– Что, простите?

– Вы сказали: с одной стороны, Оксана ненавидит, когда ей сопротивляются. А с другой?

– С другой стороны, ей интересны только сопротивляющиеся. Они пробуждают в ней естественнонаучное любопытство, она вооружается скальпелем и лупой, чтобы все-все-все в них рассмотреть, понять и таким образом присвоить.

– …вспоров им предварительно брюхо, – вскользь заметил Макар.

– Не без этого. Но Оксана не понимает, что именно она делает. В этом смысле она невинна.

Илюшин повернул голову и взглянул на нее через плечо.

– Серьезно? По-моему, она отлично понимает, что именно творит. И я, кстати, тоже понимаю.

– И что же?

– Ловит мотыльков и отрывает им крылышки.

– Однако, жестокое сравнение, – помолчав, сказала Токмакова.

– Так ведь и ваша подруга далека от того любопытного невинного ребенка, портрет которого вы мне рисуете. Я не увидел пока ни одного человека, с которым она была бы добра.

– С дочерью, – немедленно сказала Токмакова. – Она добра к Леночке.

– А, ну да, наверное, – небрежно согласился Илюшин, и женщина тревожно взглянула на него. – В ее понимании доброты. И только до тех пор, пока Леночка остается безответным маленьким ребенком. Сейчас ей пять? Значит, шестой год, седьмой, восьмой… – Илюшин загибал пальцы. – Да, пожалуй, еще лет семь в запасе у Леночки есть. А затем ее будут унижать, оскорблять, попрекать деньгами, мучить ее отца на глазах у нее, высмеивать, орать на нее и отвешивать пощечины.

– Не будут, – тихо сказала Токмакова.

– Вы так верите в свою подругу? – усмехнулся Макар. – Или даете мне понять, что она мертва?

Токмакова молча протянула ему пачку с сигаретами. Илюшин взял, но, по примеру Бабкина, курить не стал: сидел, вертел сигарету в пальцах, наблюдая, как высыпаются из нее понемногу крошки слабо пахнущего табака.

– Вы описываете обыкновенную хабалку, дорвавшуюся до небольшой власти, – сказала, наконец, Токмакова, словно не было его последнего вопроса. – А это не так.

– Вы хотели бы, чтобы это было не так, – поправил Илюшин. – Куда полезнее для самолюбия считать, что подчиняешься незаурядной натуре, сложной, многогранной, непростой, но в чем-то даже выдающейся. А знать, что тебя продавила обыкновенная дрянная баба… Это унизительно, я понимаю. Кстати, знаете, что я заметил? Во всех беседах о вашей подруге рано или поздно всплывает это слово. «Унизительно». Она мастер унижать людей.

– Никто из ее родных не выглядит униженным, – холодно заметила Токмакова. – Ни муж, ни брат, ни сестра. Им троим, собственно, грех жаловаться.

– Не знаю, – покачал головой Илюшин. – Не уверен.

– Вы так говорите, словно Оксана привязала их и держит у своей ноги! – Василика начала сердиться. – При этом совершенно упуская из виду, что Жанну она обеспечила, купив ей собственное дело. Брату много лет помогала деньгами, не говоря уже о том, что пустила его к себе жить, не попрекая этим и ничего не требуя взамен. А Юрка! Вы рисуете этих людей соловьями, запертыми в золотую клетку! Однако он имел возможность, которой у меня, например, никогда не было: жить припеваючи, пальцем о палец не ударяя, и заниматься чем пожелаешь. Книги, выставки, поездки, спорт, наконец!

– Все-таки странно, что Оксана его не выгнала, – заметил Макар.

Он сбил ее с ритма и с мысли. Токмакова перевела дух и вдруг засмеялась:

– Я не понимаю, как вы ухитряетесь злить меня, почти ничего не сказав.

– Потому что хроническое безденежье – ваше больное место?

– И вот опять!

Снова повисло молчание. И снова женщина продолжила с тихим смешком, как ни в чем не бывало:

– Ваши слова показывают, между прочим, как мало вы в ней поняли. Оксана не выгнала Юру, потому что это – трофей. Медвежью голову, добытую охотником в честном бою, выкидывают, только если она сгниет. А если не сгниет, будет услаждать взоры охотника и его потомков, скалясь со стены.

– К тому же медвежья голова не может уйти, когда ей вздумается. Не для этого на медведя ходили с одним колом.

– Спросите у Юры, мог он уйти или не мог, – равнодушно посоветовала Токмакова. – Думаю, он сильно удивится вашему вопросу. Юра жил в крепком браке и сделал бы все, что в его силах, чтобы этот брак не рухнул.

Мимо пробежала Пелагея. Но в этот раз она с улыбкой приветствовала Илюшина, словно пребывание рядом с ее учительницей музыки сделало его видимым, проявило в том мире взрослых, к которому нужно проявлять уважение.

– Василика Богдановна, где Оксана? – спросил Макар.

Несколько секунд ему казалось, что сейчас он услышит откровенный ответ. Ей было что скрывать, он чуял это нюхом ищейки, отточенным за годы расследований. Но Василика сказала совсем другое:

– Вы знаете, отчего Оксана пригласила погостить меня и детей?

– Откуда мне знать, если вы старательно оберегаете нас от любой информации, – усмехнулся Илюшин.

– Она подыскивала живые игрушки для своей дочери. Лена стала вечерами капризничать, отец с ней не справлялся, а Оксана терпеть не может детские слезы. Она поставила меня перед выбором: я получаю место для репетиций почти на целый месяц, а она – бесплатных маленьких нянек для своего ребенка. Слушайте, перестаньте так шею выворачивать, это выглядит просто пугающе!

Илюшин развернулся к ней всем корпусом.


– Да, вот так намного лучше. И постарайтесь, пожалуйста, хотя бы изредка мигать, когда так внимательно слушаете. Вы какой-то эльф, честное слово! Вам следует качественнее притворяться человеком. Не знаю, чему вас учат в вашей эльфийской школе шпионажа за нормальными людьми.

– Нормальными? – Илюшин негромко засмеялся.

– Да, мы все здесь немного чокнутые, – согласилась она. – У меня была единственная ценность – смехотворная, маленькая, ничтожная, но моя.

– И что же это?

– Независимость. Оксана обещала подыскать мне подходящее – с ее точки зрения! – место работы, раз за разом предлагала помочь с деньгами на квартиру, на машину, на обувь, черт бы ее побрал! Ботинки, которые я хочу, стоят двадцать тысяч. Могу ли я их себе позволить? Это вопрос риторический. До некоторых пор я черпала утешение в нехитрой мысли, что моя бывшая подруга не может меня купить. Что я не пошла ни по пути Юры, ни по пути ее кузена и сохранила свою копеечную свободу. Не поддалась искушению. – Она хрипловато рассмеялась. – Но Оксана всегда найдет, чем вас соблазнить! Знаете, Макар Андреевич, это как-то удивительно органично сочетается в ней с тем восторгом, о котором я вам рассказывала, – восторгом от созерцания чего-то, что ей недоступно. Но ей непременно нужно ловить мотыльков. Самых невзрачных, самых хрупких. Чтобы держать при себе, рассматривать дымчатые узоры на их крылышках. Знать, что они в ее собственности, и ни один не в силах улететь.

– По-моему, ничего нет проще, – без всякого сочувствия сказал Макар. – Вызываете такси, диктуете домашний адрес – и вуаля! Мотылек свободен, словно птица в небесах.

Она вдруг протянула ладонь и ласково погладила его по голове. И снова тот же мягкий хрипловатый смех. Илюшин начал догадываться, за что Токмакову ненавидит Жанна Баренцева.

– Простите! Не смогла удержаться! Один из моих мальчиков не выносит, когда дотрагиваются до его волос. Он поднимает визг, как дикий зверек, одновременно подпрыгивает и щелкает зубами в воздухе.

– Очень эффектно! Если вы ждали от меня такой же реакции, то знайте: сидя на попе, прыгнуть вверх затруднительно.

– Пока речь шла о ботинках и даже о новой квартире, я могла прикидываться стойкой, как самурай, – сказала Василика. – Но как только Оксана разыграла карту с моими учениками… Вы говорите: вызвала такси, уехала домой! Если бы это было так просто, я б вообще здесь не оказалась. Пелагея – шестой ребенок у родителей. Православная семья. Живут не просто скромно – фактически бедствуют, их содержит община. Мы взяли ее к себе бесплатно, я сама купила ей инструмент – она об этом не знает, естественно, считает, что ей выделила его музыкальная школа. Прекрасная девочка, с чутьем и пониманием музыки. Она самая благополучная из них троих. У Назара отец с тремя отсидками, пьющая и распускающая руки мать, три старших брата, бесконечно лупящих друг друга, и самые мрачные перспективы, потому что его уже дважды брали за воровство на рынке. Я не идеализирую роль музыки в его жизни. Но он однажды обронил, что наша школа – единственное, что в ней есть хорошего. Он обокрал меня два года назад. Унес из кабинета мое пальто и меховую шапку, попался на сбыте. Потом рычал на меня волчонком, бился в истерике, орал: «Я тебя порежу». У него не было другого языка, понимаете? Я ему сказала: можешь резать, но завтра я тебя жду на занятиях, и чтобы был подготовлен. Он плакал у меня на уроке и до конца года ходил за мной по пятам после музыкальной школы – следил, чтобы меня не обидели. У нас район такой, знаете… Не очень благополучный.

– А Яков?

– Яшу воспитывает дед. Его мать в пьяной драке убила отца – давно, Яков был еще маленький и, к счастью, ничего не помнит. Дед у него прекрасный. А Яшка из них троих, пожалуй, самый одаренный. Но тоже со своими сложностями, конечно.

– И этих детей Оксана Баренцева выторговала в роли нянек для своей дочери? – Макар недоверчиво усмехнулся. – Смело!

– Умоляю вас! При чем здесь смелость? Она просто не понимает, с кем имеет дело! Подумаешь, дети – да они все одинаковые! Она видит в них только болванки, заготовки взрослых. В ней есть эта душевная глухота и слепота, которые мешают ей понять, что перед ней три огромных мира, сложных, во многом страшных. А она считала, что им можно просто дать по шее или приказать – и они послушаются, потому что она же взрослая.

Последние слова Токмакова произнесла с невыразимым сарказмом.

– И вы не боялись за ее ребенка? – нахмурившись, спросил Макар.

– Вот и вы тоже, – грустно констатировала она. – Вы тоже ничего в них не понимаете. Ни Пелагея, ни Назар, ни Яшка пальцем не тронули бы девочку. Они честно выполняли свою часть договора, когда я объяснила, чего от них ждут. Не знаю, прониклись ли они к Леночке теплыми чувствами… Но ни один из них ее не обидел бы.

– А Баренцеву? – спросил Макар.

Токмакова молчала. Илюшин поднялся, встал над ней; она продолжала упорно смотреть на ступеньку, где он сидел.

– Василика Богдановна, ваши дети что-то сделали с Баренцевой? – тихо спросил Макар. – Она обидела не их, она обидела вас. Придумала хитроумный способ заманить вас в ее красивую богатую жизнь. Использовала детей как наживку. Унизила. Ваши три сложно устроенных мира это поняли, так ведь?

Токмакова молчала. Наконец она вскинула голову, отбросила назад струящуюся гладкую прядь волос.

– Ну, о чем вы говорите, Макар Андреевич, – скучным голосом сказала Василика. – Это же дети!





4




Как и предсказывал Илюшин, Татаров вышел на людей, имевших отношения с Баренцевой, гораздо более коротким путем, чем они сами. Ему не потребовалось смотреть запись: каждому из своих гостей Оксана звонила накануне и в день встречи. По телефонным номерам их и вычислили.

– Номер первый, – объявил Сергей, уставившись в свои записи. – Никита Федулов по прозвищу Федул. Ему сорок два, знаком с Оксаной девять лет, с тех времен, когда еще был обычным работягой и вкалывал на здешней стройке. Утверждает, что в то время они не спали. За девять лет вырос до прораба, периодически помогал ей с небольшими строительными работами, месяц назад она подрядила его для возведения беседки на участке. Татаров повис на нем, как бульдог, но всерьез зацепиться ему пока не за что. Федулов подтверждает, что дважды побывал у Баренцевой, двенадцатого и пятнадцатого августа, в пять вечера. Оба раза провел у нее около полутора часов и уехал. Видали мы эти полтора часа, – не удержался он. – К ее исчезновению, по его словам, отношения не имеет. Про Долгопрудный, Алабушево, фейерверки и прочее ничего не знает. Факт воровства материалов или денег категорически отрицает. Считает, что Баренцев выгнал его на почве личной неприязни.

– Что же ему еще утверждать, – усмехнулся Илюшин.

– Татаров говорит, он мутный тип. Здоровый бычара с гнильцой. Баренцев его примерно так и охарактеризовал. Федулов последнюю неделю мотался по объектам, в основном – ближнее Подмосковье. Пересечений с телефоном Оксаны, кроме двух упомянутых, не выявлено.

Макар, усевшись на полу и разложив перед собой большой лист, набросал в углу что-то, сильно напоминающее, по мнению Бабкина, плесень на трубе.

– А Баренцева где? – поинтересовался Сергей.

– Будет позже. Кто номер два?

– Трофим Волынкин. Двадцать пять лет, массажист в спортивном центре в Зеленограде. Навещал Баренцеву тринадцатого августа. Чего ты усмехаешься?

– Эвфемизмы мне твои нравятся, – сказал Макар. – «Навещал!» Если я правильно запомнил время, указанное на записи, это было около двух часов дня?

– Да, он пробыл здесь с двух до пяти. Волынкин, как под копирку, твердит то же, что Федулов. Были знакомы, изредка спали, тесных личных отношений не заводили, обычный приятельский секс. Не знает, не видел, не участвовал, не привлекался. С родственниками Баренцевой никак не связан. Забыл сказать: Федулов холост, а у Волынкина жена и двое детей.

Макар изобразил кружок размером с пятикопеечную монету. Сергей подождал, не заполнит ли он его чем-нибудь, но кружок остался пустым.