Хозяйка беременна, ей прописан бульон. А Бог в сиянии своего всемогущества смеется над бедной глупой Элин.
* * *
Не зная точно, как принято одеваться на вернисажи, Эрика выбрала беспроигрышный вариант – простые белые шорты и белую блузку. Детей она оставила дома у Кристины, иначе никогда не решилась бы надеть белое. Ибо, как мать троих детей, прекрасно знала, что белая одежда притягивает грязные детские ручонки, словно магнит.
Эрика достала приглашение, полученное от Виолы, чтобы еще раз посмотреть время начала, – однако это, собственно говоря, и не требовалось, ибо к маленькой галерее напротив Городского отеля направлялся целый поток людей.
Войдя в помещение, она огляделась. Выставочный зал казался светлым и воздушным, картины Виолы были развешаны очень выигрышно, а на столике в углу стояли бокалы с шампанским и вазы с цветами, принесенными друзьями. Эрика растерялась. Может быть, ей тоже следовало принести цветы?
– О Эрика! Как здорово, что ты пришла!
Виола устремилась к ней с широкой улыбкой на лице.
Она выглядела убийственно стильно – седые волосы уложены на затылке, красивый темно-синий кафтан… Эрика всегда восхищалась людьми, которые могли легко и изящно носить кафтан и не выглядеть при том разодетыми. В тех редких случаях, когда она сама решалась надеть на себя такую одежду, ей казалось, что она идет на маскарад, переодевшись в Томаса ди Леву[51]. А вот Виола выглядела великолепно.
– Вот, возьми бокал шампанского, ты ведь не за рулем? – сказала художница, подавая Эрике бокал.
Быстро проанализировав планы на день, та обнаружила, что управление транспортным средством не планируется, и взяла у нее бокал.
– Осмотрись тут, – продолжала Виола. – А если тебе захочется купить что-нибудь из картин, скажи вон той милой девушке, что стоит вон там, – она прилепит рядом с картиной красную наклейку. Кстати, это моя внучка.
Виола указала на юную девушку, стоявшую наготове у дверей с целой полоской красных наклеек. Похоже, она очень серьезно относилась к своей задаче.
Эрика не спеша разглядывала картины. Рядом с некоторыми уже виднелись красные кружочки, и это порадовало Эрику. Виола ей нравилась. И нравились ее картины. В искусстве она не разбиралась, и ей трудно было понять и воспринять произведения, ничего не изображавшие. Но сейчас перед ней были прекрасные акварели с легко узнаваемыми мотивами – в основном люди в житейских ситуациях. Особенно ей понравилась картина, изображавшая светловолосую женщину, месившую тесто, с белыми мучными пятнами на лице и сигаретой в уголке рта.
– Это моя мать. Все картины на этой выставке изображают людей, которые много для меня значили, и я решила показать их за самыми обычными занятиями. Никаких парадных портретов – я нарисовала их такими, какими помню. Моя мама все время стряпала. Она обожала печь – особенно хлеб. На завтрак у нас всегда был свежий хлеб. Но лишь задним числом я задумалась над тем, какую дозу никотина получили мы с братьями, поскольку она всегда дымила как паровоз, пока месила тесто. О таком в те времена никто не задумывался.
– Она была очень красивая, – искренне проговорила Эрика.
У женщины на картине была та же искорка в глазах, что и у ее дочери, – вероятно, они были очень похожи в одном и том же возрасте.
– Да, это самая красивая женщина из всех, кого я знаю. И самая веселая. Дай мне бог быть хотя бы вполовину такой прекрасной матерью для своих детей, какой она была для меня.
– Я уверена, что так и есть, – ответила Эрика.
Кто-то тронул Виолу за плечо, и она извинилась.
Эрика осталась стоять перед портретом матери Виолы. Картина вызывала у нее и радость, и грусть. Радость, потому что она желала всем людям иметь такую мать, буквально излучающую тепло. Грусть, оттого что у них с Анной в детстве ничего подобного не было. У них не было мамы, которая пекла бы хлеб, улыбалась, обнимала своих детей и говорила, что любит их.
Эрику тут же начала мучить совесть. Когда-то она поклялась, что станет полной противоположностью своей матери – то есть всегда включенной в жизнь детей, теплой, веселой и любящей. А вот сейчас опять отправилась по делам, оставив детей с няней – уже и сама сбилась со счета, в который раз подряд… Но она дарила своим детям море любви, к тому же им нравилось бывать у бабушки и у Анны, где они могли пообщаться с кузенами. Так что с ними всё в порядке. А если не дать ей работать, это уже будет не Эрика. Которая любит и детей, и свою работу.
Попивая шампанское, она медленно продвигалась вдоль ряда картин. В помещении было прохладно и хорошо, много народу, но не толпа. То и дело Эрика слышала, как кто-то рядом шептал ее имя, подталкивая своего спутника локтем в бок. Она по-прежнему не могла привыкнуть к тому, что люди воспринимали ее как какую-то знаменитость. Пока ей все же удалось избежать главных ловушек для звезд – она не ходила на кинопремьеры, не боролась со змеями и крысами в программе «Форт Боярд», не участвовала в «Танцах со звездами»…
– А вот и папа, – произнес голос у нее за спиной, и Эрика вздрогнула.
Виола стояла слева от нее и указывала на большую картину, висевшую посреди стены. Картина была красивая, но излучала совсем иное чувство. Пытаясь подобрать к нему название, Эрика остановилась на слове «меланхолия».
– Папа за своим рабочим столом. Таким я его помню – он всегда работал. В детстве мне трудно было это понять, но сейчас я понимаю и уважаю его за это. Он был пылко предан своей работе – это и благословение, и проклятие. С годами этот огонь сжег его…
Фраза повисла в воздухе. Затем Виола поспешно обернулась к Эрике.
– Ах да, чуть не забыла. Я попросила тебя приехать по конкретному поводу. Я нашла папин старый ежедневник. Не знаю, даст ли он тебе что-нибудь – папа все обозначал сокращениями, – но, может быть, все же пригодится… Ежедневник у меня с собой, если хочешь.
– Хочу, спасибо, – проговорила Эрика.
Она все никак не могла оставить мысль о том, почему Лейф так резко переменил свое мнение по поводу виновности девочек – надо выяснить это до конца… А вдруг ежедневник подкинет ей зацепку?
– Вот, – сказала Виола, протягивая ей потрепанную черную книжечку. – Можешь оставить его себе. – Протянула ежедневник Эрике. – Папа у меня вот здесь, – сказала она, указывая на сердце. – В любую минуту я могу воскресить его в памяти. Сидящим за своим столом.
Похлопав собеседницу по плечу, она оставила ее стоять перед картиной. Некоторое время Эрика разглядывала портрет. Потом подошла к девушке с красными наклейками.
* * *
Халил сидел на стуле в уголке и смотрел на пожилую, слегка сгорбленную женщину, которая протягивала Аднану одеяла. Он все не мог забыть лицо Карима, вытаскивающего из горящего дома Амину. Как у него дымились руки. Как он кричал, а Амина страшно молчала.
Утром в центре появились Билл, их преподаватель шведского языка Стюре и еще несколько человек, которых Халил не знал. Судя по всему, остальных привели Рольф и Билл. Билл размахивал руками и быстро-быстро что-то объяснял на своей странной смеси шведского и английского, указывая на машины, но никто не решался в них сесть, пока Халил, Аднан и еще несколько человек из парусной команды не расселись по разным машинам. Они вопросительно переглянулись, когда их привезли в кирпичный дом на другом конце Танумсхеде. Что теперь будет? Но в последние полчаса стал подтягиваться народ. Онемев от изумления, они наблюдали, как машина за машиной заезжали на большую парковку перед зданием клуба, привозя одеяла, термосы с кофе, детскую одежду и игрушки. Одни оставляли привезенное и уезжали, другие оставались и, как могли, пытались общаться.
Где все эти шведы были раньше? Они улыбались, разговаривали, спрашивали, как зовут детей, привозили еду и одежду. Халил ничего не понимал.
Аднан подошел к нему, вопросительно поднял брови. Халил пожал плечами.
– Послушайте, парни! – крикнул Билл через весь зал. – Я поговорил с людьми из «Хедемюрс» – они готовы пожертвовать продукты. Вы не могли бы съездить забрать их? Вот ключи от моей машины.
Билл кинул ключи Аднану, который ловко поймал их в воздухе.
Халил кивнул.
– Да, мы съездим, – сказал он.
Когда они вышли на парковку, он протянул руку.
– Дай мне ключи.
– Я хочу сам, – ответил Аднан, крепче сжимая ключи.
– Забудь об этом, за руль сяду я.
Аднан нехотя пошел к пассажирскому сиденью. Халил уселся на водительское и стал задумчиво разглядывать ключ и приборную панель.
– Тут некуда вставлять ключ.
– Нажми на кнопку «пуск», – вздохнул Аднан.
Машины были его вторым большим увлечением после видеоигр, но свои знания он в основном черпал из клипов на «Ютьюбе».
Халил с подозрением нажал на кнопку с надписью «старт-стоп», и машина загудела.
Аднан ухмыльнулся.
– Как ты думаешь, Билл догадывается, что у нас нет прав?
Халил заметил, что сам улыбается, – несмотря на все, что произошло.
– Думаешь, он дал бы нам ключи?
– Ну это же Билл, – ответил Аднан. – Ясное дело, дал бы. Ты умеешь водить машину, а? Иначе я вылезаю.
Халил включил задний ход.
– Спокойно, меня папа научил.
Он выехал с парковки и свернул на шоссе. До магазина «Хедмюрс» было всего несколько сотен метров.
– Шведы – странные люди, – сказал Аднан, качая головой.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Халил, заезжая на задний двор супермаркета.
– Они шарахаются от нас, как от прокаженных, говорят о нас гадости, бросают Карима в тюрьму и пытаются нас поджечь. А потом хотят помочь нам. Не понимаю…
Халил пожал плечами.
– Думаю, не все готовы везти нам одеяла, – ответил он, нажимая на кнопку «стоп». – Многие не отказались бы, чтобы мы все там сгорели.
– Думаешь, они еще вернутся? – спросил Аднан. – И снова подожгут?
Халил захлопнул за собой дверь машины и отрицательно покачал головой.
– Люди, которые под покровом ночи подбрасывают горящий факел в чужой дом, – трусы. Сейчас на нас все смотрят.
– Думаешь, это случилось бы, если б полиция не приехала и не забрала Карима? – спросил Аднан, придерживая Халилу входную дверь.
– Кто знает? Давно уже что-то назревало. Возможно, это и заставило их перейти от слов к делу.
Халил огляделся. Билл не сказал, к кому обратиться, и в конце концов он подошел к парню, распаковывавшему консервы из коробки в одном из проходов.
– Поговорите с начальником, он сидит в офисе. – Парень указал в глубь зала.
Халил заколебался. А что, если здесь ничего не слышали ни про какую помощь? Может быть, Билл разговаривал совсем не с тем человеком? А вдруг их примут за попрошаек?
* * *
Не зная точно, как принято одеваться на вернисажи, Эрика выбрала беспроигрышный вариант – простые белые шорты и белую блузку. Детей она оставила дома у Кристины, иначе никогда не решилась бы надеть белое. Ибо, как мать троих детей, прекрасно знала, что белая одежда притягивает грязные детские ручонки, словно магнит.
Эрика достала приглашение, полученное от Виолы, чтобы еще раз посмотреть время начала, – однако это, собственно говоря, и не требовалось, ибо к маленькой галерее напротив Городского отеля направлялся целый поток людей.
Войдя в помещение, она огляделась. Выставочный зал казался светлым и воздушным, картины Виолы были развешаны очень выигрышно, а на столике в углу стояли бокалы с шампанским и вазы с цветами, принесенными друзьями. Эрика растерялась. Может быть, ей тоже следовало принести цветы?
– О Эрика! Как здорово, что ты пришла!
Виола устремилась к ней с широкой улыбкой на лице.
Она выглядела убийственно стильно – седые волосы уложены на затылке, красивый темно-синий кафтан… Эрика всегда восхищалась людьми, которые могли легко и изящно носить кафтан и не выглядеть при том разодетыми. В тех редких случаях, когда она сама решалась надеть на себя такую одежду, ей казалось, что она идет на маскарад, переодевшись в Томаса ди Леву[51]. А вот Виола выглядела великолепно.
– Вот, возьми бокал шампанского, ты ведь не за рулем? – сказала художница, подавая Эрике бокал.
Быстро проанализировав планы на день, та обнаружила, что управление транспортным средством не планируется, и взяла у нее бокал.
– Осмотрись тут, – продолжала Виола. – А если тебе захочется купить что-нибудь из картин, скажи вон той милой девушке, что стоит вон там, – она прилепит рядом с картиной красную наклейку. Кстати, это моя внучка.
Виола указала на юную девушку, стоявшую наготове у дверей с целой полоской красных наклеек. Похоже, она очень серьезно относилась к своей задаче.
Эрика не спеша разглядывала картины. Рядом с некоторыми уже виднелись красные кружочки, и это порадовало Эрику. Виола ей нравилась. И нравились ее картины. В искусстве она не разбиралась, и ей трудно было понять и воспринять произведения, ничего не изображавшие. Но сейчас перед ней были прекрасные акварели с легко узнаваемыми мотивами – в основном люди в житейских ситуациях. Особенно ей понравилась картина, изображавшая светловолосую женщину, месившую тесто, с белыми мучными пятнами на лице и сигаретой в уголке рта.
– Это моя мать. Все картины на этой выставке изображают людей, которые много для меня значили, и я решила показать их за самыми обычными занятиями. Никаких парадных портретов – я нарисовала их такими, какими помню. Моя мама все время стряпала. Она обожала печь – особенно хлеб. На завтрак у нас всегда был свежий хлеб. Но лишь задним числом я задумалась над тем, какую дозу никотина получили мы с братьями, поскольку она всегда дымила как паровоз, пока месила тесто. О таком в те времена никто не задумывался.
– Она была очень красивая, – искренне проговорила Эрика.
У женщины на картине была та же искорка в глазах, что и у ее дочери, – вероятно, они были очень похожи в одном и том же возрасте.
– Да, это самая красивая женщина из всех, кого я знаю. И самая веселая. Дай мне бог быть хотя бы вполовину такой прекрасной матерью для своих детей, какой она была для меня.
– Я уверена, что так и есть, – ответила Эрика.
Кто-то тронул Виолу за плечо, и она извинилась.
Эрика осталась стоять перед портретом матери Виолы. Картина вызывала у нее и радость, и грусть. Радость, потому что она желала всем людям иметь такую мать, буквально излучающую тепло. Грусть, оттого что у них с Анной в детстве ничего подобного не было. У них не было мамы, которая пекла бы хлеб, улыбалась, обнимала своих детей и говорила, что любит их.
Эрику тут же начала мучить совесть. Когда-то она поклялась, что станет полной противоположностью своей матери – то есть всегда включенной в жизнь детей, теплой, веселой и любящей. А вот сейчас опять отправилась по делам, оставив детей с няней – уже и сама сбилась со счета, в который раз подряд… Но она дарила своим детям море любви, к тому же им нравилось бывать у бабушки и у Анны, где они могли пообщаться с кузенами. Так что с ними всё в порядке. А если не дать ей работать, это уже будет не Эрика. Которая любит и детей, и свою работу.
Попивая шампанское, она медленно продвигалась вдоль ряда картин. В помещении было прохладно и хорошо, много народу, но не толпа. То и дело Эрика слышала, как кто-то рядом шептал ее имя, подталкивая своего спутника локтем в бок. Она по-прежнему не могла привыкнуть к тому, что люди воспринимали ее как какую-то знаменитость. Пока ей все же удалось избежать главных ловушек для звезд – она не ходила на кинопремьеры, не боролась со змеями и крысами в программе «Форт Боярд», не участвовала в «Танцах со звездами»…
– А вот и папа, – произнес голос у нее за спиной, и Эрика вздрогнула.
Виола стояла слева от нее и указывала на большую картину, висевшую посреди стены. Картина была красивая, но излучала совсем иное чувство. Пытаясь подобрать к нему название, Эрика остановилась на слове «меланхолия».
– Папа за своим рабочим столом. Таким я его помню – он всегда работал. В детстве мне трудно было это понять, но сейчас я понимаю и уважаю его за это. Он был пылко предан своей работе – это и благословение, и проклятие. С годами этот огонь сжег его…
Фраза повисла в воздухе. Затем Виола поспешно обернулась к Эрике.
– Ах да, чуть не забыла. Я попросила тебя приехать по конкретному поводу. Я нашла папин старый ежедневник. Не знаю, даст ли он тебе что-нибудь – папа все обозначал сокращениями, – но, может быть, все же пригодится… Ежедневник у меня с собой, если хочешь.
– Хочу, спасибо, – проговорила Эрика.
Она все никак не могла оставить мысль о том, почему Лейф так резко переменил свое мнение по поводу виновности девочек – надо выяснить это до конца… А вдруг ежедневник подкинет ей зацепку?
– Вот, – сказала Виола, протягивая ей потрепанную черную книжечку. – Можешь оставить его себе. – Протянула ежедневник Эрике. – Папа у меня вот здесь, – сказала она, указывая на сердце. – В любую минуту я могу воскресить его в памяти. Сидящим за своим столом.
Похлопав собеседницу по плечу, она оставила ее стоять перед картиной. Некоторое время Эрика разглядывала портрет. Потом подошла к девушке с красными наклейками.
* * *
Халил сидел на стуле в уголке и смотрел на пожилую, слегка сгорбленную женщину, которая протягивала Аднану одеяла. Он все не мог забыть лицо Карима, вытаскивающего из горящего дома Амину. Как у него дымились руки. Как он кричал, а Амина страшно молчала.
Утром в центре появились Билл, их преподаватель шведского языка Стюре и еще несколько человек, которых Халил не знал. Судя по всему, остальных привели Рольф и Билл. Билл размахивал руками и быстро-быстро что-то объяснял на своей странной смеси шведского и английского, указывая на машины, но никто не решался в них сесть, пока Халил, Аднан и еще несколько человек из парусной команды не расселись по разным машинам. Они вопросительно переглянулись, когда их привезли в кирпичный дом на другом конце Танумсхеде. Что теперь будет? Но в последние полчаса стал подтягиваться народ. Онемев от изумления, они наблюдали, как машина за машиной заезжали на большую парковку перед зданием клуба, привозя одеяла, термосы с кофе, детскую одежду и игрушки. Одни оставляли привезенное и уезжали, другие оставались и, как могли, пытались общаться.
Где все эти шведы были раньше? Они улыбались, разговаривали, спрашивали, как зовут детей, привозили еду и одежду. Халил ничего не понимал.
Аднан подошел к нему, вопросительно поднял брови. Халил пожал плечами.
– Послушайте, парни! – крикнул Билл через весь зал. – Я поговорил с людьми из «Хедемюрс» – они готовы пожертвовать продукты. Вы не могли бы съездить забрать их? Вот ключи от моей машины.
Билл кинул ключи Аднану, который ловко поймал их в воздухе.
Халил кивнул.
– Да, мы съездим, – сказал он.
Когда они вышли на парковку, он протянул руку.
– Дай мне ключи.
– Я хочу сам, – ответил Аднан, крепче сжимая ключи.
– Забудь об этом, за руль сяду я.
Аднан нехотя пошел к пассажирскому сиденью. Халил уселся на водительское и стал задумчиво разглядывать ключ и приборную панель.
– Тут некуда вставлять ключ.
– Нажми на кнопку «пуск», – вздохнул Аднан.
Машины были его вторым большим увлечением после видеоигр, но свои знания он в основном черпал из клипов на «Ютьюбе».
Халил с подозрением нажал на кнопку с надписью «старт-стоп», и машина загудела.
Аднан ухмыльнулся.
– Как ты думаешь, Билл догадывается, что у нас нет прав?
Халил заметил, что сам улыбается, – несмотря на все, что произошло.
– Думаешь, он дал бы нам ключи?
– Ну это же Билл, – ответил Аднан. – Ясное дело, дал бы. Ты умеешь водить машину, а? Иначе я вылезаю.
Халил включил задний ход.
– Спокойно, меня папа научил.
Он выехал с парковки и свернул на шоссе. До магазина «Хедмюрс» было всего несколько сотен метров.
– Шведы – странные люди, – сказал Аднан, качая головой.
– Что ты имеешь в виду? – спросил Халил, заезжая на задний двор супермаркета.
– Они шарахаются от нас, как от прокаженных, говорят о нас гадости, бросают Карима в тюрьму и пытаются нас поджечь. А потом хотят помочь нам. Не понимаю…
Халил пожал плечами.
– Думаю, не все готовы везти нам одеяла, – ответил он, нажимая на кнопку «стоп». – Многие не отказались бы, чтобы мы все там сгорели.
– Думаешь, они еще вернутся? – спросил Аднан. – И снова подожгут?
Халил захлопнул за собой дверь машины и отрицательно покачал головой.
– Люди, которые под покровом ночи подбрасывают горящий факел в чужой дом, – трусы. Сейчас на нас все смотрят.
– Думаешь, это случилось бы, если б полиция не приехала и не забрала Карима? – спросил Аднан, придерживая Халилу входную дверь.
– Кто знает? Давно уже что-то назревало. Возможно, это и заставило их перейти от слов к делу.
Халил огляделся. Билл не сказал, к кому обратиться, и в конце концов он подошел к парню, распаковывавшему консервы из коробки в одном из проходов.
– Поговорите с начальником, он сидит в офисе. – Парень указал в глубь зала.
Халил заколебался. А что, если здесь ничего не слышали ни про какую помощь? Может быть, Билл разговаривал совсем не с тем человеком? А вдруг их примут за попрошаек?