Урок он усвоил, и, когда родился Ной, стал другим человеком, не таким дедом, каким был отцом. С математиками подобное случается. Когда Ной спросил о том же, о чем спрашивал Тед, дед ответил: «Можешь быть спокоен: этого не произойдет никогда, потому что только тот, кто ниже якоря, имеет право играть в моем кабинете когда захочет». Когда макушка Ноя почти сравнялась с верхушкой якоря, дед стал подкладывать под него камни, не желая утратить законного права отвлекаться от работы.
– Любимая, Ной теперь такой умный!
– Он всегда таким был, просто до тебя это не сразу дошло, – фыркает она.
Его голос спотыкается в горле.
– Мой мозг сжимается, эта площадь с каждым днем становится меньше.
Она гладит его виски.
– Помнишь, когда мы были молодые и влюбленные, ты говорил, какая это мука – сон?
– Да. Потому что во сне мы расстаемся. Всякое утро, пока я моргал спросонок, каждая секунда казалась мне нестерпимой, пока до меня не доходило, где я. Пока я не понимал, что ты – тут.
Она целует его.
– Я знаю, дорога домой с каждым утром теперь все длиннее и длиннее. Но я любила тебя за то, что твой мозг, твой мир всегда был больше, чем у других. И его остается еще очень много.
– Я невыносимо тоскую по тебе!
Она улыбается, оставив слезы у него на лице.
– Мой милый упрямец. Знаю, ты никогда не верил в жизнь после смерти. Но имей в виду, мое самое-самое-самое заветное желание – чтобы ты ошибся.
Дорога за ее спиной расплывается, горизонт набухает дождем. Он обнял ее крепко-крепко, изо все сил.
– Боже, какой же ты мне устроишь там скандал. Если мы встретимся на небесах.
К каменной ограде прислонены грабли. Рядом лежат три цветочные подпорки в пятнах влажной земли. На земле стоит сумка, из кармашка точат очки. На табурете забыт микроскоп, с крючка свисает белый халат, под ним – красные туфли. Дед сделал ей предложение тут, у фонтана, и здесь до сих пор повсюду виднеются бабушкины вещи.
Мальчик осторожно прикасается к шишке у деда на лбу.
– Больно?
– Ничего страшного.
– В смысле изнутри. Изнутри тебе больно?
– Теперь все меньше и меньше. Хорошая это вещь – забывать всякие вещи. Заодно забываешь и такие, от которых больно.
– А что при этом чувствуешь?
– Как будто вечно роешься в карманах. Сначала из них пропадают разные мелочи, потом вещи покрупнее. Начиная с ключей, заканчивая людьми.
– Тебе страшно?
– Немножко. А тебе?
– Немножко, – признается мальчик.
Дед усмехается:
– Зато медведи держатся подальше.
Щека Ноя прижата к дедовой ключице.
– А когда забываешь человека, ты забываешь, что ты его забыл?
– Нет, что забыл, иной раз помню. Такое забывание хуже всего. Это как оказаться внутри циклона. Заставляешь себя вспоминать изо всех сил, так что вся площадь ходит ходуном.
– Ты поэтому такой усталый?
– Да, иногда ты как будто заснул засветло на диване, и вдруг проснулся, когда уже темно, и не сразу соображаешь, где ты. Я на какие-то мгновения попадаю в космос, а потом приходится моргать, и тереть глаза, и заставлять мозг проделать несколько дополнительных шагов, чтобы вспомнить, кто я и где я. Чтобы вернуться домой. Дорога с каждым утром становится все длиннее и длиннее – дорога из космоса домой. Я иду под парусом, Нойной, по огромному и неподвижному океану.
– Вот же засада, – огорчается мальчик.
– Да. Самая-самая-самая что ни на есть засада. Почему-то считается, что первыми исчезают место и направление. Сперва забываешь, куда идешь, потом – где ты был, а потом – где ты есть… или… или в обратном порядке… я… мой врач как-то так говорил. Я пошел к врачу, и он что-то сказал в том смысле, или это я сказал. Я сказал: «Доктор, я…»
Он стучит по вискам, все сильнее и сильнее. Площадь приходит в движение.
– Это ничего, – шепнул мальчик.
– Прости, Нойной.
Мальчик гладит его по руке, пожимает плечами:
– Все хорошо. Я тебе, деда, дам воздушный шарик. Возьмешь его в космос.
– Шарик мне не поможет, я все равно исчезну, Нойной, – вздыхает дед.
– Знаю. Но ты его все-таки получишь на именины. В подарок.
– По-моему, это ни к чему, – улыбается дед.
Мальчик кивает.
– Если будешь держать его в руке, то вспомнишь, что перед тем, как ты отправился в космос, кто-то вручил тебе шарик. Самый никчемушный из подарков, ведь воздушный шар в космосе вообще НИ ДЛЯ ЧЕГО не нужен. И тогда ты засмеешься.
Дед, закрыв глаза, дышит мальчику в волосы: – Это лучший подарок из всех, какие я получал.
Озеро сверкает, их ступни движутся туда-сюда, штанины развеваются от ветра. На скамейке пахнет водой и солнцем. Люди не знают, что и у воды, и у солнца есть запах, просто, чтобы различить их, надо забраться подальше от всех других запахов. И тихо сидеть в лодке, расслабиться, чтобы было время мысленно полежать на спине. Озера как мысли: и те и другие требуют времени. Дед клонится к Ною и дышит как в начале долгого сна, он становится меньше, Ной больше, годы позволяют им встретиться где-то посередине. Мальчик показывает на дорогу по ту сторону площади, перекрытую металлическим заграждением и большим предупреждающим знаком.
– Что там случилось, деда?
Дед моргает, не поднимая головы с плеча внука.
– А-а-а… та дорога… видимо, она… она закрыта. Ее размыло дождем, когда бабушка умерла. Ступать на нее теперь слишком опасно, Нойной.
– А куда она вела?
– Это была кратчайшая дорога. По ней я каждое утро в два счета добирался домой – проснулся, и сразу дома, – бормочет дед, постукивая себя по лбу.
Мальчик собрался задать новый вопрос, но дед его опережает:
– Расскажи еще про школу, Нойной.
Ной пожимает плечами.
– Мы слишком мало считаем и слишком много пишем.
– Это вечная история. Ничего они не понимают, в этих школах.
– И я не люблю уроки музыки. Папа хочет, чтобы я научился играть на гитаре, но у меня не получается.
– Не переживай. У таких, как мы, Нойной, иная музыка.
– И мы без конца пишем сочинения! Как-то учительница велела написать, что мы считаем смыслом жизни.
– И что ты написал?
– Общение.
Дед закрывает глаза.
– Это лучший ответ, какой я слышал.
– Учительница сказала, что надо дать более развернутый ответ.
– А ты что?
– Я написал: «Общение. И мороженое».
Дед надолго задумывается. Затем спрашивает:
– А какое именно мороженое?
Ной улыбается. Хорошо, когда тебя понимают.