мы все хорошо помним еще по пионерским лагерям. Знаете, такой, когда в большую выварку, доверху заполненную водой, кидают щепотку чая, много сахара и все это кипятят. И на вкус получается такой сладкий пареный веник.

Я всегда следила за тем, что и как Андрюша ест, поскольку его проблемы с поджелудочной никуда не делись. И за завтраком я говорю: «Андрей, выбери что-то одно – или сырники, или кашу, давай не будем все в одну кучу мешать». Сергей Никоненко, который тоже был занят в той картине и тоже пришел вместе с нами на завтрак, сказал: «А я буду борщ и котлеты». Дядя Арик с ним согласился. Они набрали еды и начали воспитывать меня, учить, как надо кормить ребенка. Мол, надо завтракать так, чтобы наесться на целый день вперед. Я говорю: «Он же не верблюд. У нас есть еда на площадке, и с собой я ему оладьи возьму на всякий случай, покормлю, если есть захочет». Никоненко стал рассказывать, что, когда он был маленький, его мама варила большую кастрюлю борща, ставила его в погреб и по утрам заставляла его есть этот борщ, как можно больше, потому что до школы было шесть километров пешком и столько же обратно. И поэтому он привык есть на завтрак много и обильно. Андрей слушает его и веско резюмирует: «Знаете, что Никоненко хорошо, то Ливанову смерть». Сергей Петрович посмеялся и перестал уговаривать его есть побольше.

Приезжаем на место съемок, и я понимаю, что сладко парню не будет. Работа предстоит тяжелая. Пиротехники как раз заряжали взрывчатыми веществами дорожку, по которой Андрюше предстояло пробежать, – между взрывов, петляя и уворачиваясь. Я начала нервничать, понимая, что Юрий Кара снимает трюковое кино со взрослыми актерами и нянчиться с Андреем на площадке никто не будет. Режиссеер тоже нервничает и говорит: «Вы позанимайтесь со своим ребенком, чтобы он правильно настроился и не боялся. Объясните ему, что к чему». И я беру Андрея за руку и прохожу с ним всю эту дорожку, попутно объясняя: «Вот здесь закопаны заряды, когда они будут взрываться, будет очень громко, но ты не бойся. Тебе главное – запомнить, где находятся эти заряды, и петлять между ними, чтобы тебя взрывы не задели». Потом Сашу Домогарова попросила еще раз пройти с Андреем всю сцену. Начинают снимать первый дубль, и я вижу, насколько опасные дела творятся на площадке, – заряды уложены под землю и взрываются не понарошку, а прямо очень мощно – огонь, комья земли в разные стороны. Андрей пробежал по этой дорожке первый раз и подошел к нам. Пытается разговаривать, как обычно, а сам не замечает, что кричит – оглушило его, видать. И тут же случилась еще одна неприятность. Пиротехники закопали в землю цинковые ведра с какими-то тряпками, пропитанными горючим раствором, они должны были чадить и создавать эффект того, что взрыв произошел всерьез. И какое-то из ведер взорвалось, горящая тряпка взлетела в воздух в направлении камеры. Упала оператору на ногу. У него загорелась штанина, но он даже не мог ее потушить толком, потому что проверял, все ли нормально с камерой и не угодило ли в нее это горящее ведро. Я говорю: «Может быть, было уже? Может, одного дубля достаточно?» «Нет, – говорит режиссер, – снимаем второй дубль, мне нужен другой ракурс». А я первый-то дубль еле пережила, ночь, горы, тряпки эти горящие, ведра летающие – страшно. Говорю: «Поговорите с пиротехником, чтобы он зарядил все тщательно, я боюсь за ребенка». Мне говорят: «У нас хороший пиротехник, лучший из тех, что есть на “Мосфильме”». Я говорю: «Лучший? А с остальными что? Их в живых нет уже?» Грубая, конечно, шутка была, но в тот момент я очень сильно была напугана. Андрей пробежал второй раз. Был еще третий дубль, потом, слава богу, у пиротехников закончились заряды, и все угомонились.

Следующая сцена снималась тоже ночью. В горах стало холодно, Андрей стучал зубами, он явно очень устал и хотел спать, но держался. В этой сцене Саша и Андрей должны были сидеть в каком-то разбомбленном КПП, вокруг опять вонючие мазутные тряпки и шины, все это горит и чадит, взрывается, Домогаров отстреливается из всех щелей. В общем, непростое было кино.

А на следующий день снималась сцена, чисто технически совсем несложная. Но психологически она далась всем очень непросто. Киношным папой Андрея в этом фильме был Сергей Никоненко, он играл начальника воинской части, на которого охотился снайпер, но он об этом не знал. И вот мальчишка, которого играет Андрей, идет из школы, Никоненко его встречает, берет на руки, подбрасывает, а снайпер в этот момент стреляет и попадает ребенку в голову. По сценарию – ребенок погибает.

Обычно в таких случаях на тело актера крепятся мешочки с бутафорской кровью, они подшиваются под одежду или в волосы, и нажатием кнопки имитируется выстрел и разливается кровь. С Андреем решили такую штуку не проделывать, просто сняли два дубля – первый, как Никоненко его подбрасывает и ловит, и второй – как ребенок у него на руках обмякает. Но я все равно не стала смотреть на это, ушла. И вот мы все это сняли, выдохнули, но вдруг режиссер говорит: «Я придумал еще одну сцену». Неужели, думаю, опять про войну и снова Андрею надо будет бегать между взрывами? Оказалось, наоборот. Юрий Кара говорит: «Я так проникся к Андрюхе, что решил не убивать его героя. Посмотрев сцену, которую мы только что сняли, зритель будет думать, что ребенок погиб и спас тем самым жизнь отцу. Но в финале картины, когда герой Никоненко приедет домой, к нему выбежит пацан с забинтованной головой. И зритель поймет, что мальчик жив, а пуля прошла рикошетом». И мне это очень понравилось. Начали готовиться к съемке. Гримеры говорят: «Мы не умеем правильно бинтовать голову, нужно где-то найти медработника, потому что это сложное дело, специально учиться надо». Я говорю: «Не нужен медработник, я умею, сейчас все сделаю». И забинтовала голову Андрея. Гримеры намазали повязку искусственной «кровью» – получилось очень правдоподобно. Герой остался жив, чем всех несказанно порадовал.

Когда Андрею было 10 лет, его пригласили на прослушивание. На этот раз продюсеров интересовала не я, а мой сын. Кастинг проводился на участие в новом мюзикле, который тогда только запускался. Мюзикл, поставленный по роману Вениамина Каверина «Два капитана», назывался «Норд-Ост». Андрей никогда профессионально не пел, но, узнав про возможность поучаствовать в мюзикле, почему-то согласился. В проект набирали большую труппу – там было много детских ролей, и поскольку предполагалось давать спектакли каждый день, нужны были сменные артисты. Набирали больше 30 участников разных возрастов и потом еще дополняли детскую труппу по мере того, как старшие вырастали из своих ролей.

Задача была непростая. Продюсеры прослушали очень много поющих детей из эстрадных студий. Но им мало кто подходил. Андрея попросили спеть и сыграть этюды. То есть он должен был изобразить что-то, а взрослые, его прослушивавшие, должны была угадать, что он делает. Андрей придумал лепить снежную бабу и насмешил этим всех до колик. А потом еще принялся бросаться в жюри воображаемыми снежками. Еще он прочел стихи, которые тоже всем понравились, а потом рассказал, что у него есть кое-какой опыт работы – и про рекламу рассказал, и про фильмы, и про работу в озвучке. Как раз незадолго до этого на экраны вышел фильм «Проклятый путь» с Томом Хэнксом, и там Андрюша озвучил одного из главных героев. Еще он работал над фильмом «Анна и король», его голосом говорил сын героини Джоди Фостер. Фильмы были на слуху, его сразу вспомнили, и это был большой плюс – навык Андрея управляться с липсингом (уметь сказать так, чтобы его слова попадали в движение губ героев на экране) показался продюсерам полезным.

Выручило и наличие у Андрея музыкального слуха, поскольку петь в мюзикле, конечно же, пришлось. Со слухом у мальчика было все в порядке с детства. Когда Андрюше было шесть лет, я даже подумывала отдать его в музыкальную школу. Спросила: «Не хочешь ли заняться музыкой? Может, выберешь себе инструмент? Я вот, например, играла в детстве на скрипке». Он только отшутился: «Ты мне еще бальные танцы предложи!» И вспомнив, с какой неохотой я в его возрасте занималась игрой на скрипке, больше этот вопрос не поднимала.

Когда Андрея взяли в детскую труппу мюзикла, стало понятно, что у педагога, который этим занимается, не очень получается работать с детьми – его не слушались. Человек явно был не на своем месте. И я предложила продюсерам рассмотреть другой вариант. Мой хороший друг Владимир Стуканов (тот самый, с которым я вела дискотеку в тот день, когда у меня умерла бабушка) создал в Москве одну из лучших детских театральных студий. Он служил в музыкальном театре «Экспромт», то есть работа актера ему была знакома не понаслышке, и при этом отлично управлялся с детьми как руководитель студии. В его студии были прекрасные дети, он воспитывал из них актеров-профессионалов, но при этом (что немаловажно) не травмировал им психику. Мы все знаем массу примеров, когда ребенок прекрасно играет в кино, но потом, повзрослев, спивается или опускается на дно, потому что режиссер выжал из него все соки, а о сохранности психического здоровья не позаботился. С детьми, которые занимались у Стуканова, этого не происходило. Конечно, они шалили, это же дети, но очень его уважали, там была доброжелательная атмосфера, но строгая дисциплина.

Продюсеры сказали: «Ладно, мы с ним познакомимся». И едва Володя пришел в «Норд-Ост», у детей загорелись глаза, а у взрослых появилась надежда, что все получится. Андрей был хорошо знаком со Стукановым. Он был другом нашей семьи, мы ходили в гости друг к другу, они к нам с Игорем, мы к ним, общались с его женой и дочкой. Поначалу наша дружба давалась Володе непросто – он был учеником Игоря, Ливанов руководил его курсом в Ростовском театральном училище. И в мозгу у Володи навсегда отпечаталось, что Игорь – его педагог. Володя был ему за многое благодарен и признателен, Игорь, с его ЛГИТМИКом за плечами, действительно многое дал своим ученикам. Курс был сильный. И вот этот пиетет по отношению к Игорю Евгеньевичу остался у Стуканова надолго. Помню, был случай, когда Володя, чтобы как-то выразить свое почтение и теплые чувства, подарил Игорю на день рождения собаку. Ротвейлера. Чем поставил меня в абсолютнейший тупик. «Ты не мог посоветоваться со мной? – говорю. – Это же все равно что младенца в дом принести». В итоге мы все очень полюбили эту собаку и были просто счастливы, что она у нас живет, но была проблема – он уже в четыре месяца одним рыком Андрея на табуретку загонял. Серьезный рос пес. А однажды он заболел. Ему стало очень плохо, и мы поняли, что он умирает. Игорь вызвал ветеринарную «Скорую», пошел на улицу ее встречать, а я делала собаке искусственное дыхание. Я не ветеринар и делала псу вентиляцию легких и непрямой массаж сердца так, как делают это людям. Мне казалось, что мы можем продержаться до прибытия врачей. Но когда Игорь с врачом вернулся, он сказал мне: «Оставь его уже, ты не видишь? Он умер». И я сидела на полу и плакала. Я привязалась к этой собаке, и совершенно невыносимо было видеть, как живое существо смотрит на тебя беспомощным взглядом и угасает. До сих пор помню горечь на своих губах – из его пасти пена выходила, видимо, с желчью.

А Володя со временем немного привык к Игорю и стал его близким другом. Узнав про наш развод, он растерялся. Мне, честно говоря, тогда вообще не до общения было. Но я подозревала, что Володя где-то там, в мужских компаниях, поддерживает друга. И я ему была признательна за это, мне в тот момент было важно, чтобы Игоря поддержали, чтобы он – с его темпераментом – не наворотил дел. А однажды звонит и говорит: «Тут такое дело. Игорь сказал всем вашим общим друзьям, что они должны выбрать, с кем останутся после вашего развода – с тобой или с ним». Я понимала, что нашим друзьям тоже не просто. Поэтому взяла себя в руки и говорю: «Я пойму тебя, если ты останешься с Игорем». Он говорит: «Нет, я уже все решил и ответил ему, что Ира мне не сделала ничего, кроме добра, я останусь с ней и с Андреем». Я была ему очень благодарна. Но, кстати, никогда не была в претензии к тем, кто сделал другой выбор.

В общем, Володю мой сын знал хорошо и с самого раннего детства. И всегда называл именно Володей. А тут пришел с репетиции и рассказывает про Владимира Михайловича. «Кто это?» – говорю. «Стуканов. Просит его так называть». Панибратства во время работы между ними не было. Я очень не хотела, чтобы Володя относился к моему сыну снисходительно и прощал то, что не простил бы другим студийцам, и повторяла все время: «Если Андрей недостаточно талантлив – скажи мне, не надо держать его в труппе только из-за нашей с тобой дружбы». Я реально смотрела на вещи, понимала, что он действительно может не дотягивать – мальчик не учился ни музыке, ни актерству. Но Стуканов говорил: «Ты не понимаешь, к нам приходят дети из известных песенных коллективов, но они как марионетки, абсолютно неживые. Только и умеют, что качать головой вправо-влево перед микрофоном, и больше от них ничего нельзя добиться, ни одной эмоции. Вроде и маленькие еще, но уже проштампованные насквозь. Нам нужны другие дети, живые, с которыми еще можно что-то сделать. А Андрею никаких поблажек не будет, даже не думай». И действительно, там самые разные дети работали, один мальчик, который пел одну из главных партий, вообще из неблагополучной семьи, с 13 лет был предоставлен сам себе. И каким-то образом Стуканову удавалось выстраивать внутри этого разношерстного детского коллектива нормальные отношения.

Репетиции длились долго, чуть ли не год. Дети занимались вокалом, танцами и актерским мастерством наравне со взрослыми. Проект был очень масштабный, под него был арендован целый Дворец культуры, в нем перестроили сцену, переделали всю машинерию – для того чтобы на сцену мог спускаться самолет, а из-под пола появляться огромный корабль. Было несколько составов артистов, они сменяли друг друга, потому что спектакли шли каждый день. Центральные арии пели Алексей Кортнев, Катя Гусева и Ирина Линдт, супруга Валерия Золотухина. Люди там работали просто прекрасные, со многими из них я по сей день дружу.

В то время вся моя жизнь была посвящена «Норд-Осту». Я забирала Андрея после школы и прямо в форме везла на репетицию. Или на спектакль, перед которым обязательно тренинг, разминка, распевки. В результате с двух часов дня и до вечера он был в театре. И нам еще повезло – Андрюшины сцены были только в первом акте, и мы могли возвращаться домой не очень поздно. Большинство детей после финала оказывались в своих кроватях после полуночи. А надо же было еще и уроки успевать делать. Мы выкручивались так: между тренингом и распевками актеров сажали на грим. У Андрея он был несложный, времени много не занимал, и в этот момент я его отлавливала, кормила и сажала за учебники. Но это было очень сложно – сосредоточиться нормально не давали.

Так прошло два года – год репетиций и еще год спектаклей. «Норд-Ост» был, наверное, лучшим российским неадаптированным мюзиклом. Там были совершенно уникальные номера (один степ на лыжах чего стоил!), уникальные декорации, невероятная работа актеров, музыка – все было на высшем уровне. Дети-актеры тоже были ХОРОШИ, некоторые из них, как Саша Розовская и Маша Иващенко, стали профессиональными артистами.

И они все там очень подружились. Андрюху все обожали, он всех обожал. Наблюдать за ними было огромное удовольствие. Помню, как они на 8 Марта сочинили «капустник» для взрослой труппы. В мюзикле был номер, в котором арию исполняли секретарши. Они пели, клацали по клавишам своих машинок, а вокруг них листы бумаги летали. Так вот пацаны переделали этот номер, переписали текст, переоделись в платья этих барышень-секретарш, нацепили парики, натолкали в бюстгалтеры ваты и сыграли этот номер. Спели вживую, станцевали. Только вместо писчей бумаги взяли туалетную – рулоны нацепили себе на шею. И в том месте, где в оригинальном номере секретарши начинают бумагой швыряться, стали отрывать от рулонов кусочки туалетной бумаги и бросать вверх. Все зрители от смеха рыдали. Андрей не мог в полной мере участвовать в репетициях, был занят в лицее, и ему дали роль, которая не требовала долгой зубрежки. Он изображал уборщицу тетю Глашу. Взял мой цветастый сарафан, который был ему до пят, сверху напялил на него синий халат уборщицы, на голову платок, а уши выпустил – как у бабки из «Лицедеев», которая бегала вокруг самовара. Вооружился шваброй и подыгрывал ребятам в этой сцене.

В этом был весь Андрей. Он не хотел выделяться, быть красивеньким на сцене, не хотел максимума внимания. Он был сдержан и скромен, и его устраивали такие роли. Я вообще был удивлена, что он в результате оказался и в кино, и на сцене. Ему нравилось общаться с людьми, а не с публикой. Он с удовольствием встречался с друзьями, со взрослыми знакомыми, с близкими, с одноклассниками. Но как только в его поле зрения появлялся фотоаппарат, камера или требовалось обратить на себя внимание публики, он старался этого избежать. Может быть, это была профессиональная деформация – все дети известных артистов проходят через: «Ой, какой мальчик хорошенький, а давай мы тебя сфотографируем с мамой или с папой? А вот еще отчим твой, ты как к нему, кстати, относишься, расскажи-ка нам!» Это говорят совершенно незнакомые посторонние люди, которые окружают актерского ребенка на любой премьере, в любом театре. И у Игоря, и у Сергея постоянно была масса поклонниц, они далеко не всегда вели себя адекватно. А были ведь еще и таблоидные журналисты, для которых вообще ничего святого никогда не существовало. У нас с Андреем была шутка, что мы «спинным мозгом» чувствуем папарацци. Действительно, так и было. Нам удавалось их избегать, отходить в сторону, ускользать от их объективов. Андрей никогда «не тянул одеяло на себя», как это делают некоторые актерские дети, радуясь, что можно получить внимание к своей персоне. Не любил этого. А на сцену при этом выходил с удовольствием.

В «Норд-Осте» он играл Вальку Жукова, парня, который обожал всякую живность. Про него пели:

«Здесь у Жукова под койкой

Два ужа и землеройка —

Новичка всегда кусают, как заснёт!»





И он ходил в кругленьких очках и с банкой, а в ней жила какая-то зверушка. И его спрашивали: «Что за ящерка смешная?» А он говорил: «Я и сам не очень знаю, продавали, говорят – хамелеон. Только не взрослый, а пока что эмбрион». И он так это слово выговаривал важно и палец кверху поднимал, что в зале всегда смеялись. Я ждала – засмеются зрители или нет, оценят шутку или пропустят.

Когда состоялась премьера мюзикла, все жутко волновались. Я купила одну розу, чтобы вручить ее сыну, когда он будет выходить вместе со всеми на поклоны. Андрей, увидев меня с цветком, очень смутился, но ненадолго. Подошел к краю сцены, взял розу, улыбнулся и пошел в общий ряд, кланяться. Я была очень рада за Андрея и невероятно горда.

В мюзикле Андрей проиграл год. В театре все было прекрасно, но на школу времени почти не оставалось, и он чуть было не завалил всю учебу. Оценки резко поползли вниз. Лицей требовал максимальной отдачи, они там уже писали какие-то научные работы. И в конце учебного года Андрей был уже вымотан до предела. А в конце летних каникул, когда впереди уже маячил сбор труппы и новый театральный сезон, Андрей вдруг сказал: «Мама, я в “Норд-Ост” больше не пойду». Ни с того ни с сего. Не было никаких разговоров о том, что ему надоело играть, или о том, что ему разонравилось. Я была в растерянности. Говорю: «Андрюша, что случилось? Тебя кто-то обидел?» Головой мотает. «Тебе не нравится твоя роль?» Тоже нет. «Мама, ну как мне тебе объяснить?» – говорит мой сын и смотрит на меня как взрослый, который подыскивает слова, чтобы маленькому ребенку растолковать, что такое бином Ньютона. Я его этот взгляд с детства знала. «Мам, понимаешь, мне это больше не приносит радости», – сформулировал наконец Андрей. И поняла, что спорить бесполезно. Бесполезно топать ногами и кричать: «Нет, ты пойдешь, что это за блажь такая!» Многие мамы на моем месте сделали бы именно так. Но я знала своего сына. К тому же он уже стал достаточно взрослым для того, чтобы принимать решения. Я попробовала схитрить: «Пойдем, – говорю, – на встречу-то сходим. Ты ребят не видел с весны. Заодно и сам скажешь им, что больше не придешь». Он сказал: «Нет. Я туда не пойду. Я их очень люблю и, если увижу – они меня уговорят, и я останусь». Поняла, что шансов нет, и отправилась на сбор труппы без него. Вопрос у всех, кого я видела, был один: «А где Андрей?» Нам дали еще несколько дней, чтобы подумать и принять окончательное решение, но мой сын не сдался. Сказал – как отрезал.

А через два месяца во время спектакля случился теракт.

Я узнала обо всем по телевизору. Услышав новость, осела на пол и сидела без движения, глядя на весь этот ужас. Как только Андрей пришел из школы, я его сгребла в охапку, меня колотила дрожь. И я думала только об одном: «Какой же он молодец, что принял такое решение. Сын сам себя спас».

Как Андрей переживал случившееся – я передать не могу. Мы же знали все подробности. Знали больше, чем зрители, следившие за происходящим по телевизору. Мы знали, что, начав операцию по освобождению заложников, спецназовцы пустили внутрь здания никакой не усыпляющий, а самый настоящий нервно-паралитический газ.

В тот момент, когда произошло нападение, Володя Стуканов как раз репетировал с детьми, у них были занятия по танцу, движению и актерскому мастерству. Кто-то из артистов успел выбежать со сцены, крикнул: «Нас захватили, теракт!» Володя побежал по коридорам и кричал, чтобы все, кто мог бежать – бежал, а кто не успевал – закрывались в гримерках. На обратном пути его уже схватили. Но он как-то выкрутился, объяснив, что ему надо быть с детьми, и убежал к своим подопечным. Он мог улизнуть из здания, у него было время, но он не стал этого делать, остался с учениками. Террористы его заперли на балконе вместе с его воспитанниками и педагогом по танцам. И основной удар газа пришелся именно туда, на балкон. Двое детей, мальчик и девочка, умерли сразу. Остальные получили серьёзные отравления и потом очень долго и тяжело болели.

Некоторым взрослым артистам удалось покинуть здание – они связывали костюмы и по ним спускались со второго или третьего этажа. И очень хорошо, что им это удалось, – ребята смогли сообщить ОМОНу расположение гримерок, как внутри устроен Дом культуры. Это очень помогло при штурме.

Володин крик о том, чтобы все баррикадировались кто где мог, помог спасти несколько жизней. На первом этаже была комнатка, где дети переодевались и делали уроки. В незапамятные времена там был обменный пункт и от него осталась железная дверь, ее при ремонте не стали менять. И там закрылись мамы с мальчиками. Дверь пытались открыть, несколько раз прострелили, но не справились и оставили их в покое. Позже альфовцы срезали решетку автогеном и вытащили пленников через окно. Дети были в шоке. Когда с ними работали психологи и просили рисовать разные тесты, они выбирали из всех красок только черный карандаш. Один мальчик нарисовал виселицу и повешенного на ней. Сказал: «Это я». Второй ребенок стал писать слова в зеркальном отображении.

Когда маленькие артисты оказались на свободе, психологи не придумали ничего лучше, чем попросить тех студийцев, кто оставался на свободе, с ними поговорить. Андрей позвонил одному из мальчиков, спасенных из той самой простреливаемой комнаты, долго говорил с ним, правда, в основном его речь сводилась к однообразным «Угу» и «Ага». Он слушал и кивал. Но у него было при этом такое лицо! Белое абсолютно. Ни кровинки. Я своего ребенка таким никогда не видела.


В один из дней мы ездили к месту событий. На подступах к зданию установили кордон, дальше не пускали никого, и все, у кого внутри оказались родственники, ждали известий возле этого кордона. В одном из домов поблизости находился штаб: жильцы пустили родителей студийцев в свою квартиру, на пол положили матрасы, на которых эти бедные мамы и папы спали по очереди, потом вставали и опять несли свою вахту, ждали у кордона, пытаясь раздобыть хоть какую-то информацию о том, что творится с их детьми там, в захваченном здании. Папа одного из мальчиков (он остался в итоге жив, но очень долго болел), заметив меня вместе с Андреем, кинул на нас красноречивый взгляд. Я поняла все, что он хотел мне сказать. И не могла его в этом винить. Мой ребенок был в безопасности и был рядом со мной. «Не надо нам сюда больше приезжать», – подумала я. Странное ощущение не покидало меня: смесь счастья (от того, что мой ребенок жив) и острой вины (от того, что их дети, товарищи Андрюши, там, на грани жизни и смерти).

Многим артистам в день захвата просто повезло. Катя Гусева, которая пела главную партию и находилась на сцене почти каждый день, именно тогда взяла выходной. Дочка Володи Стуканова Даша, игравшая героиню Гусевой в детстве, тоже должна была выйти на сцену, но накануне ей пришлось срочно подменить заболевшую напарницу, и в день захвата она тоже была выходная.

Студийцы, оставшиеся на свободе, постоянно созванивались друг с другом, думая, как помочь своим друзьям. Андрей говорил: «Мама, давай напечем чего-нибудь вкусного и отнесем в штаб, хотя бы накормим людей». Но там и без нашего участия еды было очень много, люди везли провизию целыми сумками, бедных родителей уговаривали поесть и поспать хоть немного, но это было бесполезно. Бедняги ходили с красными глазами в полуобмороке, им было не до еды и не до сна.

Я в те дни безмерно зауважала Иосифа Давыдовича Кобзона, который пошел к террористам на переговоры и вывел из захваченного зала женщину и трех детей. С Кобзоном мы были знакомы, он с Андреем подружился, когда однажды на одном из фестивалей пригласил всех друзей к себе на застолье. Был богатый стол, на котором стояла в том числе вкуснейшая икра. Иосиф Давыдович сказал: «Ешьте, гости, икру, не стесняйтесь». Андрей, как его и просили, не стал стесняться, взял кусок осетрины и намазал на него щедрый слой икры. «Посмотрите на Андрея, вот он ест икру абсолютно правильно», – засмеялся Кобзон. Иосиф Давыдович и его жена Нелли очень прониклись к моему сыну, всегда с ним общались. Но Андрей, разумеется, знал Кобзона только с одной стороны – как хлебосольного хозяина дома, известного артиста. И мы даже предположить не могли, что он такой отважный человек. У него были свои дети, внуки, ему было что терять. А он пошел внутрь, в захваченное здание, спасать чужих детей. Мог он этого не делать? Мог. Но совесть ему не позволила. Хотя террористы с ним могли обойтись как угодно. Он им сказал: «Меня забирайте, а женщин с детьми отпустите». И они отпустили и его, и несколько заложников.

Когда штурм все-таки случился, и те, кто выжил, оказались на свободе, они рассказывали о том, что творилось все эти три дня внутри здания, – и слушать это было невозможно. Людям не давали не то что есть – даже пить. Они все три дня сидели без движения, в абсолютном ужасе и ожидании смерти. В туалет ходили в оркестровую яму. Там была просто клоака. Невозможно даже представить, что они пережили.

После штурма Володя Стуканов остался, слава богу, в живых, но оказался в госпитале. Я приезжала, привезла препараты для детоксикации (было очевидно, что все заложники были отравлены газом). И он очень быстро пошел на поправку. Я договорилась с фирмой, которая выпускала эти препараты, их привезли в больницу бесплатно, и все, кому они достались, первыми вышли из больницы.

На похороны двух студийцев, погибших при штурме, собралась вся труппа. Арсению было 13 лет, Кристине 14, они были очень нежно и трогательно влюблены друг в друга и погибли вместе. Я не нашла сил, чтобы пойти туда, понимала, что не смогу смотреть в глаза родителям, у которых случилось такое горе.

После трагедии студийцы каждый год собирались вместе, чтобы почтить память погибших ребят. Я однажды тоже приехала и видела, как ребята (к тому времени уже вполне взрослые) разливают понемногу водку в пластиковые стаканчики. Андрей не пил даже пива, он вообще считал, что алкоголь не нужен человеку, это какой-то лишний продукт. Но тут, вижу, мой сын тоже держит стаканчик. По-моему, это был первый глоток алкоголя в его жизни, совсем небольшой, и, естественно, я даже не стала это никак комментировать.

С Володей мы продолжали дружить, я очень близко общалась с его дочерью Дашкой, она была и остается очень близким мне человеком. Даша приходила на многие мои премьеры, и было очень забавно наблюдать, как она растет. Помню, как мы все вместе пришли на премьеру детского фильма «Подарок с характером» – главную роль играл Миша Галустян, а я играла украинскую няню, которая воспитывает сына олигарха. Меня пришли поддержать и Андрей, и Даша. Когда Андрей видел свою подругу детства последний раз, она казалась ему совсем малышкой. И тут они встречаются – Даша в каком-то умопомрачительном бюстье, и Андрей в элегантном костюме и белой рубашке. Они вдруг увидели друг друга совсем другими глазами, не так, как в детстве. Это было забавно и трогательно.





Глава 24. Андрей. Выбор пути




Андрей становился не просто интересным человеком – он стал моим лучшим собеседником. Нашим любимым занятием было сидеть по ночам на кухне друг напротив друга, пить чай и разговаривать. Я тогда уже побывала в Китае и освоила там чайную церемонию, у нас дома водился очень хороший чай. Обычно для ночных разговоров мы предпочитали улун. Андрей мог поддержать разговор на любую тему, и я не уставала удивляться, откуда он все знает. Однажды увидела у него книгу и поинтересовалась, что это он читает. «Кодекс Бусидо», – ответил мой сын. Чем немало меня удивил – мне казалось, что он еще несколько маловат для таких серьёзных книг, как кодекс самураев. Но Андрей утверждал, что нашел для себя там массу интересного. Постепенно он все глубже стал погружаться в изучение японской культуры.

Тем временем учеба в лицее давалась Андрею все сложнее. Он был явным гуманитарием, тяготел к языкам, читал, стихи запоминал прекрасно и чудесно их читал. Каждый раз это было целое представление. Учительница говорила: «А теперь к доске идет Андрей Ливанов», а сама садилась за свой стол, подперши кулачком подбородок, и слушала, как Андрей читает. А школа тем временем все больше требовала технических знаний, косяком пошли какие-то лабораторные работы, физические и математические олимпиады. Андрею все это давалось с большим трудом.

Катя Стриженова однажды рассказала мне о школе «Золотое сечение», где училась ее старшая дочь – тоже очень творческий ребенок, которому стало сложно в рамках обычной общеобразовательной школы. Школа эта была, в отличие от лицея, платная, но мы задумались – может быть, это подходящий вариант для Андрея?

Наверное, мы бы еще долго думали, но в это время мне позвонила классный руководитель сына и говорит: «В нашу школу пришла новая завуч, хочет с вами встретиться». Я была, мягко говоря, удивлена. К нам отродясь ни у кого в школе претензий не было. Классный руководитель Андрея – прекрасная женщина, с которой он замечательно общался и играл в футбол с ее сыновьями – обязательно сказала бы мне, если бы возникли какие-то вопросы. Я пошла в школу. И попросила Сергея сопроводить меня.

Заходим в кабинет завуча и видим этакую домомучительницу, этакую Мисс Эндрю из фильма «Мэри Поппинс» в исполнении Табакова. Железобетонный стержень внутри и очень недобрый взгляд. «Андрей может подождать в коридоре, а вы заходите», – кивнула она нам. И прямо с порога начала: «Значит, так! Вот эти ваши богемные семьи! Ребенку некогда учиться из-за вашего образа жизни!» Я аж рот открыла. «Нормальный разговор пошел!» – думаю. «Подождите, – говорю, – минуточку». – «Нет, это вы погодите! Вы меня выслушаете!» – и дальше продолжает намекать на то, что у нас дома вертеп и мы своими пьянками мешаем мальчику уроки делать. Классная руководительница, которая тоже была в кабинете, во все глаза на нее смотрела, не понимая, что делать. Сергей застыл на месте. Он в то время был просто гиперпопулярен, и его появление в любом кабинете, где есть женщины, обеспечивало ему внимание всего коллектива, дамы таяли от его обаяния. Но на эту женщину его присутствие повлияло иначе. Комплексы какие-то в ней всколыхнуло. Тетя закончила свою псевдонравственную тираду и замолчала. Я говорю: «А теперь вы меня слушайте. Какие у вас претензии к мальчику?» – «Он мне портит картину успеваемости. У него иногда тройки по математике проскакивают». Я говорю: «Но вы же знаете, что их со следующего года будут делить на потоки, он пойдет в гуманитарный класс, с русским и литературой у него все прекрасно, и он перестанет вам портить картину». Но завуч снова начинает свой разговор про богему и вертеп. Я, в свою очередь, говорю: «Значит, так!» Сергей аж в стену вжался от звуков моего голоса. «Вы меня не знаете, первый раз видите. У Андрея есть все условия для учебы – отдельная комната, стол, компьютер. Мы с мужем не пьем ни капли спиртного (в этом месте крашеные брови завуча полезли на лоб – она, видимо, не предполагала, что существуют на земле актеры, которые не пьют). Мы никогда дома не устраиваем никаких вечеринок и даже дни рождения празднуем в кафе. Этот ребенок никогда не оставался один и не был предоставлен сам себе. За ним всегда кто-то приглядывал – в основном я, а в мое отсутствие папа, сестра, бабушка-дедушка. С чего вы взяли, что наш образ жизни чем-то отличается от вашего?»

Завуч слегка присмирела. В этот момент с ней можно было как-то договориться, но я поняла, что потом она все равно не даст жизни моему сыну – очевидно, что чем-то мы ей все не нравились. Решение пришло мгновенно. И неожиданно я сказала: «Скажите, пожалуйста, как я могу забрать прямо сегодня документы ребенка? Хочу перевести его в другую школу». Классная чуть в обморок не упала, принялась меня отговаривать, но я пошла в приемную директора и забрала личное дело Андрея. Так он оказался в школе «Золотое сечение». После школы Фридмана взяли его туда с распростертыми объятьями.

Оказалось, что в этой школе учатся дети очень серьезных людей, дипломатов, например, в том числе и иностранных, но русским языком в полной мере владеют далеко не все из них, и учителя очень обрадовались уровню образования и подготовки Андрея. Но ему иногда там было не по себе. Там учились те, кого тогда называли мажорами. Дети богатых родителей. Одна девочка захотела на собственный день рождения нарядиться в платье «как у Бейонсе» – искомое платье через несколько часов прибыло к ней из дорогущего бутика. Другой мальчик, по рассказам Андрея, приезжал в школу с личным шофером на своей «Бугатти». «Стоп, – говорила я ему, – это не его “Бугатти”, а его папы, это большая разница». Но, как бы то ни было, наш «Фольксваген Гольф», который я тогда водила и на котором иногда подкидывала сына до школы, выглядел на общем фоне очень скромно. Зато учеба не доставляла ему никакого труда. Я спрашивала его: «Почему ты вечером так быстро уроки делаешь? Вам мало задают?» Нет, говорил он, успеваю все на уроках делать. И учителя им были довольны. Пришло время выпускного, и перед нами встал вопрос, как мальчика одеть, чтобы он не выглядел бледно на фоне этих девочек и мальчиков. А подготовка шла нешуточная – мальчики выбирали, «Бриони» им покупать или «Армани», девочки обсуждали, в каких салонах будут наращивать волосы и ногти. «Я не вижу смысла в покупке дорогого костюма», – сказал Андрей. Он тогда стремительно вырастал из всех вещей, и было очевидно, что выпускной костюм он бы надел в лучшем случае пару раз.

Стали думать, как быть, и тут ему пришла в голову смелая мысль. «Давай твою портниху попросим сшить мне килт». Я переспросила: «Что сшить?» – «Килт, – говорит, – обычный шотландский килт, ты не ослышалась. Позвони, пожалуйста, портнихе и спроси, есть ли у нее ткань с рисунком в клетку?» Я осторожно задала подруге вопрос, она заверила меня, что у нее найдется зеленая клетка, Андрей махнул рукой, мол, подойдет, шей. Взял у меня оранжевый берет, нашел пиджак, галстук и белую рубашку, черные гольфы и ботинки и выдохнул с облегчением – костюм на выпускной был готов.

Я смотрела на него с удивлением. Все еще не могла понять, как это он решился – среди всех этих «Версаче» и «Армани» оказаться в килте. Но Андрей прямо очень воодушевился. Выпускной гуляли на полную катушку. Во дворе школы расстелили «красную дорожку», поставили «пушку», которая стреляла золотыми конфетти. Андрей приехал в обычной одежде, тихонько переоделся в кабинете в свой килт и отправился на «дорожку». Учительница потом делилась впечатлением от появления Андрея на публике. «Знаете, мы в нашей школе разное видели, в чем только дети не приходили на мероприятия! Вы же понимаете, дети каких родителей у нас учатся. Но так, чтобы выпускник заявился в килте – такого еще не было. Другие дети на его фоне просто потерялись». Оно и понятно, подумаешь, кого там мог удивить костюм от дорогого бренда с отливом или бриллианты в ушах. Кто их не видел. В общем, мой сын произвел фурор.

Поступать Андрей решил в театральный. И это было понятно. Один дедушка у мальчика был музыкант, второй – артист, про нас с его отцом и говорить нечего. Потомственный актер, словом. Но он не был до конца уверен в том, что хочет идти по нашим стопам. Он слишком хорошо знал все плюсы и минусы этой профессии: видел, как мы ждали работы месяцами, как нервничали, когда ее не было, какой ажиотаж возникал вокруг любого известного актера, куда бы тот ни пришел. Все это Андрею было очень хорошо известно. Да и по складу характера Андрей был скорее философ, скорее по типажу – Пьеро, а не Арлекин. Именно поэтому в его голове возникла идея пойти на режиссуру, но после того, как два маститых режиссера, признанные мастера в своем деле, в один голос принялись его от этой идеи отговаривать, Андрей одумался. И отправился на подготовительные во МХАТ. Курсы тогда вел Игорь Золотовицкий. И все вроде у Андрея шло хорошо, но не горел он этими занятиями, горячего желания не наблюдалось. Однажды я сидела в пиццерии напротив МХАТа и ждала, когда Андрей выйдет с занятий. В пиццерию зашел Золотовицкий. Я говорю: «Игорь, скажи мне честно, какие перспективы у мальчика?» Он говорит: «Ты же сама знаешь, что все будет зависеть от конкурса, от количества человек на место. И вроде у него все классно, но нет такого, знаешь, куража абитуриентского. От детей, которые действительно хотят стать актерами, энергия такая идет, что из ушей дым валит. У Андрея я этого не вижу». Я говорю: «Ну он другой человек. Он по типажу не такой, как Ролан Быков, он скорее, как Баталов, Хабенский или Тихонов. Не всем же торпедами быть». Игорь говорит: «Я согласен с тобой».

Андрей дошел до третьего тура. Дальше было решающее испытание. И я попросила его поговорить с Золотовицким, может быть, он что-то посоветует. «Знаешь, что он мне сказал, мама? Чтобы поступить, я должен прыгнуть выше своей головы. А я не уверен, что смогу», – сказал мне мой сын. А потом говорит: «Я тут подумал (в этом месте я привычно насторожилась, ничего хорошего обычно эта фраза не сулила.) – мне также очень нравится японистика. Я бы поступил на факультет востоковедения». Это было в высшей степени неожиданно. «Ты ж понимаешь, что значит японский язык? Им надо было со второго класса заниматься, там одних иероглифов несчетное количество!» – попыталась возразить я.

Конкурс во МХАТ был безнадежно завален. Как я сейчас понимаю, это было к лучшему. Все-таки артист – это призвание. Нельзя кое-как поступить и кое-как отучиться, а потом быть хорошим актером. И получиться на этой стезе что-то может только у того, кто просто не видит свою жизнь вне сцены или съемочной площадки. По-другому никак.

На факультет востоковедения, куда нацелился Андрюша, экзамены были чуть позже, и поэтому он успел, попробовав свои силы в творческом конкурсе, перекинуть документы в Институт стран Востока. И поступил туда. Учиться было очень непросто. Я наблюдала, как Андрей, скрипя зубами, заучивал эти иероглифы, учился рисовать их, бесконечно корпел над тетрадями, выписывая символы в клеточках. Однажды не выдержала и пошла общаться с преподавателями. Мне казалось, что Андрей уже на грани отчаяния. «Посоветуйте, что делать? У него уже мозг вскипел – учить японский». И мне сказали: «Вы должны успокоиться. У Андрея все идет в целом хорошо, другое дело, что многие его однокашники учились в языковых школах, и от них он отстает. Главное для него – продержаться первые два года. К концу второго курса у человека что-то в мозгу щелкает и переключается. Он становится настоящим японистом. Но до этого момента не все дотягивают». Андрей был чуть ли не единственным на своем курсе, кто занялся этой наукой так поздно. Его однокашники интересовались японской культурой чуть ли не с детства, многие бывали в Японии регулярно или вообще жили там с родителями. Но ему очень нравилось учиться, у него горели глаза. Приходит, например, из института и говорит: «Мам, у нас сегодня было драконоведение». Я в изумлении – есть такой предмет?! Оказывается, да. В жизни японцев мифология имеет большое значение, они очень тщательно изучают все, что связано с мифами, в том числе и драконов тоже.

Постепенно под влиянием этой культуры восприятие мира у Андрея стало меняться. Он уходил от догм, навязанных школой и нашим социумом, стал более объемно смотреть на мир, говорить очень интересные вещи. И я думала, что уже рукой подать до того момента, когда, как выразился его преподаватель, «щелкнет». Но этого не произошло.

В один прекрасный день Андрей пришел домой и говорит: «Все, я больше не могу. У меня ничего не получается. Я смотрю на своего друга Илью и вижу, что у него идет японский, а у меня буксует. Мне интересна эта культура, эта страна, но японистом я стать не смогу. 99 процентов ребят на нашем курсе уже имеют работу. Они потомственные японисты, у них уже будущие рабочие места есть, в том числе и в Японии. А мне что останется? Преподавать на курсах японского?» – «Переводчиком будешь», – говорю. «Нет, мам, ты не понимаешь. Они уже все – готовые переводчики. Зачем нам столько переводчиков с японского? Сколько народу учится на нашем факультете, сколько в Питере, а уж на Дальнем Востоке специалистов по японской культуре вообще пруд пруди». Я подумала: «Ну да, это не вариант – пять лет проучиться, чтобы потом быть вечно недовольным своими перспективами». Но вслух сказала другое: «Андрей, а ты в курсе, сколько тебе лет и что с тобой произойдет, если ты сейчас бросишь вуз? В армию хочешь?»

Естественно, как и многие мамы, я не планировала мальчика в армию отдавать. И дело не в том, что я боялась каких-то непомерных нагрузок – спорт в жизни Андрея присутствовал всегда, он сам дома делал зарядку и растяжку, у него были нунчаки, скейт и деревянные мечи, с которыми он умел управляться. И не в том было дело, что я боялась каких-то неуставных отношений – тут тоже всегда все было нормально, Андрей находил общий язык со всеми и везде – и в школе, и в труппе «Норд-Оста». Он умудрился ни разу никому не расквасить нос и вообще в драки не ввязывался, предпочитая все решать словами. Просто я не для того 18 лет лечила сына, старалась прививать ему основы здорового образа жизни и питания, поддерживала его поджелудочную, чтобы ему угробили ее в армии за один год. Там же никто не стал бы заботиться о его режиме и диетах. В общем, я была уверена, что ничего полезного в армии нет. Мальчик тоже туда не рвался. Говорил: «Ты же знаешь мои взгляды на этот вопрос: я против войны и вообще пацифист, не вижу смысла в том, чтобы брать в руки оружие». Но проблема была в том, что государству не было никакого дела до того, видит ли Андрей Ливанов смысл в оружии или нет. Оно не очень интересовалось мировоззрением Андрея.

Я готовилась к этому вопросу заранее. Обследовала его, фиксировала в медицинской карте неполадки с поджелудочной железой, плоскостопие, которое у него обнаружили лет в 13. Но, как бы то ни было, все равно оставался риск, что Андрея заберут с какой-нибудь формулировкой «Годен к нестроевой». Поэтому одну медкомиссию на свой страх и риск он прошел, доктор сказал, что проблем со здоровьем много, но это еще не гарантия освобождения – надо пройти еще одну, окончательную.

Я решила поговорить с сыном: «Ты точно хочешь в армию? Нет? Тогда срочно выбери вуз, переведись туда и доучись. Чтобы снять уже этот вопрос».

Андрей выбрал лингвистический профиль, перевелся в Московский государственный открытый университет. Английский он знал хорошо, и перевод в другой вуз не составил труда. Его с охотой туда приняли, и чудесный декан Жанна Генриховна полюбила его, как родного.

Учеба давалась Андрею легко еще и потому, что у него была хорошая языковая практика. У Сергея состоялись гастроли в Америку, они возили туда показывать антрепризный спектакль «Сирано де Бержерак». Я поехала с ним и уговорила взять с собой еще и Андрея. Сергей согласился и, более того, сказал, что Андрей там будет очень полезен. У них в группе был только один переводчик, а объем перевода, естественно, предстоял немалый. Андрей действительно очень помог, был буквально нарасхват, бегал от художников по костюмам к звуковикам, от водителей к осветителям, все обговаривал, выяснял, координировал. Вся труппа его полюбила. И для него это был колоссальный опыт общения. Однажды мы были в Бостоне, и я увидела, как Андрей, уже набегавшись, после начала спектакля, когда его миссия была окончена, сел на ступени лестницы у служебного входа и долго общался с парнем, местным охранником. Я слышала, как свободно, легко и с юмором они между собою переговариваются. Как Андрюшка вообще не напрягается, не подбирает слова. И я подумала, что это именно та практика, которая ему нужна. Сама я не сильна в языках – во времена железного занавеса мы не совсем понимали, зачем нужно учить иностранные языки, иностранцев никто из нас в глаза не видел, а потом было не до языков – работа и семья отнимали все силы. И я очень хотела, чтобы сын был более свободным в этом вопросе, мог общаться с иностранцами. «А как же, – говорю, – шутки? Это же очень специфическое умение – уметь шутить на чужом языке». – «Мам, ты видела у меня на столе книжку с английскими идиомами? Я их учу», – говорит сын. Я была очередной раз поражена – когда он все успевает? Как его хватает на все?

В общем, тот вояж пошел Андрею на пользу, учился он легко. Мы подружились с деканом Жанной Генриховной, даже в гостях у нее были неоднократно. Удивительная женщина – по ее книгам до сих пор студенты изучают английский. Однажды она звонит и говорит: «Ира, только ваш сын может нам помочь. Вузу 80 лет скоро будет, нам надо сделать документальный фильм о нашем университете, а у нас только один ребенок из творческой семьи – ваш Андрей!» Мы сели с ним на кухне и устроили мозговой штурм, а потом Андрей создал небольшую команду из студентов и сделал вместе с ними полноценный документальный фильм. Я тоже внесла посильную лепту – когда у ребят закончился бюджет, а закадрового голоса не было, безвозмездно озвучила то, что нужно было по сценарию. Дело было так. Приезжаю к ним в институтскую студию и вижу, что это не студия никакая, а обычный кабинет. На столе на треноге стоит микрофон каких-то лохматых годов выпуска, который норовит все время упасть с громким стуком. Я его как-то там книжкой подперла, начитала текст, а Андрей говорит: «Не укладываешься в тайминг! Сокращать текст не дам, там каждое слово важно, ужимайся, как хочешь». В общем, руководил мной, но получилось в итоге классно.

Как бы мы ни были с Андреем откровенны, но одну сферу его жизни я старалась не трогать. Я по возможности не вела с ним разговоры о том, что касалось девушек. Хотя видела, что к девчонкам он относится с большим пиететом с раннего детства. У нас на даче по соседству жила девушка Наташа, ей лет 25 было. Замечательная была соседка – веселая, игривая, озорная девчонка. Она очень тепло относилась к маленькому Андрюше, всегда предлагала погулять с ним, помочь мне, пока я была занята стиркой и уборкой. И Андрей с удовольствием с ней проводил время. Бабушка с дедушкой стали подшучивать над ним, мол, невесту выбрал себе подходящую. Наташа отвечала тоже шуткой: «Я, Андрей, тебя дождусь». Ему тогда лет пять было от силы. И вот однажды возвращается Наташа с Андреем с прогулки, ведет его за руку и смеется. «Я сегодня, – говорит, – получила такое удовольствие от общения с этим мужчиной!» Наташа его спросила, сколько ему лет. Андрей задумался. Он прекрасно знал свой возраст, но решил, что это несолидно – признаваться, что тебе всего пять. Да еще и перед девушкой, которая тебе нравится. А поскольку дед у него тогда был в авторитете, он стремился быть на него похожим, то немного годков себе накинул. И во всеуслышанье объявил: «Мне 70!»

Когда Андрей был в саду, ему разные девочки нравились, я даже запомнить их имена не успевала. Но выбирал он всегда девочек с характером, с харизмой, чтобы огонь в глазах и моторчик внутри. Относился к ним с вниманием. Как-то мы пошли покупать продукты на оптовый рынок – обычное дело, там было все намного дешевле, и можно было сразу в одном месте купить все, что надо. И среди гречки и мороженных «ножек Буша» увидели лоток с какими-то копеечными игрушками и прочей детской ерундой и мелочовкой. И среди всего этого барахла Андрей углядел колечки. Проволочные, тоненькие, а по центру ажурный цветочек, увенчанный «драгоценным камнем». Андрей заинтересовался, подошел посмотреть и говорит: «Мам, давай купим». Я удивилась – зачем это? «Мне так девочка одна в саду нравится! Хочу ей подарить!» «А второе кому?» – «Ну как кому? Тебе!» Это кольцо у меня хранится до сих пор.

Андрей всегда прислушивался к желаниям своих друзей и родственников, запоминал, кто из них о чем мечтает, и всегда дарил желанные подарки. Говорил: «Мам, ты летишь в Испанию? Зайди там в “Хард-рок-кафе”, купи для Илюхи медиатор, ему он очень нужен». И я искала нужный медиатор, понимая, как для Андрюхи важно подарить другу именно тот подарок, о котором он мечтает: медиатор, футболку или какой-то диск, который был сто лет назад заказан, пришел из другой страны по почте, но это был именно тот диск, который друг хотел, нужную книгу или редкий сорт чая – да мало ли, кто о чем мечтал.