Это нечестно. Ладно. Что есть, то есть, и ты заслуживаешь его упрека, но и он тоже.

– Зачем ты это сделал с собой? – Ты показываешь на его руку, на его искалеченное тело. – Я… – Может, ты бы легче приняла это, если бы поняла.

– Это последствия того, что я сделал в Юменесе. – Он качает головой. – Запомни, Сиен, когда будешь в будущем делать свой выбор: кое за что приходится платить чудовищную цену. Но иногда оно того стоит.

Ты не можешь понять, почему он считает эту страшную медленную смерть ценой, которую стоило за что-то заплатить – тем паче за то, что он в результате получил, за разрушение мира. И ты все равно не понимаешь, как это связано с камнеедами, Луной, обелисками и всем прочим.

– Разве не было бы лучше, – вопреки себе спрашиваешь ты, – просто… жить? – Ты не можешь сказать «вернуться». Чтобы прожить ту недолгую жизнь, которая могла бы у него быть с Сиенит после гибели Миова, но до того, как она нашла Тиримо и Джиджу и попыталась создать в меньшем масштабе семью, которую потеряла.

Прежде чем она стала тобой.

Ответ в том, как мертвеет его взгляд. На лице его то же выражение, как в тот момент, когда он стоял на узловой станции над оскверненным телом одного из своих сыновей. Может, таким же было его лицо, когда он узнал о смерти Иннона. И явно то же было в твоем лице после смерти Уке. В этот момент тебе уже не нужен ответ на этот вопрос. Есть такая штука – слишком много потерь. Слишком много отнимали у вас обоих – отнимали, отнимали и отнимали, пока не осталось ничего, кроме надежды, но ты и от нее отказалась, поскольку это слишком больно. Теперь ты скорее умрешь, убьешь или будешь избегать привязанностей, чем потеряешь что-то еще.

Ты думаешь о чувстве, которое было в твоем сердце, когда ты зажимала носик и ротик Корунда. Не мысль. Мысль была проста и предсказуема – лучше умереть, чем жить рабом. Но ощущала ты в тот момент какую-то холодную, чудовищную любовь. Решимость оставить жизнь твоего сына прекрасной и цельной, какой она была до того дня, даже если это и означало, что ты оборвешь ее рано.

Алебастр не отвечает на твой вопрос. Да тебе уже и не надо. Ты встаешь, чтобы уйти и чтобы он мог сохранить свое достоинство перед тобой, поскольку, кроме этого, ты действительно ничего больше не можешь дать ему. Твои любовь и уважение ни для кого ничего особо не значат.

Может, ты все еще думаешь о достоинстве, когда задаешь еще один вопрос, чтобы беседа не закончилась на безнадежной ноте. Так ты протягиваешь ему оливковую ветвь мира и показываешь, что ты решила принять то, чему он хочет научить тебя. Ты не заинтересована в том, чтобы сделать Зиму хуже, или что еще он там замыслил… но понятно, что на каком-то уровне ему это нужно. Ваш с ним сын мертв, ваша семья навсегда останется неполной, но, как бы там ни было, он по-прежнему твой наставник.

(И тебе это тоже нужно, замечает циничная часть тебя. На самом деле это плохая замена – Нэссун на него, предназначение матери – на бывшего любовника, эти нелепые тайны – на более жесткое и важное «почему» убийства Джиджей собственного сына. Но без мотивации в лице Нэссун тебе нужно хоть что-то. Хоть что-то, чтобы продолжать идти.)

И ты говоришь, повернувшись к нему спиной:

– Как они это называли?

– Хм?

– Создатели обелисков. Ты говорил, у них было слово для этой штуки в обелисках. – Серебристого вещества, струящегося между частицами тела Алебастра, концентрирующего, уплотняющего и укрепляющего камень в нем. – Источника орогении. Что это за слово, раз уж у нас такого нет?

– О. – Он ворочается, вероятно, готовясь воспользоваться «уткой». – Слово не имеет значения, Иссун. Придумай, если хочешь. Тебе просто надо знать, что это вещество существует.

– Я хочу знать, как они его называли. – Это маленький кусочек тайны, которую он пытается впарить тебе. Ты хочешь сомкнуть вокруг него пальцы, контролировать его прохождение внутрь, хотя бы ощутить его на вкус. И да, люди, создавшие обелиски, были могущественны. Может, глупы и явно отвратительны, раз навлекли Зимы на своих потомков, если, конечно, это действительно они сделали. Но могущественны. Может, это название каким-то образом даст могущество и тебе.

Он начинает было качать головой, морщится от боли, вздыхает.

– Они называли это магией.

Бессмысленность. Просто слово. Но возможно, ты каким-то образом сможешь придать ему смысл.

– Магия, – повторяешь ты, чтобы запомнить. Затем ты киваешь на прощание и уходишь не оборачиваясь.





* * *


Камнееды знали, что я был там. Я был уверен. Им просто было все равно.

Я наблюдал за ними часами – они стояли неподвижно, их голоса шли из ниоткуда. Язык, на котором они общались друг с другом, был… странным. Возможно, арктическим? Одним из побережных? Никогда не слышал ничего подобного. Как бы то ни было, вынужден признать, что через десять часов я заснул. Я проснулся от звуков большого обрушения и хруста, мне показалось, что на меня рухнул сам Раскол. Когда я осмелился поднять взгляд, один из камнеедов валялся на земле, разбитый на куски. Остальные стояли как прежде, за исключением одной перемены, направленной прямо на меня: яркой, блистающей улыбки.

– Записки Оузе Инноватора (урожденного Опоры) Тикастрис, геоместа-любителя. Не одобрено Пятым Университетом.





7. Нэссун находит луну




Дорога на юг для Нэссун и ее отца долгая и тяжелая. Большую часть они едут в фургоне, то есть продвигаются быстрее, чем Иссун, которая идет пешком и все больше отстает от них.

Джиджа подвозит других за еду и припасы; это позволяет им передвигаться еще быстрее, поскольку им не надо часто останавливаться и торговаться. Из-за скорости они опережают самые тяжелые климатические изменения, пеплопад, хищных киркхуш и жуков-кипячей. И еще более страшные вещи, назревающие в землях у них за спиной. Они так быстро продвигаются через верхнюю Кастриму, что Нэссун едва чувствует зов Юкки – а когда чувствует это во сне, ее тянет вниз и вниз, в теплую землю и белый кристаллический свет. Но сон этот ей снится в десяти километрах после Кастримы, поскольку Джиджа думает, что они могут проехать еще день, прежде чем разбить лагерь, и потому они не становятся жертвой приманки в виде приглашающе целых пустых зданий.

Когда им все же приходится останавливаться у общин, некоторые только на карантине и еще не объявили Зимнего Закона. Надеются, наверное, что худшее не зайдет так далеко на юг. Зимы редко накрывают сразу весь континент. Нэссун никогда не рассказывает никому из чужаков, кто она, но если бы могла, она сказала бы им, что от этой Зимы нигде не скрыться. Некоторые части Спокойствия ощутят Зиму в полной мере позже других, но в конце концов плохо будет везде.

Некоторые общины, в которых они останавливаются, приглашают их остаться у них. Джиджа не молод, но вполне здоров и крепок, а его искусство резчика и функционал-каста Стойкость делает его ценным. Нэссун достаточно маленькая, чтобы научиться почти любому полезному навыку, с виду она здорова и высока для своих лет, и уже показывает признаки, что вырастет крепкой, как ее срединница-мать. В нескольких местах, в сильных общинах с глубокими схронами и дружелюбным населением, она хотела бы остаться. Джиджа, однако, всегда отказывает. У него на уме какая-то конкретная цель.

Несколько общин, мимо которых они проезжали, хотели убить их. В этом нет логики, поскольку одинокий мужчина и маленькая девочка не могут иметь с собой достаточно ценностей, чтобы их убивать, но в Зиме мало логики. Откуда-то они бегут. Джиджа приставляет длинный нож к шее одного мужчины, чтобы выбраться из общины, которая впустила их в ворота, а затем попыталась их закрыть. Они теряют лошадей и фургон, чего, вероятно, и хотела община, но Джиджа и Нэссун спасаются, а это главное. Оттуда они идут пешком, медленнее, но зато живы.


Возле другой общины, чьи жители без предупреждения взяли их на прицел арбалетов, их спасает Нэссун. Она обхватывает отца руками и вцепляется в землю зубами, вытягивая из общины всю жизнь, тепло и движение до капли, пока от нее не остается блестящий замерзший леденец из покрытых льдом шиферных стен и неподвижных твердых тел.

(Она больше никогда не сделает такого – так Джиджа потом на нее смотрит.)

Они останавливаются в мертвой общине на несколько дней, отдыхая в пустых домах и пополняя припасы. Никто не беспокоит общину, пока они здесь, поскольку Нэссун держит стены заледеневшими, как явное предупреждение об угрозе. Долго они, конечно, оставаться там не могут. Со временем остальные общины в округе соберутся вместе и придут убить роггу, которую считают угрозой для них всех. Несколько дней теплой воды и свежей еды – Джиджа готовит из одной мороженой курицы общины настоящий пир, – и они двигаются дальше. Прежде чем трупы оттают и завоняют, понятное дело.

Такие вот дела: они переживают бандитов, жуликов, почти смертельную волну газа и дерево, стреляющее щепками, почуяв рядом теплое тело. У Нэссун скачок роста, пусть она всегда голодна и редко наедается досыта. Когда они наконец приближаются к месту, о котором слышал Джиджа, она на три дюйма выше, и миновал целый год.

В конце концов они выходят на Южное Срединье, вклинивающееся в Антарктику. Нэссун начинает подозревать, что Джиджа намерен привести ее в Нифе, один из немногих городов антарктического региона, возле которого, как говорят, расположен малый Эпицентр. Но он сворачивает с Имперской дороги Пеллестан – Нифе, и они уходят на восток, периодически останавливаясь, чтобы Джиджа мог переговорить с людьми на дороге и удостовериться, что идет в нужном направлении. Именно после одного из таких разговоров, всегда шепотом и всегда после того, как Джиджа думает, что Нэссун заснула, и только с людьми, которых Джиджа считает уравновешенными после нескольких часов беседы и разделенной трапезы, Нэссун наконец узнает, куда они идут.

– Скажи, – слышит она шепот Джиджи к женщине, которая разведывает окрестности для местной общины после того, как они разделили ужин из мяса, которое она добыла и приготовила на костре, разведенном Джиджей, – ты никогда не слышала о Луне?

Вопрос для Нэссун не имеет смысла, как и это слово. Но женщина вздыхает. Она говорит Джидже свернуть на юго-восточную местную дорогу вместо Имперской, а затем отклониться на юг у поворота реки, до которой они скоро дойдут. С этого момента Нэссун притворяется спящей, поскольку женщина, сузив глаза, смотрит на нее. Потом, однако, Джиджа робко предлагает ей согреть спальный мешок. Потом Нэссун слушает, как отец трудится, заставляя женщину стонать и охать в отплату за мясо – и забыть, что здесь Нэссун. Утром они уходят прежде, чем женщина просыпается, чтобы она не могла последовать за ними и причинить зло Нэссун.

Через несколько дней они сворачивают у реки, направляясь в леса по тенистой дороге, чуть большей, чем утоптанная, более бледная полоса среди лесного кустарника и подлеска. В этой части мира небо не темнеет полностью; у большей части деревьев сохранилась листва, и Нэссун даже может слышать животных, которые прыгают и разбегаются при их приближении. Порой чирикают или поют птицы. Других людей на тропинке нет, хотя тут явно кто-то недавно проходил, иначе тропа заросла бы куда сильнее. Антарктика – суровая, малонаселенная часть мира, вспоминает она строки учебника из иной жизни. Мало общин, еще меньше имперских дорог, зимы суровы даже в обычное время года. Здешние квартенты приходится пересекать по нескольку недель. Просторы Антарктики покрывает тундра, а самая южная оконечность континента, как говорят, состоит из твердого льда и выдается далеко в море. Она читала, что в ночном небе, если оно не затянуто облаками, порой пляшут странные цветные огни.

Однако в этой части Антарктики воздух почти па€рит, несмотря на холодок. Под ногами Нэссун сэссит тяжелое, потаенное бурление активного щитового вулкана – взрывающегося, но очень медленно, струйка по струйке лавы, текущей дальше на юг. Тут и там на топографии своего сознания Нэссун определяет газовые выходы и несколько точек кипения, которые выходят на поверхность горячими источниками и гейзерами. Вся эта влага и теплая земля и поддерживают зелень деревьев.

Затем деревья расступаются, и перед ними возникает то, чего Нэссун прежде никогда не видела. Скальная формация, думает она, но кажется, что она состоит из десятков длинных, колоннообразных лент серо-коричневого камня, который волнами поднимается вверх, постепенно формируя наклон до высоты, достаточной, чтобы назвать его низкой горой или высоким холмом. Наверху этой каменной реки она видит пушистые зеленые кроны деревьев; там плато. На плато Нэссун замечает сквозь деревья что-то вроде круглой крыши или башни схрона. Какое-то поселение. Но если они не взберутся по этим колоннообразным лентам, что кажется опасным, она не знает, как туда попасть.

Разве что… разве что. Это какой-то зуд в ее сознании. Который усиливается до давления и перегорает в уверенность. Нэссун смотрит на отца, который тоже пялится на каменную реку. За месяцы после смерти Уке она научилась понимать Джиджу лучше, чем когда-либо, поскольку ее жизнь зависит от этого. Она понимает, что он хрупкий, несмотря на его внешнюю силу и невозмутимость. Эти трещины в нем новые, но опасные, как края тектонических плит: всегда живые, всегда нестабильные, и самого легкого толчка достаточно, чтобы выпустить на волю накопленную за эоны скрытую энергию и уничтожить все вокруг.

Но с землетрясениями легко управиться, если знаешь как.

Потому Нэссун говорит, пристально глядя на него:

– Это сделали орогены, папа.

Она догадывалась, что он напряжется, и так и выходит. Она догадывалась, что ему понадобится глубоко вздохнуть, чтобы успокоиться, и он так и поступает. Он реагирует на одну мысль об орогенах так, как мама на красное вино – учащенным дыханием, дрожью рук и порой застывшими или слабыми коленями. Папа даже не мог в дом занести ничего винного цвета – но порой он забывал, и когда такое случалось, вразумить маму было невозможно. Тут ничего нельзя было поделать, только переждать, когда пройдет ее дрожь, учащенное дыхание и когда она перестанет ломать руки.

(Тереть руки. Нэссун не замечала различий, но Иссун терла конкретную руку. Та старая боль в костях.)

Как только Джиджа успокаивается, Нэссун добавляет:

– Я думаю, что только орогены могут взобраться по этому склону. – На самом деле она в этом уверена. Эти каменные колонны незаметно двигаются. Весь регион – это вулкан в чрезвычайно медленном извержении. Здесь он выталкивает наверх постоянный лавовый поток, который остывает годами и разделяется на эти длинные шестигранные колонны при застывании. Для орогена, даже необученного, было бы просто оттолкнуться от этого идущего вверх давления, ощутить на вкус это медленно уходящее тепло и поднять еще одну колонну. И подняться на ней на это плато. Многие из каменных лент перед ними бледнее, свежее, острее. Другие делали это не так давно.

Папа удивляет ее, резко кивая.

– Здесь… должны быть другие, вроде тебя. – Он не говорит ни слова на «о», ни слова на «р». Всегда лишь вроде тебя и такие, как ты. – Потому я и привел тебя сюда, милая.

– Это Антарктический Эпицентр? – Может, она ошибалась насчет его местоположения.

– Нет. – Его губы изгибаются. Линия раскола дрожит. – Лучше.

Впервые он говорит об этом. Он дышит не слишком учащенно и не смотрит на нее в упор так, как часто бывает, когда он пытается вспомнить, что она его дочь. Нэссун решает чуть испытать его, прощупать его пласты.

– Лучше?

– Лучше. – Он смотрит на нее, и впервые за то время, что ощущалось как вечность, он улыбается ей, как прежде. Так, как отец должен улыбаться дочери. – Они могут исцелить тебя, Нэссун. Так рассказывают.

Исцелить от чего? – чуть не спрашивает она. Затем инстинкт выживания толкает ее, и она прикусывает язык прежде, чем сказать глупость. В его глазах у нее лишь один недуг, только один яд, ради извлечения которого из жил его маленькой девочки он отправился бы пешком через полмира.

Исцеление. Исцеление. От орогении? Она едва понимает, что думать. Быть… другой, чем она сейчас? Нормальной? Разве это возможно?

Она так ошарашена, что забывает в этот момент смотреть на отца. Когда вспоминает, она вздрагивает, поскольку он смотрит на нее. Однако он удовлетворенно кивает, видя выражение ее лица. Ее удивление – то, что он хотел увидеть: это или, возможно, изумление, или радость. Но на неприятие или страх он отреагировал бы плохо.

– Как? – спрашивает она. Любопытство он может стерпеть.

– Не знаю. Но я прежде слышал об этом от путешественников. – Он всегда имеет в виду только одного человека, когда говорит таких, как ты, так и лишь одно прежде имеет смысл для них обоих. – Говорят, это место находится здесь последние пять или десять лет.

– А Эпицентр? – Она растерянно качает головой. Она-то думала, только там, если где вообще…

Лицо отца перекашивает.

– Дрессированный зверь на привязи все равно зверь. – Он снова поворачивается к склону из текучего камня. – Я хочу вернуть мою маленькую девочку.

Я никуда не уходила, думает Нэссун, но понимает, что лучше промолчать.

Перед ними нет ни единой тропинки, чтобы понять, куда идти, никаких признаков, что рядом кто-то есть. Возможно, часть этого – Зимние оборонительные сооружения; они видели несколько общин, которые защищали себя не только стенами, но с виду непреодолимыми препятствиями и маскировкой. Несомненно, жители этой общины знают какую-то тайную тропку на плато, но Нэссун и Джиджа не знают, и потому перед ними стоит задача, которую им придется решать. Также нет легкого пути и за подъемом – они могут его обойти, посмотреть, нет ли ступеней с другой стороны, но это займет несколько дней.

Нэссун сидит на бревне неподалеку – проверив его тщательно на предмет насекомых и прочих тварей, которые после начала Зимы могли стать агрессивными. (Нэссун научилась обращаться с природой и своим отцом с одинаковой осторожностью.) Она смотрит, как Джиджа ходит взад-вперед, то и дело останавливаясь, чтобы пнуть одну из резко поднимающихся от земли лент. Ругается под нос. Ему понадобится время, чтобы смириться с тем, что должно быть сделано.

Наконец он оборачивается к ней:

– Ты можешь это сделать?