С глубоким прискорбием извещаю, что 25 июля 1959 года в Москве в результате террористического акта погибли видные советские руководители партии и правительства товарищи Хрущев Н.С., Брежнев Л.И., Суслов М.А., а также вице-президент США Ричард Милхауз Никсон.
От имени советского народа и руководства СССР приношу президенту США господину Эйзенхауэру, семье погибшего и всему американскому народу глубокие соболезнования по случаю безвременной кончины господина Р.М. Никсона. От себя лично приношу также глубокие извинения, что службы безопасности нашей страны, действовавшие совместно с секретной службой США, не смогли уберечь господина вице-президента и дали возможность подлым наймитам осуществить варварское злодеяние.
Случившееся не должно поставить под удар наметившееся между нашими великими странами ослабление международной напряженности…
…мы всегда призывали и будем призывать к всемерному разоружению, полному отказу от…
…создание ГКНС является временной мерой и ни в коей мере не означает…
…Временное введение чрезвычайного положения нисколько не отменяет и не меняет участие Советского Союза во всех международных договорах и соглашениях…
Указ председателя ГКНС О введении чрезвычайного положения в городе Москве
С 23.00 часов 25 июля 1959 года объявить в гор. Москве чрезвычайное положение. Комендантом города Москвы назначить командующего Московским военным округом, члена Госкомитета национального спасения маршала Вакуленко К.С.
Информационное сообщение
Как неопровержимо выяснило следствие, террористический акт, в результате которого были подло убиты видные руководители Советского государства и Коммунистической партии, а также вице-президент США, был осуществлен группой отщепенцев под руководством уволенного в запас бывшего офицера Петренко. При задержании и он, и двое его сообщников, некие Данилов и Семугова, оказали бешеное сопротивление и были застрелены на месте. Следствие по делу о теракте продолжается. Все причастные к нему будут изобличены и преданы суду.
Варя
Первыми явились кошмары. Описать их не представлялось возможным. Самым тяжелым в них было – потеря собственной идентичности. Она не понимала, кто она: тридцати-с-лишним-летняя Варвара Кононова или ее собственная бабушка Варвара Семугова, сорок первого года рождения. Или просто светящаяся молекула, несущаяся в эфире (почему-то именно такой бред повторялся чаще всего). А может, думала девушка в краткие моменты, когда возвращалась способность думать, она действительно умерла – тогда, в июле пятьдесят девятого года – и все, что сейчас происходит с ней, есть не что иное, как загробные мытарства, предсказанные православной церковью.
В какой-то миг она очнулась. Стояла ночь. Почему-то она почувствовала себя хорошо, очень хорошо. Ничего не болело, на душе было светло и бодро. Варя лежала на высокой больничной кровати. Свет луны заливал палату, на полу и на стенах лежали четкие тени. Занавески не были задернуты, словно она уже умерла и ей не мог помешать свет. А может, на нее просто махнули рукой. Из ее тела торчали трубки. Предплечье правой руки стягивала манжета. Шланг от нее тянулся к монитору, который временами попискивал.
«Значит, я не умерла и все это – реальность, – подумала Варя. – Но какого черта они меня здесь держат? Ведь я чувствую себя великолепно! Я… Я… Но кто – я?» Она вырвала из левой руки капельницу, потом освободилась от манжетки. Привстала на кровати. Спустила ноги на пол. Голова начала кружиться, но она должна встать и найти здесь зеркало. Понять, кто она.
В довольно большой палате она была одна. И кровать тоже одна. Девушка оперлась на ступни, продолжая сидеть. Голова закружилась еще сильнее. Борясь с головокружением и подступающей тошнотой, Варя – упорная! – попыталась-таки встать на ноги и оторваться от лежанки. Зеркало. Ей нужно зеркало. В просторной палате, залитой лунным светом, не было больше ни души. Четкие жуткие тени, отбрасываемые кроватью, стойкой капельницы и ее фигурой, простирались по полу. В дальнем углу комнаты имелись две двери. Первая, наверное, вела на выход, и вторая – в туалет. Варю, как видно, содержали в привилегированных условиях. Надо добраться до уборной. Там должно быть зеркало. Она все-таки оторвалась от опоры и сделала шаг, другой, но ноги подкосились. Девушка с шумом рухнула на пол. И уже бежали откуда-то люди, зажигался свет… Но Варя не чувствовала этого – ее сознание отлетало куда-то в дальние пределы…
Кто знает, сколько дней и ночей, переполненных кошмарами, прошло с той ночи. Иногда она вдруг различала лица, толпившиеся у кровати. Знакомых среди них не было, в основном – белохалатные, в шапочках и без. Несколько раз Варя просила принести ей зеркало, но из горла вылетали только нечленораздельные хрипы, на которые она лишь досадовала. А потом вдруг явилось близкое лицо. Это был Петренко, но не тот, под личиной собственного двадцатисемилетнего отца, который стал ей привычен в году пятьдесят девятом, а прежний, привычный Сергей Александрович – без малого пятидесятилетний, с глубокими морщинами и седыми висками. Он сказал ей отчетливо и внятно:
– Варя, ты вернулась. Сейчас две тысячи двадцать второй год. Тебе надо поправляться. Прикрой глаза, если все поняла.
И она мигнула.
Петренко сразу же исчез, и она не могла с уверенностью сказать, чем было его явление: явью или бредом. Однако после того случая она быстро пошла на поправку. Кошмары никуда не сгинули, но периодов бодрствования становилось все больше и больше. Стал приходить физиотерапевт и заниматься с ней гимнастикой. Варя по-прежнему лежала на спине, но ее заставляли сводить и разводить руки, сгибать-разгибать ноги. Являлся логопед и заново учил ее разговаривать. Никто не говорил с ней ни о чем, кроме обычного, служебно-медицинского: «Ой, какие мы сегодня хорошенькие! Как мы спали? Давайте мы немного повернемся с боку на бок – утренняя гигиена! Чистим перышки!»
Ее стали кормить с ложечки. Потом она взяла ложку в руку и начала понемногу есть сама. Потом сделала – с поддержкой физиотерапевта – несколько шагов по палате. Начала произносить отдельные слова, затем складывать их в предложения. Но она до сих пор не знала: ее попытка встать лунной ночью и визит Петренко были частью кошмара или истинным происшествием? А потом Варя выговорила, наконец, первое осмысленное предложение – мозгу удалось дать правильные сигналы речевому аппарату, губам и языку – сложиться в нужные звуки, расположенные в правильном порядке. И фраза эта была: «Дайте зеркало».
Прошли еще чуть ли не сутки (Варвара в последнее время заново научилась ориентироваться во времени) – консилиум они там, что ли, проводили по поводу ее немудреной просьбы? И наконец ей в самом деле принесли зеркало.
Взглянула она на себя со страхом – и оказалась ужасно, чрезвычайно разочарована. Она, конечно, предполагала, что кома оставит на ее лице свой отпечаток. Догадывалась, что, привыкнув в течение полутора прошедших лет смотреть на себя двадцатилетнюю, разочаруется, когда увидит собственную физиономию в истинном, почти сорокалетнем возрасте. Но подобного ужаса даже предположить не могла. Исхудалая, со страшно бледными, землистыми щеками, кучей новых морщин, с длинными седыми нитями, протянувшимися кое-где в волосах, – она со стоном опустила зеркало. Слава богу, хоть черты остались прежними – да, то было ее лицо, Варвары Кононовой, капитана сверхсекретной комиссии. Значит, Петренко ей не почудился? Он сказал ей правду? Она вернулась?
– Какой – сейчас – год? – с усилием выговорила она.
Зеркало ей принес Геннадий Семенович – она знала, что это ее лечащий врач. «Не мог доверить столь ответственную операцию медсестричке!»
– Две тысячи двадцать второй, – раздельно, словно разговаривал с дебилоидом, отрапортовал тот.
Двадцать второй! И Петренко в своем явлении называл эту дату. Но ведь он сам говорил ей – там, в прошлом, в прежней своей реинкарнации, – что его прислали из двадцать четвертого. Почему получилось, что они вернулись в двадцать второй? И что происходит со страной сейчас? Что с ней и с другими будет дальше? Однако гораздо больше этих забот (безусловно, важных) ее мучил другой вопрос.
– Что с Даниловым?
Об этом она неотступно думала все последнее время – и даже чаще, чем о том, кто она и в каком времени находится. Но она отгоняла от себя дурные мысли, веря: если все более-менее нормально с ней и она каким-то чудом не умерла и вернулась, то и с ним все будет прекрасно. Но сейчас ей вдруг стало страшно: а что, если нет? Ей повезло, а ему…
– С Даниловым все хорошо, – ответствовал врач, но при этом отвел глаза, и страшное подозрение закралось в ее сердце.
– Вы правду говорите?! – чуть не вскричала Варя – насколько была в состоянии.
Ей непросто давались не только слова, но и интонации – изо рта вырывалось лишь унылое бубнение, лишенное вопроса, упования, надежды.
– Он находился в состоянии комы куда дольше вашего. Поэтому для его восстановления потребуется гораздо больше времени.
– Но он. Жив. Очнулся.
– Жив. Большего я вам, к сожалению, рассказать не смогу.
И прошло еще очень, очень много времени, прежде чем она наконец удостоилась серьезного разговора. К тому времени Варя уже научилась сама есть, пить, ходить. Она даже выходила гулять наружу и посильно исследовала доступное ей пространство. Было похоже, что она находится на служебной даче, специально переоборудованной под лечебницу. Или это такие больничные коттеджи для высшей номенклатуры и особо важных персон. Двухэтажный особняк располагался в лесу (и на самом участке, и за его пределами шумели вековые сосны), за бетонным забором с колючей проволокой поверху, на строго охраняемой территории.
На проходной всегда маячил сержант в форме Росгвардии: то один, то другой или третий – мощные амбалы, друг на дружку похожие. Вот сама форма вызывала у нее множество вопросов. Хоть издалека и украдкой, но Варя наряд их разглядела. Никаких на ней звезд, или серпа-молота, или советского герба с колосьями вокруг земного шара девушка не обнаружила. Значит, она в той самой России, из которой отбывала в прошлое? Советский Союз, несмотря на все упования и попытки Петренко, не удалось сохранить?
Гулять и дышать свежим воздухом ее выпускали всегда под присмотром дюжего, но улыбчивого и немногословного сотрудника, который, с тех пор как она научилась заново ходить сама, двигался от нее на расстоянии не более десяти метров и при этом пресекал любые попытки завести с ним сколь-нибудь осмысленный разговор. Только односложные ответы, короткие служебные фразы. «Нам пора домой», – и все такое.
В самом больничном особняке располагались еще две палаты, тоже на втором этаже, как и та, что она занимала, – но обе пустовали. Там же помещался сестринский пост, а за ним – комната отдыха персонала. Внизу, куда вела грандиозная дубовая лестница с ковровой дорожкой, имелись ординаторская, лаборатория и физиотерапевтический кабинет с огромным количеством всевозможных тренажеров и массажными столами. В кухне – для нее одной (и, наверное, персонала) – готовились блюда, простые, но вкусные. Лечащий врач, Геннадий Семенович, был приходящим. Он наведывался обычно в первой половине дня – так же как физиотерапевт и еще один бородач, который представился «психиатром или психотерапевтом, как вам больше нравится». Ежедневно приезжали и уезжали кухарки и подавальщицы, но постоянно, сменяясь, с Варей присутствовали, практически не оставляя ее одну, медсестры и то ли медбратья, то ли охранники. Но они ничего, как она ни расспрашивала, не рассказывали о том, что творится за бетонным ограждением.
А оттуда доносились звуки большого города: отдаленный шум автомобилей, порой даже вскрики машин спецслужб. Раздавался гул самолетов, идущих на посадку. Однажды на прогулке она даже услышала из-за забора командный женский призыв: «Норман, ко мне!» Кононова не удивилась, если б выяснилось в итоге, что «санаторий», где она излечивается, находится где-то внутри Москвы, в парке Сокольники или Лосином острове.
Варя пыталась выяснить, что происходит в мире, окружавшем глухие бетонные стены с колючкой. Заводила разговоры с медсестрами, охранниками-медбратьями, врачами. Пыталась выпросить у них телефон или планшет. Но они, видимо, были строго проинструктированы. Ничего толком не отвечали, делали чугунные лица или отшучивались в меру умения. На вопрос о телефонах-планшетах вообще принимали недоумевающий вид – и Варя даже подумала: может, они с Петренко настолько будущее переменили, что в нем для гаджетов места не нашлось?
Во всяком случае, если судить по ясному небу и тому, что персонал ходит без средств химзащиты, отсутствовали признаки апокалипсиса, которым огорошил ее некогда Петренко, явившийся из будущего в пятьдесят девятый год: нет следов ни двух ужасных эпидемий, ни источавших радиацию катастрофических взрывов на атомных станциях. Но что это означало? Им троим, своими действиями в прошлом, все-таки удалось переменить историю? Или что-то другое?
Варе разрешили даже читать, но, боже упаси, никакие ни газеты, а лишь книги, причем классические: Толстого, Хемингуэя, Булгакова и никого более современного. Позволили гулять сколько хочешь, легкие нагрузки на велотренажере и беговой дорожке – до зоны «зет», чтоб пульс не выше ста двадцати. Она стала просить Геннадия Семеновича, чтобы он устроил ей парикмахера и маникюр:
– Пригласите. Пожалуйста. Мастеров! – умоляла она. Получалось довольно монотонно. – Или, – пыталась лукавить, – отпустите меня к ним в увольнение!
– О! Что я слышу! – отшутился врач. – Кажется, в ваших словах звучит самоирония! Это большой, значительный прогресс!
Но ни в какое «увольнение» он ее, конечно не отпускал. Единственная вольность, которую позволил: принес косметический набор с ножничками и щипчиками и несколько видов лака, на выбор. А мыть голову и делать укладку феном ей разрешали давно – правда, под неусыпным наблюдением медсестры.
Но она не чувствовала себя полностью восстановившейся. Разве что процентов на пятьдесят. Для того чтобы сказать что-то осмысленное – хотя бы в ту же парикмахерскую попроситься, – требовалось долго думать, в уме составлять предложение, чуть не зазубривать его. Очень многие слова или термины напрочь вылетели из головы, и невозможно вспомнить. Трудно оказалось интонировать. Выразить вопросительное, восклицательное предложение, изобразить иронию, сарказм, гнев или радость – становилось непосильной задачей. А если написать, то выяснилось, что вывести от руки хотя бы два-три предложения ей тоже не удается: на бумаге прыгали, налезая друг на друга, огромные буквы.
Тупые, монотонные, повторяющиеся действия – наподобие кручения педалей велоэргометра – давались Кононовой легко. А что-то сложное – никак. Например, пользоваться за едой ножом и вилкой. Удавалось, как колхознице, орудовать только одной рукой, и то получалось коряво, пища просыпалась. Она даже предпочитала теперь есть все блюда ложкой – как некогда в студенческой столовке.
Совершенно не выходило держать равновесие на одной ноге. Или, к примеру, указательным пальцем попасть с закрытыми глазами в кончик носа. Поймать теннисный мячик, ею же самой пущенный в стену.
И хоть физиотерапевт, лечащий врач и психолог хором подбадривали и уверяли, что налицо огромный прогресс, Варя совершенно не чувствовала себя в порядке.
А однажды к ней вдруг явился Петренко. Зашел в палату после обеда, когда по распорядку полагался тихий час и Варя в кроватке перечитывала давно любимого «Героя нашего времени».
Петренко, тот самый, «старый», пятидесятилетний, с сединой и морщинками, пришел с огромным букетом красных роз, и медсестры немедленно засуетились, добывая вазу и потом устанавливая ее с красотой невиданной на Вариной тумбочке.
– Сергей Александрович. Вы, – сказала она безэмоционально, хотя внутри взвихрился целый костер самых разнообразных чувств. – Наконец-то. Я вас. Очень ждала. Спасибо. За цветы. Большое. – Даже этот короткий монолог потребовал громадного сосредоточения. Она минуту отдохнула, откинувшись на подушке, и сформулировала свой главный вопрос: – Что с Даниловым?
– А что с Даниловым? Приходит в себя. В госпитале. Но он-то, точнее, его бренное тело, пробыл в коме дольше всех: более пяти лет, шутка ли! Поэтому и приходит в себя не такими быстрыми темпами, как ты или я. Я вообще оказался чемпион, ведь в нашем времени всего полгода отсутствовал, точнее, пять месяцев и двадцать три дня. Потому теперь как огурчик. Восстановился полностью, годен к строевой. Скоро и ты такой же будешь.
– Мы. Выполнили. Задачу? – с трудом проговорила Варя. – Вы добились. Своего?
– Знаешь что, Варвара Батьковна! Вижу, красноречие сейчас – не самая сильная твоя черта. Давай-ка не старайся поддерживать светскую беседу, а тихонько посиди, меня послушай. А потом, если останутся какие-то непонятки, мы с тобой их обсудим. Согласна?
Не тратя слов, она кивнула.
– Сразу скажу: свою задачу мы выполнили. Никаких нареканий от командования нет. Возможно, нас даже наградят. Или хотя бы поощрят. НО. Поставленных целей мы не добились. Точнее, добились, но не тех. И не для нас.
Варя прикрыла глаза и глубоко вздохнула. Ее, конечно, политические игры и судьба мира интересовали, но как-то… отдаленно, что ли. Не остро. Гораздо острее было воспоминание об убиенной маме – на самом деле прабабушке – и почему-то отчиме.
И о том групповом убийстве, которое они совершили в Большом театре.
– В том, что получилось так, как получилось, нашей вины нет, – продолжал Петренко. – Мы были первыми. Точнее, самым первым – твой Данилов, ты – второй, а я – третьим. Кордубцев ушел в прошлое незаконно, левым порядком. Но после того, как я и он отбыли, исследования здесь, в двадцать первом веке, в этой области получили высший приоритет. Финансировать их стали полной мерой, заставив немного, как всегда, потесниться здравоохранение и образование. И после меня в эксперименте приняли участие еще тридцать шесть человек – можешь себе представить размах! Этих визитеров старались отправить в самые разные времена, в другие страны и точки земного шара. Практически все они, слава богу, вернулись, сейчас их отчеты изучаются и осмысляются. И вот что выяснилось: сама природа пространства-времени оказалась совсем иной, нежели мы представляли раньше.
– Вот. Как.
– Да, да, ты лежи, пожалуйста, молча. Да, раньше, и даже в тот момент, когда я сам отправлялся в прошлое, считалось: время – оно как лента. Разматывается и разматывается себе в одном направлении. Или – как река. Течет по одному и тому же руслу. Если ты попадаешь в прошлое, перемещаешься как бы вдоль этого русла против течения на сто или тысячу лет назад. А если ты что-нибудь там, в прошедшем, меняешь – как следствие, иным становится будущее. Знаменитый эффект бабочки. Чувак отправился охотиться на динозавров, случайно раздавил насекомое – в результате, когда вернулся в свое время, в США вместо демократии – фашизм. Терминатор улетел в прошлое, убил Сару Коннор, и она не родила спасителя человечества – или как там было? Поэтому, когда забрасывали меня в прошлое, командование полагало: Петренко окажется в пятидесятых, мы с тобой уничтожим предков Кордубцева, а еще произведем правительственный переворот – в итоге вся история СССР, а потом и России пойдет иным путем.
– А что. Не так, – с трудом проговорила Варя.
– Ты сиди тихонько. Я тебе и без наводящих вопросов все расскажу. Короче, вот как дело обстоит – мне все объяснили. Если образно говорить, время и человеческая история оказались подобны не ленте и не реке, а скорее, извержению вулкана. Вот, представляешь, вулкан взорвался. Магма потекла из жерла, постепенно застывая. То, что позади, – уже отвердело и никаким переменам не подлежит. Поэтому сначала хорошие новости: в нашей с тобой истории человечества, там, где мы сейчас проживаем, все остались живы. И Хрущев, и Брежнев, и Ричард Никсон. Все умерли в положенный срок: Хрущев – в семьдесят первом, Брежнев – в восемьдесят втором, Никсон – в девяносто четвертом. Здесь, в этом варианте истории, твои названые родители остались живы: и мать, и отчим. И все предки Кордубцева тоже. А самое главное, наши с тобой предки, в чьих телах мы были, которых застрелили под городом Калинином в ночь на двадцать шестое июля пятьдесят девятого. Да, и мой родной отец живой, и бабушка твоя, Варвара Семугова, и отец Данилова. Все они в нашем варианте вселенной прожили свои жизни. И если я завтра приеду на Северное кладбище Петербурга, то, как и вчера, увижу памятник над могилкой моего папаши, генерала Александра Тимофеевича Петренко, даты рождения-смерти: тысяча девятьсот тридцать второй – тысяча девятьсот девяносто девятый. Не пятьдесят девятый, когда нас с тобой, в то время как мы пребывали в телах своих предков, расстреляли советские солдаты. Нет! В нашем варианте вселенной все осталось как было. История, знаешь ли, оказалась как вулканическая магма. Она застыла и превратилась в камень. Ее ничем не изменишь и никак не повернешь. Сослагательного наклонения, оказывается, и впрямь не существует.
– Мы же все. Это делали. Убивали. Переменяли судьбы. Как? – с усилием выговорила девушка.
– Наши умники из научного отдела и физики-академики, которых мы под подписку о секретности допустили до наших исследований, выдвинули следующую гипотезу. Если считать время и историю подобием застывающей магмы – она способна растекаться в разные стороны. Извергается из вулкана и струится по всем направлениям. Да, в истории все время происходят разные флуктуации, мелкие колебания. Как в старой песне пелось, времен моего детства. – Полковник напел, и у него оказался недурственный баритон: – «Представить страшно мне теперь, что я не ту открыл бы дверь, не той бы улицей прошел, тебя не встретил, не нашел»[51]. Да, каждый человек, живущий на Земле, может не направо пойти, а налево, не на Вале жениться, а на Гале, случайно бабочку раздавить или кузнечика. Но такие флуктуации обычно никакого влияния на историю человечества или – продолжая наше сравнение – на истечение магмы не оказывают. Однако бывают – я сейчас новейшие исследования физиков излагаю, как они мне рассказали и как я их понял, – флуктуации огромного масштаба. И тогда – продолжу свое сравнение с магмой – от прежнего лавового потока отделяется другая огненная река. И начинает течь – сначала рядом с прежним руслом, а потом отдаляясь все сильнее и сильнее. И возможно – так говорят ученые, но это пока только предположение, оно стопроцентно не доказано, но весьма вероятно, что во Вселенной существует множество других рек – альтернативных историй человечества. Одна, допустим, та, где победили декабристы и даровали в начале девятнадцатого века России конституцию. Другая – где никогда не совершилась Октябрьская революция, Советского Союза вовсе не возникло, и мы в двадцать первом веке до сих пор живем при династии Романовых. Третья – в которой в Великой Отечественной победил Гитлер, и мы с тобой здесь и сейчас, в Подмосковье двадцать первого века, – бойцы сопротивления. И так далее, до бесконечности. Самое главное – можешь гордиться: мы с тобой тогда, в Москве пятьдесят девятого, действительно замутили столь мощную флуктуацию, что поток магмы, то бишь всемирная история, потек в другую сторону. Да, мы переменили историю, но, как оказалось, не для нас.