Другой человек дал бы Ксении по шее – и всех разговоров. И бабке бы наябедничал. Но Валентин Борисович не просто добрый, он любит во всем досконально разобраться, раскрутить, так сказать, до винтиков и гаечек. Он достал из шкафа коробку какао и попросил Ксению сварить для него. Хитренький такой! Она уже потом догадалась, что какао ему вовсе не хотелось. Он просто ее отвлек.

В общем, пока пили, каждый из своей чашки, Ксения немного успокоилась. И объяснила ему, что именно он проделывает дважды в неделю. Ведь у человека главное – это лицо! Его же на голове носят, причем впереди, а не на затылке! Понимать надо.

– Но позволь, – сказал Валентин Борисович, дослушав, – здесь существует загвоздка. Если я перестану бриться, у меня отрастет борода и, так сказать, полноценные бакенбарды, а это означает, что я изменюсь окончательно и бесповоротно. Поверь, Ксения: борода и усы меняют мужчину значительно сильнее, чем исчезновение короткой щетины. Собственно говоря, женщину тоже… Хм-хм. Но речь сейчас не об этом. Подожди минутку, я покажу тебе, как буду выглядеть, если перестану бриться. Однако не станешь ли ты снова кричать? Я собираюсь принести фотографию.

Ксения одобрительно кивнула. Вот так и должны действовать все порядочные люди! Сначала сообщить, что планируешь сделать, и только потом делать. А то каждый раз совершается НЕОЖИДАННОЕ!

Она заверила, что фотографию вытерпит.

Валентин Борисович притащил не одну фотку, а целый альбом. Скучный, почти весь черно-белый. На одном из разворотов Ксения увидела строгого старичка в окладистой бороде и пышных усах. Наверное, чтобы высушить такие усы, нужно развешивать их на бельевой веревке и цеплять прищепками.

Он и правда был похож на Немца. Как сказал с гордостью Валентин Борисович, «приходится констатировать неоспоримое фамильное сходство».

– Я буду таким же, и боюсь, это тебя не устроит.

Ксения никогда не смотрела на вещи с такой точки зрения. Удивительно все-таки полезный человек Немец!

– Так и быть, брейтесь! – великодушно позволила она.

До вечера ходила и раздумывала над этим разговором. Оказывается, малые перемены бывают нужны, чтобы не позволить совершиться большим переменам! Прикольно.

Бабка собиралась к Бутковым, позвякивала бутылками в скрипучем буфете. «Выбирает настойку… Значит, тоже будет пить».

Это слегка примирило Ксению с походом в гости. Бабка, возвращаясь навеселе – или, как она сама говорила, «подгулявшей», – начинала рассказывать про нечисть, про слепых покойников, про мертвую и живую воду, а еще про детские косточки, которые кое-кто любит доставать из могилок, и что если у кого-то в роду подряд рождается семь девок, седьмая непременно будет ведьма, и можно увидеть ее настоящее ведьминское лицо через отверстие в доске, оттесанной на гроб… Ксения даже как-то примерялась подпоить бабку, чтобы еще послушать. Но Валентин Борисович однажды объяснил, что Таволга жива лишь потому, что здесь пьют мало, а Дорада, присутствовавшая при этом разговоре, удрученно кивала и называла водку не иначе как лютая. Так что Ксения эту затею оставила.

– Грибков забыла взять Альбертовне. – Бабка, не разуваясь, вернулась к холодильнику. Внучку она по-прежнему то ли не замечала, то ли делала вид.

Вот еще одна мерзость, кроме кражи собственного лица. Альберт – это муж Вики, но все зовут ее Альбертовна, словно она ему не жена, а дочь. Фу, гадость! И такая особенная гадкая гадость, про которую и не объяснишь, почему именно она такая.

Когда бабка хлопнула входной дверью, Ксения подождала пару минут – и выскочила за ней.

Она собиралась спрятаться под окнами и подслушать, о чем будет разговор. Но Бутковы провели гостью не в комнаты, а в сад, в беседку, построенную самим Альбертом и торчащую посреди лужайки, точно гвоздь, забитый в лысину. О том, чтобы подкрасться незаметно к решетчатым стенам, и говорить было нечего.

Ксения мрачно потопталась на месте. Ну, и куда теперь ей податься?

Надо было идти на озеро с тетей Машей! Она веселая, с ней можно болтать по дороге обо всяком, не задумываясь! Только тревожная, как птица на гнезде. Ей бы пожить в Таволге пару месяцев… А лучше – всю зиму! Да, здорово было бы зимовать тут с тетей Машей – куда веселее, чем с тетей Таней! Она, как говорит бабка, очень себе на уме и, кроме того, никогда не обсуждает с Ксенией всерьез всякую чепуху, а ведь это одно из самых прекрасных занятий на свете.

Ксения шла-шла и незаметно оказалась возле церкви. До нее донеслись голоса.

Она пригнулась и пробралась между кустов к зарослям иван-чая. Паутина противно липла к лицу, мягкая и неизбежная, как старушечьи прикосновения. Всякие чужие старухи почему-то всегда рвались потрогать Ксению, ощупать ее голову, как слепые.

Девочка ползла на животе, раздвигая сухие стебли, пока не смогла рассмотреть две фигуры.

Аметистов и Кулибаба. В руках старухи пламенели огромные, точно футбольные мячи, срезанные георгины.

– …даже цветочки приносите… – проникновенно вещал Аметистов, – значит, вам не все равно, чувствуете что-то, отзывается в вашем сердце, расцветает, аки Божья благодать, так ведь, Анна Ивановна?

Ксения и забыла, что Кулибаба – Анна Ивановна! Хорошее имечко, ровное такое и светлое, как песчаная отмель.

– Цветочки я прадеду своему приношу, на могилу, – проскрипела в ответ старуха. – Про церковь – это не мое дело, меня не касается.

– Как не касается, как не касается! – всполошился Аметистов. – Это родина ваша, Анна Ивановна! От вас зависит, какой ей быть!

– Ты мне лозунги свои в зубы не пихай. Я их слышала поболе твоего. Как про родину начинают орать, значит, денег хотят.

«Так его, Кулибабочка, так его, милая!»

Аметистов, почуяв, что ступает на зыбкую почву, ретировался и зашел с другой стороны.

– Светлая память вашему родственнику, Анна Ивановна! Неужели вам все равно на то, что он упокоился, как бы это выразиться поделикатнее, в развалинах? Можно было бы и крест установить новый. Подумайте! А мраморный обелиск – хотите? – Он доверительно понизил голос. – Можно ведь и семейное захоронение обеспечить. Берусь помочь в решении этого вопроса. Поглядите, ведь даже фамилии вашего прадедушки не разобрать, разве это по-христиански?

Кулибаба не отвечала.

– Сердце кровью обливается, когда вижу, в каком состоянии находится могила священника! – с надрывом произнес Аметистов.

Старуха не выдержала, обернулась к нему.

– Да что ты языком мелешь? С чего ты взял, что он священник?

– А кто же еще, раз лежит в церковной ограде! Только священников так хоронят.

– Глупый ты мужчина. Афанасий Дубягин это, светлая ему память. Много жертвовал на нужды села и церкви. Потому здесь и лежит.

Аметистов надолго замолчал. Должно быть, подумала Ксения, обиделся на глупого мужчину.


Кулибаба отошла к могиле. Она, кажется, считала диалог законченным, однако он последовал за ней, разве что не наступая на пятки. Девочка подползла еще ближе, вжалась в траву. Жалко, что нельзя ему врезать! А еще лучше – кинуть яйцом в гладкую харю!

Она представила, как стекает желток по шубейкинскому носу, и ухмыльнулась.

– Ты за мной очередь занял? – осведомилась Кулибаба. – Боишься на кладбище опоздать или как?

Аметистов, сконфузившись, немного отстал.

Старуха разложила цветы на могильной плите, перекрестилась, косясь в сторону Аметистова, но тот не понял ее молчаливого призыва или сделал вид, что не понял. Он тоже старательно перекрестился. Ксения от отвращения даже язык высунула. Почему Кулибаба не огреет его по загривку? Не скажет: «Пошел вон, троглодит»? Бабка часто твердила, что когда человек хочет побыть в одиночестве, обязательно нужно его оставить, иначе он может озвереть… А на Кулибабе прямо-таки большими буквами написано, что она не желает оплакивать своего прадедушку в компании Аметистова.

Интересно, какой он был, это прадед? Высокий, большеухий, как Валентин Борисович? Или толстяк? Если купец, то, наверное, бородатый и с выпирающим животом. Вот про Аметистова даже нельзя сказать, тонкий он или толстый. Никакой!

Старуха пошла прочь. Сухая трава хрустела под ее ботиками. Аметистов, к удивлению Ксении, остался на маленьком кладбище.

После ухода Кулибабы он сделал поразительную вещь: во-первых, бухнулся на колени возле надгробия, прямо в траву. Во-вторых, сбросил цветы. «Ах ты подлец!» – мысленно обругала девочка. Затем достал телефон. До слуха Ксении донесся отчетливый щелчок. «Фотографирует зачем-то…»

За спиной послышалось шумное сопение. Цыган! Она испугалась, что ее разоблачат, но пса интересовала не она, а Аметистов.

– Гав! Гав!

– Заткнись, – коротко приказал Аметистов. Это был третий по счету голос, не такой лживый, как предыдущие. – Пшел отсюда! Погань…

– Гав! Гав! Гав!

Аметистов обозвал пса бранным словом, сделал еще несколько снимков и, наконец, убрался, ругаясь под нос. Цыган с видом победителя улегся на ступенях.

Выждав на случай, если Аметистов вздумает вернуться, девочка выползла из кустов, тряхнула головой. С волос посыпались подсохшие розовые цветки иван-чая.

– Привет, Цыган!

Пес лениво вильнул хвостом и задремал. Ксению он считал за свою и никогда не повышал на нее голос. Она хотела было потеребить его за уши – они внутри мягкие-мягкие, точно бархатные кармашки! – но вспомнила бабушкино предостережение и вздохнула. Цыган, наверное, тоже хочет побыть один.

Георгины валялись на траве. Ксения подняла один, осторожно провела ладонью по фиолетовой шапочке. Лепестки вроде бы колкие, а в то же время нежные. Смешно!

Она бережно собрала цветы и положила на могилу. Надгробие глубоко ушло в землю, местами раскрошилось, а с год назад на нем появилась глубокая трещина. Оно выглядело как заплесневелый ломоть ржаного хлеба. Ксения однажды специально оставила кусок, чтобы посмотреть, как будут расти споры. Хлеб из черного стал серо-зеленым – точь-в-точь как эта плита, под которой похоронен Афанасий Дубягин.

Буквы вытерлись. Годы жизни тоже. Не разобрать ни имени, ни даты.





2




Маша бессмысленно побродила по комнатам, даже поднялась на чердак, постояла, прислушиваясь к свисту ветра в разбитом окне. Почему Татьяна за год не вставила стекло? Маша примерила ее жилище на себя – морщась, точно человек, влезающий в колючее и слишком тяжелое суконное пальто. Ей было бы неуютно жить в доме, где из оконной глазницы торчат осколки.

Она подошла к окну, тронула пальцем острый край запылившегося стеклянного треугольника и порезалась. Держа палец во рту, спустилась вниз, промыла ранку, заклеила пластырем. «Знала ведь, что порежусь – и все равно полезла. Зачем?»

День представился как цепочка бессмысленных действий. Вот и еще одно звено. Теперь этот чертов порез будет напоминать о себе неделю, прежде чем заживет…

Машу вдруг охватила сонливость. Как будто на стекло, которым она порезалась, был нанесен специальный усыпляющий состав. Она доплелась до дивана, набросила вместо одеяла старую фланелевую рубашку, успела подумать, что под старыми вещами почему-то спится лучше, чем под новыми, – и провалилась в глубокий сон.

Ей приснился лес. Орешник, затянутый паутиной, шлагбаумы еловых веток. Маша подныривала под них и пробиралась дальше. Во сне у нее была какая-то цель. Ее движение сквозь лес было осмысленным, как у пловца, ныряющего за сокровищем.

Стоило ей подумать об этом, как она увидела того, за кем пришла сюда. Женская фигура – высокая, в длинном красном платье – появилась и снова пропала за деревом. «Марина! – крикнула Маша. – Марина, подожди!»

Ели взмахивали ветвями. Женщина уходила сквозь лес, не оборачиваясь, лишь иногда задерживая шаг, будто бы нарочно, чтобы Маша успела догнать ее. Но разделявшее их расстояние не сокращалось. Маше нужно было дотронуться до ее руки, расспросить… Во сне она чувствовала, что одной фразы будет достаточно, чтобы все встало на свои места. Зеленоватый туман покачивался вокруг, женщина в красном платье плыла сквозь него, как лодка, слабый свет фонарика освещал ей путь. Это тоже было важно – фонарь… Он оттягивал Маше руку, но без него она боялась совсем потерять тропу.

«Марина!» – снова крикнула Маша.

Она отшвырнула в сторону тяжелый фонарь и бросилась бежать из последних сил. Туман загустел, теперь Маша пробивалась сквозь него, как сквозь зеленое желе.

– Подожди!

Женщина обернулась. Маша увидела ее так четко, словно та стояла прямо перед ней.

Рыжие волосы, серые глаза. Лицо, которое не узнаешь в первые секунды именно потому, что оно тебе слишком хорошо знакомо.

На нее смотрела она сама.

Закричала ли она во сне? Сделала ли что-то ужасное? Женщина с Машиным лицом не отвернулась, а начала пятиться, как старуха Пахомова, а Маша, словно ее зеркальное отражение, сделала шаг назад – и провалилась в черный колодец.