Они с девушкой снова стоят на дороге, оба снова молоды. Теперь он помнит все, что увидел в ней в первый раз; эти картинки он прячет от дождя как можно глубже. Обоим было шестнадцать, и даже снег в то утро был счастливым, – он опускался с неба легко, как мыльные пузыри, точно снежинки спешили разбудить тех, кого они любят. Она явилась перед ним с январем в волосах – и разбила его наголову. Впервые в жизни он встретился с тем, чего не мог исчислить, как ни бился изо всех сил, что остались у него после того дня.

– Я всегда знал, кто ты для меня. Ты была моим кратчайшим путем.

– Притом что всегда страдала топографическим кретинизмом, – смеется она.

– Смерть несправедлива.

– Нет, смерть – это медленный барабан, который считает каждый удар. Торговаться с ней о времени бессмысленно.

– Красивая фраза, любимая.

– Я ее украла.

Смех друг дружке в грудную клетку.

Теперь вступает он:

– Мне не хватает наших с тобой самых обычных вещей. Завтрака на террасе. Сорняков в цветнике.

Дыхание в противофазе.

Вступает она:

– Мне не хватает рассвета. Как он стоит, переминаясь, на воде, все нетерпеливее фыркая, покуда солнце наконец не поднимется в свое стойло. Как он скачет всю дорогу через озеро, добегает до камней у причала и выбирается на берег, как кладет теплую руку на наш сад, осторожно вливая свет в наш дом, чтобы мы сбросили одеяла и начали новый день. И тогда мне не хватает тебя, мой замученный поутру милый. Там мне не хватает тебя.

– Мы жили необыкновенно обычной жизнью.

– Обычной необыкновенной.

Она смеется. Старые глаза, новое солнце, и он еще помнит, как чувствуешь себя, когда влюблен. Сюда дождь еще не добрался.

Они танцуют на кратчайшей дороге, пока не наступает темнота.



Люди движутся по площади туда-сюда. Расплывчатый мужчина наступил дракону на лапу, и дракон костерит его на все корки. Под деревом мальчик играет на гитаре грустную мелодию, дед подтягивает без слов. Молодая женщина идет через площадь босиком и останавливается погладить дракона. Ее ладони шарят по карманам красного пальто и на что-то натыкаются – на что-то, что она, видимо, давно уже искала. Подняв взгляд, она смотрит прямо на Ноя, радостно смеется и машет рукой. Словно он помогал ей искать это что-то, и теперь она дает ему понять, что все, больше помощь не нужна. Что она все нашла. Что все хорошо. В какое-то мгновение ее лицо отчетливо видно. У нее бабушкины глаза. Вот мальчик моргнул, и ее уже нет.





– Она похожа на… – шепчет он.

– Знаю, – кивает дед.

Его руки тоже роются в карманах, потом поднимаются к голове, постукивают пальцами по вискам, точно по жестянке с изюмом. Словно дед надеется выстучать оттуда кусочек слежавшегося прошлого.

– Я… она… это твоя бабушка. Она была моложе. Тебе не привелось встретить ее молодую, она обладает… обладала такой силой чувства, какой я не встречал ни у кого. Когда она сердилась, то могла вышибить из бара ораву взрослых мужиков – всех до единого, а когда бывала счастлива… тут никому не устоять, Нойной. Стихия! Все, что я есть, – это от нее, она была моим Большим Взрывом.

– Как ты в нее влюбился? – спрашивает мальчик.

Ладони деда ложатся одна на собственное колено, другая – на коленку мальчика.

– Думаю, она заблудилась у меня в сердце. Не смогла выбраться. Твоя бабушка страдала топографическим кретинизмом. Могла заблудиться даже на эскалаторе.

И следом слышится смех, взрывной и трескучий, словно в животе у деда вспыхнули сухие дрова. Старик обнимает мальчика за плечи.

– Ни разу в жизни, Нойной, я не задавался вопросом, как я в нее влюбился. Всегда только наоборот.

Мальчик смотрит на ключи на земле, на площадь с фонтаном и поднимает взгляд на космос – если протянуть руку, до него можно дотронуться. Он мягкий. На рыбалке с дедом они часами могли лежать закрыв глаза на дне лодки, не говоря друг другу ни слова.

Когда бабушка еще была тут, она всегда оставалась дома, и всякий раз, как у нее спрашивали, где муж и внук, отвечала «В космосе». Он был их.

Умерла она декабрьским утром. Весь дом пропах гиацинтами, и мальчик проплакал день напролет. А ночью лег в саду на снег рядом с дедом и смотрел на звездное небо. И они вдвоем пели бабушке. Пели космосу. И с тех пор продолжали это делать чуть ли не каждый вечер. Она была их.

– Ты боишься ее забыть? – спрашивает мальчик.

Дед кивает:

– Страшно боюсь.


– Может, тебе просто-напросто забыть ее похороны? – предлагает внук.

Сам он забыл бы их с дорогой душой. Да и любые похороны вообще. Но дед вскидывает голову.

– Если я забуду ее похороны, то забуду, почему мне нельзя ее забывать.

– Звучит не очень логично.

– Жизнь иной раз такова.

– Бабушка верила в Бога, а ты нет. Разве тебя пустят на небо, когда ты умрешь?

– Только если я ошибаюсь.

Мальчик закусил губу.

– Если ты забудешь, деда, я буду тебе о ней рассказывать. Первым делом, каждое утро, раньше всего другого я стану рассказывать тебе о ней.

Дед стискивает его плечо.

– Рассказывай мне, что мы танцевали, Нойной. Рассказывай, что когда влюблен, то чувствуешь, будто ногам не хватает места.

– Обещаю.

– И рассказывай, что она терпеть не могла кинзу. Рассказывай, как я говорил официантам, что у нее смертельная аллергия, а когда они удивлялись, неужели такое бывает на кинзу, я отвечал: «Уж поверьте, это смертельная аллергия, если вы подадите ей кинзу, то рискуете погибнуть!» Она считала, что это совсем не смешно, но смеялась, когда думала, что я не вижу.

– Она говорила, что кинза не приправа, а наказание, – смеется Ной.

Дед, кивнув, моргает на верхушки деревьев и глубоко вдыхает листву. А потом прижимается лбом ко лбу мальчика и требует:

– Нойной, обещай мне одну вещь – самую последнюю: когда ты отработаешь свое досвидание до совершенства, ты оставишь меня и больше не оглянешься. Начнешь жить собственной жизнью. Это страшная штука – разлука с теми, кто все еще здесь.

Мальчик надолго задумывается. Потом говорит:

– Знаешь, в твоей болезни есть одна хорошая штука. Ты сможешь больным мозгом отлично хранить секреты. Ценная штука для деда.

Дед кивнул:

– Это верно, это верно… что ты сейчас сказал?

Оба ухмыляются.

– И я не думаю, что тебе стоит бояться, что ты меня забудешь, – заключает мальчик по некотором размышлении.

– Правда?

Рот мальчика растягивается до самых ушей.

– Правда. Потому что если ты меня забудешь, то сможешь снова со мной познакомиться. А это тебе понравится, потому что я на самом деле классный.

Дед хохочет так, что площадь ходит ходуном. И нет для него в мире большей благодати.



Они сидят на траве, он и она.

– Любимая, Тед на меня так злится.

– Он не на тебя злится, а на Вселенную. На то, что твой враг не из тех врагов, с которыми можно сразиться.

– Вселенная слишком велика, чтобы на нее злиться: такая злость будет бесконечной. Лучше бы он…

– Был больше похож на тебя?

– Меньше. Чтобы он был меньше похож на меня. Меньше злился.

– А он такой и есть. Он больше грустит. Помнишь, он в детстве спросил тебя, зачем люди летают в космос?

– Да. Я сказал, что это потому, что люди рождены для приключений, мы должны исследовать и открывать, такова наша природа.

– Но ты увидел, как он испугался, и тогда добавил: «Тед, мы летаем в космос не потому, что боимся пришельцев. Мы боимся, что их там нет. Эта Вселенная слишком велика, чтобы жить в ней в одиночку».

– Я так сказал? Недурно!

– Ты это у кого-то украл.