– Ты так и написал?
– Да.
– А что учительница?
– Сказала, что я не понял вопроса.
– А ты что?
– Сказал, что она не поняла ответа.
– Я тебя обожаю, – заявляет дед, не открывая глаз.
– У тебя опять кровь пошла, – сообщает Ной, накрыв ладонью руку деда.
Дед трет лоб застиранным носовым платком. Что-то ищет по карманам. Потом глядит на ботинки внука, как они раскачиваются в паре дециметров от асфальта и тянут за собой непокорные тени.
– Когда твои ноги, милый Нойной, дорастут до земли, я буду уже в космосе.
Мальчик сосредоточился, стараясь дышать в такт с дедом. Это другая их игра.
– Деда, мы тут, чтобы научиться говорить «до свидания»? – спросил он наконец.
Старик, почесав подбородок, надолго задумался.
– Да, Нойной. Боюсь, что так.
– У меня досвидания плохо получаются, – признается мальчик.
Дед, кивнув, гладит его по щеке, мягко, хотя пальцы у него шершавые, точно замша.
– Это у тебя от бабушки.
Ной помнит. Когда отец забирал его вечером от бабушки с дедушкой, произносить эти слова ему запрещалось. «Не говори так, Ной, не смей мне этого говорить! Когда ты меня покидаешь, я старею. Каждая морщинка на моем лице – это твое «до свидания», – сокрушалась она. Так что вместо этих слов он ей пел, и она смеялась. Она научила его читать, и печь булочки с шафраном, и наливать кофе так, чтобы не расплескивался, а когда руки у нее стали дрожать, мальчик сам научился наливать по полчашки, чтобы не расплескалось, потому что ей было неловко, что она расплескивает кофе, а он не хотел, чтобы ей было перед ним неловко. «Небо не больше, – шептала она ему в самое ухо, когда прочитала сказку про фей и он уже почти засыпал, – чем моя любовь к тебе, Ной». Она не была безупречной, но она была его. Мальчик пел ей в последний вечер, перед тем, как она умерла. Ее тело отказало раньше, чем мозг. А у деда все наоборот.
– У меня досвидания плохо получаются, – говорит мальчик.
Губы деда растягиваются в улыбке, открывая один зуб за другим.
– У нас еще будет много возможностей потренироваться. Ты всё отработаешь как следует. Почти все взрослые ходят и угрызаются хоть об одном каком-то досвидании, и мечтают вернуться в прошлое и сказать его получше. А нашему с тобой досвиданию таким быть не обязательно, ты сможешь его повторить сколько хочешь раз, пока оно не станет безупречным. А когда оно станет безупречным, твои ноги дорастут до земли, а я уже буду в космосе, так что бояться нечего.
Ной держит старика за руку – человека, который научил его рыбачить, и не бояться слишком больших мыслей, и смотреть в ночное небо, и понимать, что оно состоит из цифр. Это своего рода благодать, дарованная математикой, – он теперь не боится того, что страшит большинство людей: бесконечности.
Ной любит космос за то, что тот никогда не кончается. Не умирает. Он – то единственное, что тебя никогда не покинет.
Ной болтает ногами и разглядывает металл, поблескивающий между цветов.
– Деда, там на каждом ключе цифры.
Дед наклоняется со скамейки.
– Да, кстати, точно.
– Зачем они?
– Не помню.
В его словах слышится испуг. Его тело тяжелеет, голос делается тонким, кожа обвисает, точно парус, который вот-вот потеряет ветер.
– Деда, почему ты так сжал мою руку? – шепчет внук.
– Потому что все исчезает, Нойной. А тебя я хочу удержать больше всего на свете.
Мальчик, кивнув, крепче сжимает его руку в ответ.
Он сжимает руку девушки все крепче и крепче, пока она, ласково отогнув один за другим его пальцы, не целует его в шею.
– Ты вцепился в меня, точно я спасательный трос.
– Не хочу снова тебя терять. Я не выдержу.
Она беззаботно шагает вместе с ним по дороге.
– Я же тут. Я всегда была тут. Расскажи еще про Ноя, расскажи мне все.
Его лицо смягчается и наконец расплывается в усмешке:
– Он так вытянулся! Скоро ноги у него дорастут до земли.
– Придется класть больше камней под якорь, – кивает она.
Легкие останавливают его, заставляют прислониться к стволу. На коре вырезаны их имена, но он уже не помнит зачем.
– Воспоминания ускользают от меня, любимая, это как пытаться снять нефтяную пленку с воды. Я вечно читаю книгу, в которой не хватает одной страницы, и эта страница всегда самая важная.
– Я знаю, знаю, что тебе страшно, – отвечает она, проводя губами по его щеке.
– Куда ведет эта дорога?
– Домой, – отвечает она.
– Где мы?
– Там, где мы встретились. Вот в той стороне танцплощадка, где ты отдавил мне ноги, и кафе, где я нечаянно прищемила тебе руку дверью. У тебя мизинец до сих пор кривой, ты сам говорил, что выйти за тебя меня заставили угрызения совести.
– Мне было плевать, из-за чего ты сказала «да». Главное – ты осталась со мной.
– Вот церковь, где ты стал моим. Вот дом, который стал нашим.
Он закрыл глаза, позволив носу вести его дальше.
– Твои гиацинты. Они никогда так сильно не пахли.
Он и она принадлежали друг другу больше полувека. В свой последний день она ненавидела в нем то же, что и в ту первую их встречу под этим деревом, и боготворила все остальное.
– Когда ты смотрел на меня, у меня и в семьдесят лет все внутри переворачивалось, как в шестнадцать, когда я в первый раз тебя увидела под этим деревом, – улыбается она.
Кончики его пальцев скользят по ее ключице. – Ты для меня так и не стала привычкой, любимая. Ты была электрошокер и огонь.
Ее зубы теребят мочку его уха, когда она отвечает:
– Большего нельзя и желать.
Никто не скандалил с ним так, как она. Первый раз они поссорились из-за Вселенной. Он рассказывал, как та возникла, а она отказывалась это принять. Он повысил голос, она рассердилась, он не понял, с чего вдруг, и она крикнула: «Я рассердилась, потому что ты уверен, будто все случайно, но на этой планете живет четыре миллиарда людей, а я нашла ТЕБЯ, и если ты мне станешь говорить, что с тем же успехом я могла найти кого угодно, то я не выдержу твоей чертовой математики!» Она стиснула кулаки. Он стоял и смотрел на нее несколько минут. А потом сказал, что любит ее. Это был первый раз. Они никогда не прекращали скандалить, но никогда не спали врозь; он посвятил всю свою профессиональную жизнь расчетам вероятностей, а она была самым невероятным из всего, с чем он сталкивался. Она его опрокинула.
Когда они въехали в свой первый дом, все темные месяцы года он занимался садом, стремясь к такой красоте, чтобы, когда придет светлая пора, у нее дух захватило. Занимался он этим с упорством, которое взрослому человеку способно придать лишь естествознание, поскольку стремился доказать: математика может быть красивой. Он измерял все возможные углы падения солнечного света, чертил диаграммы всех возможных теней деревьев, вел статистику суточных перепадов температуры, оптимизировал выбор растений. «Я хотел, чтобы ты поняла», – сказал он, когда она в июне стояла босиком на траве и плакала. «Что поняла?» – спросила она. «Что уравнения – это волшебство, а формулы – это заклинания».
Теперь они оба старые и стоят на дороге. Она говорит в ткань его рубашки:
– А потом ты каждую весну тайком подсевал кинзу, из чистого паскудства.
Он преневинно разводит руками:
– Не понимаю, о чем ты. Я все забываю, я старый, ты, что ли, хочешь сказать, что не любишь кинзу?
– Ты всегда знал, что я ее не выношу!
– Это все, наверное, Ной. С этим парнем нужно держать ухо востро, – смеется он.
Она встает на цыпочки, вцепившись обеими руками в его рубашку, и пристально глядит ему в глаза:
– С тобой никогда не было просто, милый мой склочный скандалист. Так что иной раз хотелось тебя возненавидить. Но никто и никогда не посмеет мне сказать, что любить тебя было трудно.
Возле сада, пахнущего то гиацинтами, то кинзой, лежало брошенное поле. Много лет назад туда, прямо под живую изгородь, сосед вытащил разбитый рыболовный катер. Дед вечно жаловался, что в доме у него нет ни минуты покоя и невозможно работать, а бабушка всякий раз отвечала, что ей в доме нет ни минуты покоя, когда он работает, так что однажды утром она вышла в сад, зашла за изгородь и принялась обустраивать кабинет в каюте катера.
С тех пор дед все годы сидел там в окружении цифр, расчетов и уравнений, – в единственном месте в мире, где все было логично. Математикам нужно такое место. Всем остальным людям, возможно, тоже.
Снаружи к борту катера был прислонен огромный якорь. Совсем маленьким Тед то и дело спрашивал отца, когда он наконец вырастет и станет выше якоря. Теперь отец пытался вспомнить, когда же это произошло. Так напряженно, что площадь внутри его головы закачалась.