«Она нарочно оставила люк открытым».

Это была ее последняя четкая мысль, принадлежавшая сну. В следующее мгновение Машу вытряхнуло из кошмара, словно клопа из встряхнутой простыни, и она оказалась на диване – под скомканной рубашкой, с колотящимся сердцем, взмокшая до того, что слиплись волосы на затылке.

За окном синели сумерки. «А ведь предупреждала бабушка – не спать на закате!» Маша пыталась приподняться, но вновь обессиленно повалилась на диван. Вместо того чтобы принести облегчение, сон окончательно высосал из нее все силы.

Перед ней снова встало лицо Марины – её собственное лицо. По спине пробежал озноб.

Она полежала немного, глядя в потолок. У нее с детства имелся рецепт: как быстро прийти в себя от кошмара. Не задумываясь, Маша начала читать:

– В решете они в море ушли, в решете, в решете по седым волнам…

Возьми любое стихотворение, прочно отпечатавшееся в памяти, лучше всего из тех, что читала мама в детстве. Домашняя магия. Сила добрых слов – ибо все хорошие детские стихи по-настоящему добры.

– «И четырнадцать бочек вина Ринг-Бо-Ри, и различного сыра – рокфора и бри, и двенадцать котов без усов!..»

Дыхание выровнялось. Голос окреп. Силуэт женщины, укравшей ее лицо, отступил в тень.

Маша поднялась с дивана, чувствуя себя более разбитой, чем час назад.

И увидела в окне женщину. Бледное лицо, притиснутое к стеклу, над которым поднимались пышные рыжие волосы. Женщина прижала ладони к щекам, чтобы свет снаружи не мешал ей разглядеть, что внутри. Большие темные глаза в черных полукружиях теней встретились с оторопелым Машиным взглядом.

У психофизиолога Уолтера Кэннона Маша читала, что в момент опасности человек непроизвольно выбирает всего из двух стратегий: «бей» или «беги». Нападение или отступление. Перечитывая его работы о стрессе, она пыталась представить, что выбрала бы сама. Благополучная жизнь – это жизнь, в которой тебе не представляется возможность проверить утверждения американских психофизиологов.

Позже она узнала, что к этим двум стратегиям многие прибавляют третью: «замри». «Точно жучок, – думала Маша, с умилением представляя себя в этой роли: скрючилась, на спине, поджатыми лапками кверху. – Дохлый жучок».

Увидев в своем окне бледное лицо, уродливо расплющившее нос о стекло, Маша вскочила с дивана и метнулась к двери. Лицо расплылось в улыбке. Это определенно была улыбка – или же гримаса, долженствующая изображать удовольствие от Машиной реакции… Однако Маша бежала к двери не просто так. За дверью стояла кочерга.

Схватив ее, она обернулась.

Снаружи никого не было.

Маша выбежала из комнаты, распахнула дверь на крыльцо и, как была, в тапочках помчалась вокруг дома. Длинная кочерга лежала в руке хуже, чем заступ. Завернув за угол, она замахнулась.

Никого.

Качалась сломанная ветка сирени, и в сумеречном воздухе пахло чем-то странным. «Нежитью», – подумала она в первый момент. Мертвый был запах, и она невольно подалась назад, не желая оставаться в его облаке.

В следующую секунду она взяла себя в руки. Присела на корточки, обследовала землю под окном. Трава была не просто примята, а как будто вытоптана. Кто бы здесь ни был, он провел под окном немало времени. Маша вернулась домой за фонариком, посветила на траву. Почти ровный круг… Ей представилась неправдоподобная картина: рыжеволосая женщина кружится возле ее избы в беззвучном диком танце, босыми ногами вытаптывая траву. Почему-то вспомнилась Ксения, прибежавшая к ней вечером в одних носках.

Из сада дохнуло сыростью. Маша обернулась к саду. Среди яблонь расползался туман.

Муравьевская изба была поднята на кирпичном основании. Это составляло предмет гордости Татьяны, она объясняла Маше выгоды такого строительства. О выгодах Маша забыла. Она смотрела вверх и думала, что человек ее роста не смог бы дотянуться до него так, чтобы заглянуть внутрь.

Высоты скамейки оказалось недостаточно. Ей пришлось встать на табуретку, чтобы ее голова оказалась вровень с тем местом, где было лицо женщины. Посветив на подоконник, Маша увидела в пыли смазанные следы пальцев.

Какого же та роста? Или она подтянулась, ухватившись за подоконник?

Маша постояла, оглядываясь вокруг. Её не оставляло ощущение, будто кто-то подглядел ее сон.

Она запоздало подумала, что нужно было поднять тревогу. Но поднять тревогу в Таволге можно было одним способом: добежав до перекрестка и ударив арматуриной в кусок ржавого рельса, игравшего роль гонга. Рельс был подвешен на старой березе. Арматура прислонена к стволу. Маша представила себя пляшущей возле рельса с металлической палкой и поморщилась.

И все-таки, кто это был? Она сама не так давно с занудством взрослого объясняла Ксении, что до ближайшего населенного пункта тридцать километров бездорожья. Цыгане забрели в Таволгу? В лице, которое она видела, существовала какая-то неправильность… «Может быть, маска? Но маска скрыла бы мимику, а я видела улыбку». Она предположила бы, что ее испугал кто-то из местных, если бы не знала твердо, что здесь нет рыжеволосых. Трудно ошибиться, если рядом с тобой живет всего восемь человек.

«Рыжеволосой была Марина».

Маша отогнала эту мысль. Да, рыжеволосой была Марина, но она ушла в лес и заблудилась, погибла в лесу больше года назад, незадолго до того, как в Таволгу приехала Таня.

«А ведь Татьяна на них похожа, – вдруг подумала Маша. – На местных. В самом деле, похожа. Взгляд этот прозрачный, водянистый…»

Мысль была неприятная. А особенно неприятно в ней было то, что Маша не могла понять, отчего именно она ей не по душе.

«Ну и славно, ну и хорошо, – успокаивающе сказала Маша. – А сейчас мы дойдем до старосты и предупредим ее, что кто-то шастает по подведомственной ей территории и суется немытой харей в чужие окна».

Можно было и позвонить, конечно. Но хотелось посмотреть на лицо Беломестовой, когда она расскажет ей о случившемся.



Маша шла по бесконечной улице. Ночь растягивает пространство, она знала это с детства. В сумерках улицы Таволги удлинялись, провисали, и переулки втыкались в темноту не короткими перочинными ножиками, а остриями сабель. «До ночи еще далеко», – сказала себе Маша, но дряблый свет фонарей говорил обратное. Пустые дома, похожие на осевшие кучи лежалого мартовского снега, – почерневшего, изъеденного, – возвышались вдоль дороги. Маша проходила мимо – и ей хотелось обернуться на каждую избу, остававшуюся за спиной, чтобы убедиться, что никто не смотрит ей вслед.

Вспомнились картины Смирнова-Русецкого. Маша в юности любила его пейзажи, где души берез и облаков, изображенные в виде берез и облаков, тянулись через бесконечное, само собой светящееся пространство. Она не встречала художника, который точнее передавал бы ее ощущение от пейзажа средней полосы России.

Вдалеке зашёлся Цыган в хриплом лае. Глуховато отозвалась Ночка, запертая Валентином Борисовичем в теплых комнатах. Пес Бутковых по кличке Тарзан, мрачное существо в репьях и колтунах, визгливо выкрикнул что-то – и замолчал. Для деревенской собаки этот кобель был поразительно небрехлив, но Маша все равно его недолюбливала – за повадки, больше подходившие бродячей шавке, чем домашнему сытому псу. Она замечала иногда, что он преследует ее, труся в двадцати шагах; когда Маша оборачивалась, Тарзан ложился в кусты и ждал, пока она снова тронется с места. Это было не сопровождение любопытной, но робкой собаки, и не здоровый интерес к новому человеку в их маленьком мирке. Нет. Маша отчетливо чувствовала исходившую от него враждебность. Она пробовала заговорить с ним, но пес прижимал уши, оскаливал зубы, медленно пятился, и она оставила эти попытки. «Трусливая собака». С трусами, она знала, связываться нельзя. Скорее укусит трус, чем злобный пес.


Впрочем, Тарзан, кажется, объединял в себе оба этих достойных качества.

Перед мысленным взором Маши возникла Виктория Буткова. Накрашенные губы растянуты в улыбочку. «Наша собачка вам не докучает?»



Маша однажды прямо сказала, что собачка все-таки докучает – скажем, не далее как этим утром рычала на нее из кустов, пока она поливала цветы перед домом. Виктория возразила, что Тарзан никогда не укусит хороших людей. Глаза ее заискрились от сдерживаемого смеха. Она, кажется, полагала, что этим утверждением загнала Машу в ловушку. У Маши на языке вертелся ответ, способный превратить искры в тусклые головешки, однако она помнила, что ей-то предстоит уехать, а вот Татьяне здесь еще жить, и будет нехорошо, если Маша оставит ей наследство в виде неприязни соседей.

Так что Маша проглотила все замечания и промолчала. Вика, не дождавшись ответа, недовольно удалилась. Красный ротик на прощание дернулся и выплюнул «здоровьичка вам», прозвучавшее как «чтоб ты сдохла».



За поворотом показался дом Беломестовой. При взгляде на освещенные окна Маша облегченно выдохнула.

«А ведь в Альберте есть что-то жуткое. И в его жене».

Странные люди для такого места, как Таволга. Неподходящие, сказала бы Маша, но кто она такая, чтобы решать, кто подходит Таволге, а кто нет. Что далеко ходить за примером – Ксения Пахомова, которую, на первый взгляд, следовало немедленно вернуть в город, здесь, в Таволге, совершенно своя.

Она огляделась, прислушалась. Только теперь ей пришло в голову, что человек, заглядывавший в окно, может следовать за ней.

Но все было тихо.

Навстречу Маше из-под калитки вынырнула, распластавшись на коротеньких лапах, кошка Беломестовой, пробежала мимо и исчезла в зарослях соседского палисадника.

– Люшка! – послышался голос Беломестовой. – Лю-уша! Кис-кис-кис!

– Она только что убежала, Полина Ильинична, – отозвалась Маша и привстала на цыпочки, чтобы разглядеть хозяйку.

– Вот поганка, – в сердцах выругалась Беломестова. – Охотница! А утром начнет орать под дверью, чтобы ее пустили.

Скрипнул засов, распахнулась калитка. Беломестова была в своей обычной униформе: темно-синем тренировочном костюме с лампасами на брючинах.

– Здравствуй, Машенька.

– Добрый вечер, Полина Ильинична. Я к вам по делу.

– Ну наконец-то! – добродушно разулыбалась хозяйка. – А то все разговоры да разговоры!

Однако Маша ее шутливый тон не поддержала.

– Кто-то заглядывал ко мне в окно, пока я спала, а потом исчез, – сказала она. – Женщина с яркими рыжими волосами, очень пышными – будто шапка. А еще точнее, как клоунский парик.

Беломестова смотрела на нее без всякого выражения.

– Я не успела разглядеть лица, – продолжала Маша. – Пока я бегала за кочергой, она исчезла. Вы не знаете, кто бы это мог быть?

Вопрос был нелепым: если за то время, что Маша жила в Таволге, она не встретила этой женщины, вряд ли Беломестова смогла бы предъявить ее сейчас. Но у Маши все равно оставалась надежда. Загадочное происшествие еще могло разъясниться самым тривиальным образом. Чья-нибудь не в меру любопытная родственница, приехавшая погостить. Или Танина знакомая из Анкудиновки, собиравшая грибы в местных лесах и заглянувшая к приятельнице; она, конечно, стучала в дверь, но стука крепко спящая Маша не услышала.

– Нету у нас таких, – медленно ответила Беломестова.

– Вы уверены?

Полина Ильинична молчала – то ли решила, что ее ответа с Маши достаточно, то ли обдумывала новый. Маша шагнула в сторону, невольно вынудив ее повернуться лицом к окну, и в желтом сливочном свете увидела, что лицо Беломестовой приобрело не просто бледный, а зеленоватый оттенок.

– Полина Ильинична, что с вами? Вам плохо?

Беломестова, не отвечая, добралась до скамейки и села, переводя дыхание. Глаза ее были закрыты.

– Я сейчас воды принесу.

Маша забежала в дом и вернулась с первым, что попалось под руку – небольшой кастрюлькой, в которой плескалась вода. Она так торопилась, что выплеснула немного воды на штаны Беломестовой. Полина Ильинична даже не заметила.

– Вот, попейте.

Беломестова жадно приникла к кастрюльке.

– Давление третий день скачет, – объяснила она, намочив пальцы и прикладывая ко лбу. – Нынче утром еле встала. Гипотоник я, Машенька… А лекарства не люблю, у меня после них поджелудочная капризничает, не знаешь, что и хуже. Ну, ничего. Вроде бы, отсиделась – теперь получше. – Она покрутила головой и приложила ладонь, смочив ее водой, к шее под волосами. – Так о чем мы с тобой?..

– Женщина, – напомнила Маша. – В моем окне.

– А-а, да-да-да. Это, должно быть, Вера.

Беломестова замолчала с таким видом, словно все исчерпывающе объяснила.

– Вера? – повторила Маша в недоумении. – Кто такая Вера?