Себастиана — пони, очередное приобретение для растущей фермы, — привезли несколько дней назад, и ему явно понравился новый дом. Еще бы — Ив, построивший здесь все жилища для животных, потрудился над конюшней на славу. Поначалу Эмили не порадовала появившаяся в ее списке новая обязанность — выгребать лопатой навоз, — но оказалось, что это не так уж трудно, а Себастиан был чудо как хорош. Она никогда не считала себя большой поклонницей животных, теперь же Нина зара-зила ее своей страстью.
Эмили на ходу помахала раскрытой ладонью у себя перед носом, стараясь создать ветерок — день выдался знойный, какой-то липкий и вязкий, а вечер не принес облегчения. Бутерброды с колбасой и салат, которыми они с Ниной закусили на ужин, тяжелым грузом лежали в желудке, как будто жара подействовала и на них.
На главной лужайке женщины разошлись в разные стороны — Нина исчезла за дверью главного особняка, чтобы приготовить холодные напитки, а Эмили направилась вокруг дома к патио. У них сложилась традиция после дневных хлопот устраиваться с бокалами в подвесных креслах и наблюдать, как сгущаются сумерки.
— Ну? — сказала Нина, появившись на пороге крыльца, ведущего во внутренний дворик; в руках у нее были бутылка и ведерко со льдом. — Как у тебя настроение? Уже извелась в нашей глуши?
Эмили постаралась сдержать улыбку — легкий австралийский акцент Нины порой становился заметнее, и это по-прежнему заставало ее врасплох: почему-то непривычные интонации и протяжное произношение совсем не вязались с утонченным обликом жены Скотта.
— Нет, наоборот, — ответила Эмили. — Даже странно — я думала, будет тяжело привыкнуть к уединению, но на самом деле мне нравится здесь, вдали от мира.
— По Фейсбуку не скучаешь?
— Господи, да ничуть!
— Я тоже. Меня пугает публичность. Я бы предпочла, чтобы ни одной фотографии нашего участка не попало в соцсети. Ты не возражаешь, надеюсь? Думаю, Скотт уже говорил тебе, что мы стараемся оберегать свою частную жизнь. Для нас это важно.
— О, конечно. Я и не собиралась ничего постить. Да и никогда не была фанаткой соцсетей. Всё это слишком утомительно.
Эмили слегка покривила душой — она бы с удовольствием завела аккаунты на всех доступных платформах, будь у нее чем похвастаться. Но ей нечего было показать и нечего сказать о себе, а разглядывать крутые странички своих успешных однокашников по школе драматического искусства казалось слишком суровым испытанием.
Но, так или иначе, полная потеря связи с окружающим миром поначалу ее нервировала. «Керенсия» была в буквальном смысле «зоной вне действия сети». Чтобы поймать сигнал какого-нибудь местного сотового оператора, пришлось бы минут сорок ехать от побережья в глубь континента, да и тогда на экране телефона появилась бы всего одна «палочка», ну максимум две. В первые дни Эмили рефлекторно хваталась за мобильник каждые пять минут и приходила в уныние от отсутствия сигнала. Множество раз она убегала с телефоном подальше в лес, но это не помогало. Вай-фай, однако, на участке точно был — Нина дала ей пароль, — но по каким-то причинам телефон не мог установить соединение. Нина обещала, что попросит Ива взглянуть, в чем дело, но больше об этом не заговаривала, а Эмили за всеми хлопотами и чудесными беседами во время отдыха забывала ей напомнить.
В любом случае время шло, и сотовая связь уже не казалась такой уж необходимой. Спустя несколько дней Эмили чувствовала себя другим человеком. Она стала счастливее и не такой беспокойной. Было ясно, что где-то в семейном особняке должен быть стационарный компьютер, подключенный к интернету (иначе как Нина занимается домашним обучением Аврелии?). Но линия наверняка выделенная, гостиный дом к ней не подключен (к вопросу о частной запретной зоне). И Эмили пришла к выводу, что ее это вполне устраивает — пусть нынешнее лето станет периодом цифрового детокса; так или иначе, в мире нет никого, с кем ей хотелось бы сейчас пообщаться.
— А как же твои родственники? — спросила Нина, будто прочла ее мысли. — И друзья? Ты не тоскуешь по дому?
Прижав запотевший ледяной бокал с вином к щеке, Эмили сморщила нос, и Нина рассмеялась:
— Что, все так плохо, да?
— Нет, почему? — Эмили подумала о кривых переулках Хоксли, об унылой главной улице, о залитом дождями футбольном поле. — Просто мой родной городок слишком… маленький и скучный. Обычное захолустье.
— А для меня это звучит очень привлекательно. Просто идиллия.
Эмили хмыкнула:
— Попробовала бы ты там пожить.
Сила инерции в таких городках почти непреодолима. Когда Эмили росла там, мир маячил где-то на горизонте, манящий, прекрасный и необъятный, а ее родители не хотели никуда ехать, не испытывали ни малейшего желания узнать или сделать что-то новое.
— Ну ладно, — сказала Нина, — я рада, что у тебя нет ностальгии по родине. Жизнь здесь тоже бывает ужасно скучной. — Она окинула взглядом окрестности. — Если тебе станет тоскливо, можешь мне признаться.
— О нет! — Эмили с наслаждением откинулась на подушки. — Я здесь никогда не заскучаю. Тут так красиво. К тому же каждый день есть чем заняться. — В этот момент она подумала о целой куче коробок с книгами, которую нашла в одной из комнат («Это для будущей библиотеки», — пояснила Нина), и о кинопроекторе с экраном, хранившемся в другой.
— Тут ты права, — сказала Нина. — И раз уж об этом зашла речь, завтра нам нужно заняться ванными комнатами.
Потом они, медленно покачиваясь в подвесных креслах и потягивая вино, принялись обсуждать, какие нужны кисти и краски для карнизов и оград, а когда закончили, воцарилось уютное молчание. Высоко над головой сходились пурпурные облака, неспешно стирая звезды с небосклона. Последние лучи солнца истаяли, закатное сияние померкло, слившись с землей, и между деревьями заметались летучие мыши. Вдруг на горизонте разветвилась огненным деревом ослепительная молния.
Эмили успела досчитать до четырех, когда издалека донесся раскат грома. Как подсказывало дворовое детство, это означало, что буря бушует меньше чем за милю от них. Счастливо вздохнув, девушка устремила взгляд вверх, ожидая, что сейчас засверкает все небо, и подумала: «Вот что такое райская жизнь».
И тут вдруг вечерний полумрак разорвал протяжный, душераздирающий вой, такой громкий и страшный, что Эмили оцепенела на пару секунд.
— Господи боже мой, что это было?! — выпалила она, вскинувшись в подвесном кресле.
Рядом Нина резко вскочила на ноги, пролив вино на платье.
Вой сделался еще громче — ужасающий, неровный, хриплый, исполненный боли. Вдруг он оборвался, и настала тишина, от которой у Эмили зазвенело в ушах.
— Что за…
Вой возобновился с нарастающей силой. Он несся из семейного особняка. В голове Эмили замелькало слайд-шоу с картинками, одна страшнее другой: кто-то ворвался в дом и покромсал Аврелию на куски; Аврелия упала с лестницы и сломала позвоночник; Аврелию укусила ядовитая змея.
— Черт был побрал эти штормы, — недовольно пробормотала Нина, явно не разделявшая панических настроений Эмили. Она поставила бокал на столик и быстро зашагала через патио к двери на кухню, исчезла за ней, а через пару секунд снова появилась с полотенцем, вытирая залитое вином платье.
— Все в порядке! — громко сказала Нина с порога, стараясь перекрыть вой. — Это просто очередной ночной кошмар. У Аврелии они давно.
— Ночной кошмар?..
— Да, и это одна из причин, по которой я рада, что у нас тут нет соседей. Раньше было еще хуже, а теперь у Аврелии бывают только обострения во время непогоды. Видимо, на нее так действуют раскаты грома — она ненавидит громкий шум.
Вой резко усилился, хотя казалось, что это уже невозможно, и Нина вздрогнула. Отбросив полотенце, она нервно улыбнулась Эмили:
— Не беспокойся, с ней ничего непоправимого не случилось, и вообще звучит это гораздо хуже, чем есть на самом деле. Извини, я лучше пойду к ней и… — Нина неопределенно махнула рукой в сторону источника воя и устремилась туда. Не успев скрыться за дверью, она снова выглянула оттуда: — Не беспокойся о стаканах и бутылке — я потом все уберу, — и на этот раз исчезла окончательно.
Эмили стояла не шелохнувшись, прижимая ладонь к груди, несколько минут. Наконец вой затих, а из открытого окна особняка до нее донеслась колыбельная.
* * *
Девушка почти дошла до крыльца гостиного дома, когда на землю упали первые капли дождя. Сердце у нее до сих пор бешено колотилось о ребра.
Никогда в жизни она не слышала ничего подобного этому дикому вою, и все же в нем было что-то странно знакомое. Она почти физически ощущала этот звук в собственном горле, будто от него вибрировали ее голосовые связки. Впрочем, Эмили списала это на элементарную эмпатию. У нее самой в детстве были некоторые проблемы — Джулиет называла ее «буйной обладательницей отличной пары легких», — и хотя ночными кошмарами это никто не называл, плохие сны ей определенно снились время от времени. Она смутно помнила, как, вся в холодном поту, прибегала ночью к родителям, а те обнимали ее и успокаивали.
При мысли о родителях проснулось чувство вины. Несколько недель в «Керенсии» она прожила как в параллельной вселенной — все остальное перестало для нее существовать, ничего больше не имело значения, кроме солнечного света, вкусной еды, превосходного вина и вопроса, хорошо ли отфильтрована вода в бассейне, а общество Нины оказалось настолько приятным, что Эмили и думать забыла о том, что нужно позвонить домой.
Она загребала туфлями песок, наслаждаясь каплями дождя, приятно холодившими кожу. Как сильно изменилась ее жизнь за какой-то месяц! Странно было думать, что она чуть было не сбежала отсюда в первый же день — но тогда она сама была виновата, что неверно оценила ситуацию, теперь в этом не осталось сомнений. Досужие сплетни, ходившие в «Проуэме», повлияли на ее восприятие больше, чем можно было ожидать, а обед со Скоттом и вовсе лишил возможности соображать трезво.
«Скотт…» По телу вдруг прошла дрожь — будто горячий кофе размешали ледяной ложкой прямо у нее в животе, — и Эмили, поежившись, вспомнила, сколько она в тот день выпила в ресторане. Должно быть, выставила себя перед Скоттом круглой дурой. Таращилась на волосы у него на груди, разглядывала безупречный костюм и все время поправляла свою прическу. Постоянно призывала себя не усложнять ситуацию, но в итоге усложнила ее до предела.
Слава богу, ничего совсем уж постыдного тогда все-таки не случилось. После обеда в ресторане Скотт проводил ее до метро, они пожали друг другу руки в шутливой, кокетливой манере, и Эмили снова почувствовала какой-то намек на флирт, на возможную перемену в их отношениях, но затем они распрощались и разошлись в разные стороны. (По дороге домой, надо сказать, у нее самым неприличным образом разыгралось воображение и не могло угомониться еще несколько дней — мечты о Скотте превратились в наваждение, фантазия расцвела буйным цветом, так что, поднимаясь на борт частного самолета в Лондоне, она уже прикидывала, куда бы им отправиться вдвоем в свое первое романтическое путешествие — на Мальдивы или на Бора-Бора.)
Так или иначе, Эмили прибыла в «Керенсию» не без коварных планов, но теперь она понимала, какой была идиоткой — между ней и Скоттом ничего не могло случиться, и теперь ей этого уже ничуть не хотелось. Вот уж нет, она не разлучница. И вопреки своему первоначальному намерению отыскать в характере и поведении Нины все возможные недостатки, чтобы утолить чувство зависти и обиды, Эмили ничего не нашла. Нина была абсолютно очаровательной. Да, порой она вела себя странно, но, учитывая ее уединенную жизнь с больным ребенком вдали от семьи и друзей, это можно было понять. Кроме того, Нина оказалась остроумной, внимательной, обаятельной, искренней и совершенно не заслуживала тех злобных эпитетов, которыми наградили ее в офисе «Проуэма». Эмили глубоко заблуждалась насчет того, что Скотт и его жена совсем не подходят друг другу. Теперь было ясно, что они принадлежат к одной категории людей — к высшей, куда входят лишь самые красивые и харизматичные представители рода человеческого.
Примечательно, однако, было то, что Нина почти не говорила о муже. Упоминала о нем лишь к слову, когда с ними была Аврелия, — к примеру, если речь заходила о какой-то еде, которая ему нравилась, или о игрушке, которую он купил для дочери. Эмили полагала, что таким образом Нина продолжает оберегать свое частное пространство. Должно быть, супругам Денни трудно было жить в разлуке, но деньги, на которые все это построено, взялись не из воздуха — Скотт не заработал бы их, сидя в шезлонге на берегу океана.
Хорошо, что у Аврелии такая чудесная мать, посвящающая в буквальном смысле каждую минуту своего времени заботам о дочери. Внимание Нины было настолько сосредоточено на ребенке, будто она участвовала в Олимпийских играх на звание чемпиона среди родителей. Она обеспечивала девочку абсолютно всем: игрушками, одеждой, правильным питанием и дошкольным образованием (Эмили на их занятия не допускалась, но художественная студия, которая, похоже, служила еще и классной комнатой, была набита учебниками и оборудована самой современной техникой). И это уж не говоря о неусыпном попечении Нины о здоровье Аврелии. Кому-то ее опека могла бы даже показаться чрезмерной — Эмили пару раз приходило в голову словосочетание «сумасшедшая мать», — но как быть, если у ребенка такие медицинские показания, что нельзя ни на минуту отлучиться?
Нина рассказала пару леденящих душу историй о том, как она пробовала предоставить дочь на время самой себе. Поначалу все шло замечательно, но потом у Аврелии на руках стирался защитный слой крема, или она, разгорячившись от беготни, снимала длинную куртку, а то вдруг закатывала рукава, копаясь в песке, и через пять минут все ее тело покрывалось волдырями. В результате ей приходилось много дней соблюдать постельный режим. Так что оно того не стоило.
Кроме того, у Аврелии случались приступы бешенства. Нина говорила, девочке сложно изъясняться (по мнению Эмили, это еще было слабо сказано — девочка вообще никогда не разговаривала), и она выходила из себя по пустякам — когда нужно было выбрать десерт, например, или понять правила новой игры. О том, чтобы съездить куда-нибудь всем вместе пообедать, не могло быть и речи, о чем Эмили ужасно сожалела, но она понимала Нину. За последние несколько дней Аврелия четыре раза устроила истерику по самым незначительным поводам.
Учитывая все это, Эмили уже не удивлялась, если Нина вела себя немного нервно, и ей очень хотелось утешить новую подругу, рассказав ей о собственном детстве. Эмили тоже когда-то снились кошмары, и у нее случались панические атаки. «Не переживай, — хотелось ей сказать Нине, — твоя дочь не исключение, такое со всеми детишками бывает». Но она не могла подобрать правильных слов — в отличие от Нины, которая всегда знала, что сказать в нужный момент. Нина не только прекрасно разбиралась в собственных чувствах, но и умела о них говорить, делилась своими переживаниями по поводу того, какое это тяжелое бремя — быть матерью, рассказывала о постоянном страхе сделать что-нибудь не так и о возникающем иногда желании, чтобы все это прекратилось. Ее рассказы о своих тревогах и о том, как она с ними справляется, звучали почти поэтически — Нина старалась избегать перемен, держаться в стороне от бурлящей суматохи мира, отрешиться от новостей, отказаться от интернета и смартфонов с их бесчисленными бесполезными приложениями; она стремилась сохранять здравый рассудок и изгнать из своей жизни все, в чем не испытывала острой необходимости (Эмили отметила для себя, что в список ненужного у Нины не входят материальные блага, поскольку вещей в двух особняках было в избытке). В завершение Нина признавалась, что у нее не всегда получается все делать правильно, но она, по крайней мере, очень старается.
В семье Эмили все было совсем не так. У Праудманов существовала традиция попросту не замечать проблемы и держать собственные тревоги при себе. А когда проблема вдруг вырывалась из-под спуда и вырастала у них перед носом, они вели себя глупо и недостойно. Джулиет была особенно сильна в отрицании очевидного. «Я уверена, всё образуется», — говорила она. Или: «Постарайся не обращать на это внимания», или: «Не переживай, не думай о плохом, всегда нужно мыслить позитивно!» В такие минуты у Эмили возникало желание чем-нибудь в нее швырнуть. Почему нельзя признать, что дела идут дерьмово? Джулиет хотелось, чтобы окружающие верили, будто она всегда счастлива. Но Эмили было не обмануть — улыбка приемной матери казалась фальшивой.
Раздался раскат грома, и Эмили вздрогнула. Она только сейчас обнаружила, что простояла перед гостиным домом в глубокой задумчивости довольно долго — одежда насквозь промокла от дождя.
Девушка подняла голову к небу, подставив лицо под прохладные капли, и, слушая шелест мокрой листвы деревьев, в тысячный раз задалась вопросом, когда наконец приедет Скотт? Он говорил, что пользуется любой возможностью, чтобы провести время с семьей во Франции, но при ней здесь еще не появлялся. Несмотря на крепнущую дружбу с Ниной, Эмили почему-то неловко было расспрашивать ее о муже, да и она не сомневалась, что он скоро заглянет их навестить. А когда Скотт будет здесь, он приятно удивится, потому что увидит, насколько хорошо Эмили вписалась в его семейную жизнь, и непременно станет ею гордиться. Счастливо вздохнув, девушка открыла входную дверь гостиного дома.
У нее над головой на железном кронштейне, чуть слышно жужжа, поворачивалась туда-обратно видеокамера, помигивая красным огоньком.
* * *
Глубокой ночью Эмили проснулась оттого, что на ее подушку упал луч света. Сев в кровати, она обнаружила, что занавески на застекленных балконных дверях задернуты не до конца и в щель пробивается яркое сияние. Откинув одеяло, Эмили выскочила на балкон. Оказалось, включился один из прожекторов охранного освещения, вмонтированный как раз рядом с перилами.
А внизу, на краю лужайки, она заметила какое-то движение.
Девушка машинально отпрянула в комнату и задернула занавески. Через пару секунд она решила, что ей померещилось, поэтому снова их приоткрыла, всего на дюйм, и увидела, что по траве бредет кругами какая-то фигура.
«Нина…»
Она шла, свесив голову и крепко обхватив себя руками, а плечи ее тряслись, словно от беззвучных рыданий.
Эмили неожиданно почувствовала себя до ужаса беззащитной, как будто стены большого гостиного дома вдруг сделались тонкими, почти прозрачными, как льняные занавески. А потом Нина обернулась и посмотрела на балкон так целенаправленно, что Эмили вздрогнула.
В ту же секунду охранное освещение погасло, и лужайка погрузилась во мрак. Девушка дождалась, когда глаза привыкнут к темноте, и снова выглянула посмотреть, там ли еще Нина.
Но на лужайке было пусто и тихо. Нина исчезла.
У нас получилось. Ей исполнилось двенадцать месяцев. Годик. Это было нелегко, но мы сумели, как и обещали все книжки по выращиванию младенцев.
День выдался идеальный для праздника — небо чистое, легкий ветерок играет в листве, порхая по всему саду. Лиловые ленты и флажки развеваются между деревьями, а воздушные шарики гулко стукаются друг о друга, создавая музыкальный фон для нашей счастливой даты.
Я принесла с кухни последний поднос с угощением, ставлю его на столик — и вдруг оглушительно чихаю. Муж поднимает глаза от жаровни-барбекю, смотрит на меня и хохочет. Мои чихи всегда его смешат, он говорит, что они звучат, как песня Джеймса Брауна. «I feel good!» — поет муж и танцует шимми.
Я сморкаюсь в бумажный платок. Ненавижу болеть.
Эмили на ходу помахала раскрытой ладонью у себя перед носом, стараясь создать ветерок — день выдался знойный, какой-то липкий и вязкий, а вечер не принес облегчения. Бутерброды с колбасой и салат, которыми они с Ниной закусили на ужин, тяжелым грузом лежали в желудке, как будто жара подействовала и на них.
На главной лужайке женщины разошлись в разные стороны — Нина исчезла за дверью главного особняка, чтобы приготовить холодные напитки, а Эмили направилась вокруг дома к патио. У них сложилась традиция после дневных хлопот устраиваться с бокалами в подвесных креслах и наблюдать, как сгущаются сумерки.
— Ну? — сказала Нина, появившись на пороге крыльца, ведущего во внутренний дворик; в руках у нее были бутылка и ведерко со льдом. — Как у тебя настроение? Уже извелась в нашей глуши?
Эмили постаралась сдержать улыбку — легкий австралийский акцент Нины порой становился заметнее, и это по-прежнему заставало ее врасплох: почему-то непривычные интонации и протяжное произношение совсем не вязались с утонченным обликом жены Скотта.
— Нет, наоборот, — ответила Эмили. — Даже странно — я думала, будет тяжело привыкнуть к уединению, но на самом деле мне нравится здесь, вдали от мира.
— По Фейсбуку не скучаешь?
— Господи, да ничуть!
— Я тоже. Меня пугает публичность. Я бы предпочла, чтобы ни одной фотографии нашего участка не попало в соцсети. Ты не возражаешь, надеюсь? Думаю, Скотт уже говорил тебе, что мы стараемся оберегать свою частную жизнь. Для нас это важно.
— О, конечно. Я и не собиралась ничего постить. Да и никогда не была фанаткой соцсетей. Всё это слишком утомительно.
Эмили слегка покривила душой — она бы с удовольствием завела аккаунты на всех доступных платформах, будь у нее чем похвастаться. Но ей нечего было показать и нечего сказать о себе, а разглядывать крутые странички своих успешных однокашников по школе драматического искусства казалось слишком суровым испытанием.
Но, так или иначе, полная потеря связи с окружающим миром поначалу ее нервировала. «Керенсия» была в буквальном смысле «зоной вне действия сети». Чтобы поймать сигнал какого-нибудь местного сотового оператора, пришлось бы минут сорок ехать от побережья в глубь континента, да и тогда на экране телефона появилась бы всего одна «палочка», ну максимум две. В первые дни Эмили рефлекторно хваталась за мобильник каждые пять минут и приходила в уныние от отсутствия сигнала. Множество раз она убегала с телефоном подальше в лес, но это не помогало. Вай-фай, однако, на участке точно был — Нина дала ей пароль, — но по каким-то причинам телефон не мог установить соединение. Нина обещала, что попросит Ива взглянуть, в чем дело, но больше об этом не заговаривала, а Эмили за всеми хлопотами и чудесными беседами во время отдыха забывала ей напомнить.
В любом случае время шло, и сотовая связь уже не казалась такой уж необходимой. Спустя несколько дней Эмили чувствовала себя другим человеком. Она стала счастливее и не такой беспокойной. Было ясно, что где-то в семейном особняке должен быть стационарный компьютер, подключенный к интернету (иначе как Нина занимается домашним обучением Аврелии?). Но линия наверняка выделенная, гостиный дом к ней не подключен (к вопросу о частной запретной зоне). И Эмили пришла к выводу, что ее это вполне устраивает — пусть нынешнее лето станет периодом цифрового детокса; так или иначе, в мире нет никого, с кем ей хотелось бы сейчас пообщаться.
— А как же твои родственники? — спросила Нина, будто прочла ее мысли. — И друзья? Ты не тоскуешь по дому?
Прижав запотевший ледяной бокал с вином к щеке, Эмили сморщила нос, и Нина рассмеялась:
— Что, все так плохо, да?
— Нет, почему? — Эмили подумала о кривых переулках Хоксли, об унылой главной улице, о залитом дождями футбольном поле. — Просто мой родной городок слишком… маленький и скучный. Обычное захолустье.
— А для меня это звучит очень привлекательно. Просто идиллия.
Эмили хмыкнула:
— Попробовала бы ты там пожить.
Сила инерции в таких городках почти непреодолима. Когда Эмили росла там, мир маячил где-то на горизонте, манящий, прекрасный и необъятный, а ее родители не хотели никуда ехать, не испытывали ни малейшего желания узнать или сделать что-то новое.
— Ну ладно, — сказала Нина, — я рада, что у тебя нет ностальгии по родине. Жизнь здесь тоже бывает ужасно скучной. — Она окинула взглядом окрестности. — Если тебе станет тоскливо, можешь мне признаться.
— О нет! — Эмили с наслаждением откинулась на подушки. — Я здесь никогда не заскучаю. Тут так красиво. К тому же каждый день есть чем заняться. — В этот момент она подумала о целой куче коробок с книгами, которую нашла в одной из комнат («Это для будущей библиотеки», — пояснила Нина), и о кинопроекторе с экраном, хранившемся в другой.
— Тут ты права, — сказала Нина. — И раз уж об этом зашла речь, завтра нам нужно заняться ванными комнатами.
Потом они, медленно покачиваясь в подвесных креслах и потягивая вино, принялись обсуждать, какие нужны кисти и краски для карнизов и оград, а когда закончили, воцарилось уютное молчание. Высоко над головой сходились пурпурные облака, неспешно стирая звезды с небосклона. Последние лучи солнца истаяли, закатное сияние померкло, слившись с землей, и между деревьями заметались летучие мыши. Вдруг на горизонте разветвилась огненным деревом ослепительная молния.
Эмили успела досчитать до четырех, когда издалека донесся раскат грома. Как подсказывало дворовое детство, это означало, что буря бушует меньше чем за милю от них. Счастливо вздохнув, девушка устремила взгляд вверх, ожидая, что сейчас засверкает все небо, и подумала: «Вот что такое райская жизнь».
И тут вдруг вечерний полумрак разорвал протяжный, душераздирающий вой, такой громкий и страшный, что Эмили оцепенела на пару секунд.
— Господи боже мой, что это было?! — выпалила она, вскинувшись в подвесном кресле.
Рядом Нина резко вскочила на ноги, пролив вино на платье.
Вой сделался еще громче — ужасающий, неровный, хриплый, исполненный боли. Вдруг он оборвался, и настала тишина, от которой у Эмили зазвенело в ушах.
— Что за…
Вой возобновился с нарастающей силой. Он несся из семейного особняка. В голове Эмили замелькало слайд-шоу с картинками, одна страшнее другой: кто-то ворвался в дом и покромсал Аврелию на куски; Аврелия упала с лестницы и сломала позвоночник; Аврелию укусила ядовитая змея.
— Черт был побрал эти штормы, — недовольно пробормотала Нина, явно не разделявшая панических настроений Эмили. Она поставила бокал на столик и быстро зашагала через патио к двери на кухню, исчезла за ней, а через пару секунд снова появилась с полотенцем, вытирая залитое вином платье.
— Все в порядке! — громко сказала Нина с порога, стараясь перекрыть вой. — Это просто очередной ночной кошмар. У Аврелии они давно.
— Ночной кошмар?..
— Да, и это одна из причин, по которой я рада, что у нас тут нет соседей. Раньше было еще хуже, а теперь у Аврелии бывают только обострения во время непогоды. Видимо, на нее так действуют раскаты грома — она ненавидит громкий шум.
Вой резко усилился, хотя казалось, что это уже невозможно, и Нина вздрогнула. Отбросив полотенце, она нервно улыбнулась Эмили:
— Не беспокойся, с ней ничего непоправимого не случилось, и вообще звучит это гораздо хуже, чем есть на самом деле. Извини, я лучше пойду к ней и… — Нина неопределенно махнула рукой в сторону источника воя и устремилась туда. Не успев скрыться за дверью, она снова выглянула оттуда: — Не беспокойся о стаканах и бутылке — я потом все уберу, — и на этот раз исчезла окончательно.
Эмили стояла не шелохнувшись, прижимая ладонь к груди, несколько минут. Наконец вой затих, а из открытого окна особняка до нее донеслась колыбельная.
* * *
Девушка почти дошла до крыльца гостиного дома, когда на землю упали первые капли дождя. Сердце у нее до сих пор бешено колотилось о ребра.
Никогда в жизни она не слышала ничего подобного этому дикому вою, и все же в нем было что-то странно знакомое. Она почти физически ощущала этот звук в собственном горле, будто от него вибрировали ее голосовые связки. Впрочем, Эмили списала это на элементарную эмпатию. У нее самой в детстве были некоторые проблемы — Джулиет называла ее «буйной обладательницей отличной пары легких», — и хотя ночными кошмарами это никто не называл, плохие сны ей определенно снились время от времени. Она смутно помнила, как, вся в холодном поту, прибегала ночью к родителям, а те обнимали ее и успокаивали.
При мысли о родителях проснулось чувство вины. Несколько недель в «Керенсии» она прожила как в параллельной вселенной — все остальное перестало для нее существовать, ничего больше не имело значения, кроме солнечного света, вкусной еды, превосходного вина и вопроса, хорошо ли отфильтрована вода в бассейне, а общество Нины оказалось настолько приятным, что Эмили и думать забыла о том, что нужно позвонить домой.
Она загребала туфлями песок, наслаждаясь каплями дождя, приятно холодившими кожу. Как сильно изменилась ее жизнь за какой-то месяц! Странно было думать, что она чуть было не сбежала отсюда в первый же день — но тогда она сама была виновата, что неверно оценила ситуацию, теперь в этом не осталось сомнений. Досужие сплетни, ходившие в «Проуэме», повлияли на ее восприятие больше, чем можно было ожидать, а обед со Скоттом и вовсе лишил возможности соображать трезво.
«Скотт…» По телу вдруг прошла дрожь — будто горячий кофе размешали ледяной ложкой прямо у нее в животе, — и Эмили, поежившись, вспомнила, сколько она в тот день выпила в ресторане. Должно быть, выставила себя перед Скоттом круглой дурой. Таращилась на волосы у него на груди, разглядывала безупречный костюм и все время поправляла свою прическу. Постоянно призывала себя не усложнять ситуацию, но в итоге усложнила ее до предела.
Слава богу, ничего совсем уж постыдного тогда все-таки не случилось. После обеда в ресторане Скотт проводил ее до метро, они пожали друг другу руки в шутливой, кокетливой манере, и Эмили снова почувствовала какой-то намек на флирт, на возможную перемену в их отношениях, но затем они распрощались и разошлись в разные стороны. (По дороге домой, надо сказать, у нее самым неприличным образом разыгралось воображение и не могло угомониться еще несколько дней — мечты о Скотте превратились в наваждение, фантазия расцвела буйным цветом, так что, поднимаясь на борт частного самолета в Лондоне, она уже прикидывала, куда бы им отправиться вдвоем в свое первое романтическое путешествие — на Мальдивы или на Бора-Бора.)
Так или иначе, Эмили прибыла в «Керенсию» не без коварных планов, но теперь она понимала, какой была идиоткой — между ней и Скоттом ничего не могло случиться, и теперь ей этого уже ничуть не хотелось. Вот уж нет, она не разлучница. И вопреки своему первоначальному намерению отыскать в характере и поведении Нины все возможные недостатки, чтобы утолить чувство зависти и обиды, Эмили ничего не нашла. Нина была абсолютно очаровательной. Да, порой она вела себя странно, но, учитывая ее уединенную жизнь с больным ребенком вдали от семьи и друзей, это можно было понять. Кроме того, Нина оказалась остроумной, внимательной, обаятельной, искренней и совершенно не заслуживала тех злобных эпитетов, которыми наградили ее в офисе «Проуэма». Эмили глубоко заблуждалась насчет того, что Скотт и его жена совсем не подходят друг другу. Теперь было ясно, что они принадлежат к одной категории людей — к высшей, куда входят лишь самые красивые и харизматичные представители рода человеческого.
Примечательно, однако, было то, что Нина почти не говорила о муже. Упоминала о нем лишь к слову, когда с ними была Аврелия, — к примеру, если речь заходила о какой-то еде, которая ему нравилась, или о игрушке, которую он купил для дочери. Эмили полагала, что таким образом Нина продолжает оберегать свое частное пространство. Должно быть, супругам Денни трудно было жить в разлуке, но деньги, на которые все это построено, взялись не из воздуха — Скотт не заработал бы их, сидя в шезлонге на берегу океана.
Хорошо, что у Аврелии такая чудесная мать, посвящающая в буквальном смысле каждую минуту своего времени заботам о дочери. Внимание Нины было настолько сосредоточено на ребенке, будто она участвовала в Олимпийских играх на звание чемпиона среди родителей. Она обеспечивала девочку абсолютно всем: игрушками, одеждой, правильным питанием и дошкольным образованием (Эмили на их занятия не допускалась, но художественная студия, которая, похоже, служила еще и классной комнатой, была набита учебниками и оборудована самой современной техникой). И это уж не говоря о неусыпном попечении Нины о здоровье Аврелии. Кому-то ее опека могла бы даже показаться чрезмерной — Эмили пару раз приходило в голову словосочетание «сумасшедшая мать», — но как быть, если у ребенка такие медицинские показания, что нельзя ни на минуту отлучиться?
Нина рассказала пару леденящих душу историй о том, как она пробовала предоставить дочь на время самой себе. Поначалу все шло замечательно, но потом у Аврелии на руках стирался защитный слой крема, или она, разгорячившись от беготни, снимала длинную куртку, а то вдруг закатывала рукава, копаясь в песке, и через пять минут все ее тело покрывалось волдырями. В результате ей приходилось много дней соблюдать постельный режим. Так что оно того не стоило.
Кроме того, у Аврелии случались приступы бешенства. Нина говорила, девочке сложно изъясняться (по мнению Эмили, это еще было слабо сказано — девочка вообще никогда не разговаривала), и она выходила из себя по пустякам — когда нужно было выбрать десерт, например, или понять правила новой игры. О том, чтобы съездить куда-нибудь всем вместе пообедать, не могло быть и речи, о чем Эмили ужасно сожалела, но она понимала Нину. За последние несколько дней Аврелия четыре раза устроила истерику по самым незначительным поводам.
Учитывая все это, Эмили уже не удивлялась, если Нина вела себя немного нервно, и ей очень хотелось утешить новую подругу, рассказав ей о собственном детстве. Эмили тоже когда-то снились кошмары, и у нее случались панические атаки. «Не переживай, — хотелось ей сказать Нине, — твоя дочь не исключение, такое со всеми детишками бывает». Но она не могла подобрать правильных слов — в отличие от Нины, которая всегда знала, что сказать в нужный момент. Нина не только прекрасно разбиралась в собственных чувствах, но и умела о них говорить, делилась своими переживаниями по поводу того, какое это тяжелое бремя — быть матерью, рассказывала о постоянном страхе сделать что-нибудь не так и о возникающем иногда желании, чтобы все это прекратилось. Ее рассказы о своих тревогах и о том, как она с ними справляется, звучали почти поэтически — Нина старалась избегать перемен, держаться в стороне от бурлящей суматохи мира, отрешиться от новостей, отказаться от интернета и смартфонов с их бесчисленными бесполезными приложениями; она стремилась сохранять здравый рассудок и изгнать из своей жизни все, в чем не испытывала острой необходимости (Эмили отметила для себя, что в список ненужного у Нины не входят материальные блага, поскольку вещей в двух особняках было в избытке). В завершение Нина признавалась, что у нее не всегда получается все делать правильно, но она, по крайней мере, очень старается.
В семье Эмили все было совсем не так. У Праудманов существовала традиция попросту не замечать проблемы и держать собственные тревоги при себе. А когда проблема вдруг вырывалась из-под спуда и вырастала у них перед носом, они вели себя глупо и недостойно. Джулиет была особенно сильна в отрицании очевидного. «Я уверена, всё образуется», — говорила она. Или: «Постарайся не обращать на это внимания», или: «Не переживай, не думай о плохом, всегда нужно мыслить позитивно!» В такие минуты у Эмили возникало желание чем-нибудь в нее швырнуть. Почему нельзя признать, что дела идут дерьмово? Джулиет хотелось, чтобы окружающие верили, будто она всегда счастлива. Но Эмили было не обмануть — улыбка приемной матери казалась фальшивой.
Раздался раскат грома, и Эмили вздрогнула. Она только сейчас обнаружила, что простояла перед гостиным домом в глубокой задумчивости довольно долго — одежда насквозь промокла от дождя.
Девушка подняла голову к небу, подставив лицо под прохладные капли, и, слушая шелест мокрой листвы деревьев, в тысячный раз задалась вопросом, когда наконец приедет Скотт? Он говорил, что пользуется любой возможностью, чтобы провести время с семьей во Франции, но при ней здесь еще не появлялся. Несмотря на крепнущую дружбу с Ниной, Эмили почему-то неловко было расспрашивать ее о муже, да и она не сомневалась, что он скоро заглянет их навестить. А когда Скотт будет здесь, он приятно удивится, потому что увидит, насколько хорошо Эмили вписалась в его семейную жизнь, и непременно станет ею гордиться. Счастливо вздохнув, девушка открыла входную дверь гостиного дома.
У нее над головой на железном кронштейне, чуть слышно жужжа, поворачивалась туда-обратно видеокамера, помигивая красным огоньком.
* * *
Глубокой ночью Эмили проснулась оттого, что на ее подушку упал луч света. Сев в кровати, она обнаружила, что занавески на застекленных балконных дверях задернуты не до конца и в щель пробивается яркое сияние. Откинув одеяло, Эмили выскочила на балкон. Оказалось, включился один из прожекторов охранного освещения, вмонтированный как раз рядом с перилами.
А внизу, на краю лужайки, она заметила какое-то движение.
Девушка машинально отпрянула в комнату и задернула занавески. Через пару секунд она решила, что ей померещилось, поэтому снова их приоткрыла, всего на дюйм, и увидела, что по траве бредет кругами какая-то фигура.
«Нина…»
Она шла, свесив голову и крепко обхватив себя руками, а плечи ее тряслись, словно от беззвучных рыданий.
Эмили неожиданно почувствовала себя до ужаса беззащитной, как будто стены большого гостиного дома вдруг сделались тонкими, почти прозрачными, как льняные занавески. А потом Нина обернулась и посмотрела на балкон так целенаправленно, что Эмили вздрогнула.
В ту же секунду охранное освещение погасло, и лужайка погрузилась во мрак. Девушка дождалась, когда глаза привыкнут к темноте, и снова выглянула посмотреть, там ли еще Нина.
Но на лужайке было пусто и тихо. Нина исчезла.
У нас получилось. Ей исполнилось двенадцать месяцев. Годик. Это было нелегко, но мы сумели, как и обещали все книжки по выращиванию младенцев.
День выдался идеальный для праздника — небо чистое, легкий ветерок играет в листве, порхая по всему саду. Лиловые ленты и флажки развеваются между деревьями, а воздушные шарики гулко стукаются друг о друга, создавая музыкальный фон для нашей счастливой даты.
Я принесла с кухни последний поднос с угощением, ставлю его на столик — и вдруг оглушительно чихаю. Муж поднимает глаза от жаровни-барбекю, смотрит на меня и хохочет. Мои чихи всегда его смешат, он говорит, что они звучат, как песня Джеймса Брауна. «I feel good!» — поет муж и танцует шимми.
Я сморкаюсь в бумажный платок. Ненавижу болеть.