– У Ксении в классе учился мальчик, он везде ходил со взрослым, который должен был ему помогать. Забыл, как называется эта профессия, ну, не суть…

– Тьютор, – сказала Маша.

– Точно! Откуда тебе известно?

– У меня есть подруги, дети которых в школе пользуются сопровождением специально обученного педагога. Тьютор – это кто-то вроде наставника.

– Вот-вот. В мое время такого не было. Ксения мне рассказала – не сразу, конечно, со временем, – о том, как вел себя этот мальчик и как им объясняли в школе, что обращаться с ним нужно, учитывая, так сказать, специфику его восприятия действительности. Он учился с ними с первого класса. Она убедилась, что можно получить определенного рода выгоду, если ты… отличаешься от других. Ксения – очень сообразительная девочка! – В голосе Колыванова прозвучала нескрываемая гордость.

Маша уставилась на него.

– Вы хотите сказать, она притворялась?

Старик потер переносицу.

– Не совсем так, Мариша, не совсем так. Если бы притворялась, было бы куда проще. Нет. Она, так сказать, вполне усвоила эту манеру поведения. Примерила ее на себя и решила, что та ей идет, но не как платье, а как вторая кожа, если ты понимаешь, что я хочу сказать. Притворство – это платье. А вторая кожа… – Он тяжело вздохнул. – Её нельзя содрать. Это приведет к увечью. Можно добиться, чтобы человек сам сбросил её, точно змея – прошлогоднюю шкуру. Я бы сам до всего этого не додумался, но у нас был телефон классного руководителя, и когда мы созвонились с этой дамой, она перенаправила нас к школьному психологу. Оказалось – чрезвычайно толковая женщина! Она доходчиво объяснила нам, что смена обстановки вызвала такую реакцию. Мы-то были в полном замешательстве, понимаешь ли.

– Ещё бы!

– Здесь есть один деликатный момент. Нормальному ребенку не придет в голову использовать подобную… э-э-э… тактику. А если он и додумается до чего-то подобного, это будет выглядеть…

– …неубедительно? – подсказала Маша.

– Именно! А Ксения была чрезвычайно, так сказать, органична. Мы имели дело не с актерствованием, а с чем-то вроде мимикрии. Ну, это я тебе сейчас в таких терминах и с метафорами объясняю, а в то время я едва смог осмыслить, что аутизма у Ксении, по мнению педагогов, нет. Мы ведь и с аутизмом никогда не сталкивались, ни я, ни Полина, ни Тома. А нам об этом говорили как о распространенном явлении.

– Но как вы добились, чтобы Ксения сбросила вторую кожу?

– Даже не знаю, что тебе ответить. Все как-то интуитивно решалось, в процессе. Многое стало проще, когда Тамара сумела наладить ей человеческий сон. Ксении снились кошмары, она просыпалась по десять раз за ночь, наутро была разбитая, ничего не соображала… Жаловалась, что сильно болит голова, и это была не выдумка – у неё даже губы синели.

– Тамара давала ей снотворное?

Колыванов всплеснул руками:

– Бог с тобой, Мариша! Никаких таблеток!

– Но как же тогда…

– Одеяло, – веско сказал Колыванов. – Старое ватное одеяло. Очень тяжелое. Она стала укрывать им Ксению. Я как-то лег под него любопытства ради. Был близок к приступу клаустрофобии! А Ксения засыпала под ним как убитая. Ее перестали мучить дурные сны. Кроме того, травы. Тома заваривала для девочки успокоительные чаи, после каждого мытья ополаскивала ее какими-то настоями – хвойными, по-моему, или дубовой корой… Я-то, Мариша, в этом полный профан. Шиповник, конечно, собираю по осени, и завариваю сосновые почки, чтобы не мучили простуды, но на этом все. А у Томы и корешки какие-то вечно сушатся, и цветы, и даже за иван-чаем она ходит на дальнее озеро, хотя этого самого иван-чая у нас в двух шагах можно набрать на три года вперед.

Маша обдумала услышанное.

– Неужели одними только травами и тяжелым одеялом удалось достичь такого эффекта… – Она постаралась, чтобы в голосе не звучало то сомнение, которое она испытывала.

– Ну, смотри: здоровый сон – раз. Свежий воздух – два. Девочка постоянно в движении, постоянно при деле. Это три. Ну, и вычти из этого уравнения мать с ее, так сказать, сердечными привязанностями.

– Полина Ильинична говорила, что вам с ней приходилось силком затаскивать Ксению в баню, – вспомнила Маша.

– А-а, было дело! Ксения у нас барышня с чрезвычайно богатым воображением. Ее фантазия порождает страхи и себя же ими подпитывает. Наши бани, как ты знаешь, имеют очень низкие потолки, а у Томы она вдобавок еще и покосившаяся. Ксения была уверена, что стоит людям оказаться внутри, как здание от сотрясения осядет и похоронит их заживо. Я не раз замечал, что этот страх – быть похороненной заживо – очень буйно в ней цветет. Должно быть, она посмотрела какой-нибудь глупый триллер. Ксении было несколько спокойнее с Полиной, потому что та крепче Тамары, и девочка полагала, что в случае катастрофы она на некоторое время удержит падающую крышу – подобно, так сказать, мраморной кариатиде.

Маша представила Беломестову в образе кариатиды и засмеялась.

– Полина до сих пор не знает, какая героическая участь была ей уготована, – с улыбкой сказал старик. – Беда в том, что об этих страхах Ксения рассказывала нам только тогда, когда они уже были изжиты. После того как переживания уходили в прошлое, она могла вытащить их на поверхность и сама посмеяться над ними. Но пока они были с ней… Ни словечка нельзя было от нее добиться. В этом-то, Мариша, и заключалась сложность.

Они вышли из леса и поднялись на пригорок, с которого близкая Таволга была видна как на ладони. Маша разглядела на дороге Цыгана. Пес валялся в песке, помахивая хвостом.

Она внезапно рассердилась. Какого лешего! К черту эту Якимову, злыдню, издевавшуюся над больной девчонкой! И ведь Ксения отлично запомнила, как Якимова на нее смотрела презрительно! Только девочка нашла происходящему свое собственное объяснение.

Поди прочь, бессердечная баба. Жестокая, злая, грубая. След из собачьей крови тянется за тобой и твоими гостями. Стекло бить в деревне – это же надо додуматься!

– Валентин Борисович, я не Марина, – твердо сказала она. – Я Маша.

Старик недоумевающе уставился на нее. И вдруг в глазах его мелькнул ужас. Губы дрогнули, рот приоткрылся, словно Колыванов готовился закричать; он отступил на шаг, не сводя с Маши оцепеневшего взгляда.

Теперь перепугалась уже она.

– Господи, Валентин Борисович, что случилось? Это я, Маша! Подруга вашей новой соседки, Тани Муравьевой! Присматриваю за ее курицами, пока она в отъезде!

– М-м-м-маша… – выдавил Колыванов и с силой зажмурился. Он стоял, похожий на старого ребенка, которому показали оживший кошмар, и зубы его мелко и часто стучали. Маша не сразу поняла, что это за звук, а когда поняла, кинулась к нему и заставила опуститься на траву.

– Прилягте, Валентин Борисович, прилягте… – ласково говорила она, с ужасом наблюдая, как синеют и взбухают жилки на лбу старика. – Лекарства есть у вас с собой? Сейчас найдем или позовем кого-нибудь…

Колыванов покорно лег, не открывая глаза, и вытянулся в струнку. Он лежал среди высокой сухой травы – нелепый, длинный, жалкий – и прерывисто дышал.


Маша быстро обыскала его пиджак и брюки. Вопреки ее надеждам, в карманах не нашлось ни единой склянки.

– Ну хоть бы паршивый валокордин, – пробормотала она.

«А ведь тысячу раз говорила себе – сходи на курсы оказания первой помощи! Он сейчас потеряет сознание, и мы его даже до больницы не успеем довезти. «Поухаживала за курицами! – прозвучал чужой саркастичный возглас в ее голове почему-то голосом Альбертовны. – Угробила доброго старика. Сократила население Таволги на одну восьмую. Ай, молодец».

– Валентин Борисович!

Колыванов лежал. Вокруг него покачивалась трава. По лацкану пиджака бодро полз невесть откуда взявшийся жук-пожарник и слегка подпрыгивал в такт мелкой тряске, бившей тело старика. На крыше заброшенной бани гарцевала ворона. Картина эта была до того нелепа, что Машу, вопреки всякому здравому смыслу, охватил гнев. Курицы, кладбища, пропавшая женщина… А теперь еще и это! Дурная, искаженная логика действий, как во сне, – она назвала Колыванову свое настоящее имя, и с ним случился приступ, – но в этот чужой тягучий сон засосало и ее, и теперь она ощущала ту всепоглощающую болезненную беспомощность, которая преследует в кошмарах: бежишь от погони – и вязнешь в песке, захлопываешь дверь от чудовищ, а ключ не проворачивается в скважине.

– Что за финты такие, позвольте спросить? – рассерженно сказала старику Маша. – Что мне теперь прикажете с вами делать? Вы почему не озаботились никакими инструкциями на случай приступа? Я сейчас весь ваш паршивый хутор на уши поставлю.

Колыванов, которого она уже причислила к умирающим, внезапно открыл глаза. Теперь в них был не страх, а вопрос. Он впился в нее взглядом, как человек, ожидающий, что ему откроют тайны мироздания, но тайны эти будут страшны.

– Что? – растерянно спросила Маша. – Что такое?

– Мариша, – шепнул старик.

– Да, Валентин Борисович, я здесь. – Сейчас было не до того, чтобы разъяснять ему его ошибку.

Он нащупал ее руку и с силой сжал.

– Мариша, послушай…

– Я слушаю, Валентин Борисович!

У нее мелькнула мысль, что она неправильно истолковала его взгляд, и сейчас ей предстоит не отвечать на вопросы, а выслушать и поклясться исполнить его последнюю волю. Она неимоверным усилием заставила себя сохранять видимость спокойствия.

– Я вот что думаю… Ты на гребень-то у курицы смотрела?

– Что? – опешила Маша.

– На гребешок, говорю, у курицы твоей, – окрепшим голосом повторил Колыванов. – Смотрела? У них по цвету гребешка можно много понять. Если он голубоватый, тут уж все, пиши пропало. А если светло-розовый, нужно лечить, конечно. У моих бывал туберкулез, должно быть, из-за некачественного корма. Пришлось поставщика менять. Первым делом, помню, бледнел гребешок и сережки. В первый-то раз я четырех несушек потерял. Потом уже был, так сказать, наученный горьким опытом, сразу стал давать антибиотик. И ничего, выправились!

Маша решила бы, что старик заговаривается, но поверить в это не позволял его ясный спокойный взгляд, из которого исчезли и страх, и то напряженное, мучительное внимание, которое так поразило ее.

Выпустив его руку, она некоторое время сама боролась с желанием лечь в траву и лежать, пока что-нибудь не случится. Например, дождь. Пусть прольет ее насквозь.

– Что-то я совсем распустился, – осуждающе пробормотал Колыванов и сел. – Мариша, прости, испугал я тебя? Слабость какая-то… Погода, должно быть, меняется.

– Что вы, все в порядке, – соврала Маша. – У вас тут… жучок.

Валентин Борисович проследил за ее пальцем, осторожно смахнул жука с лацкана в ладонь и выпустил в траву. Именно этот бережный жест лучше всего остального убедил Машу, что Колыванов в порядке.

– Сыро тут, – беззастенчиво оболгала она сухую траву. – Пойдемте домой, Валентин Борисович.





Ксения




Ужасно хотелось отправиться на прогулку с тетей Машей! Но Ксения не пошла. А все почему? Наклевывалось кое-что интересное.

Ночью бабка спала плохо: ворочалась, требовала у кого-то отчета, спрашивала, все ли сделали правильно. Под утро уснула, встала такая, словно ее переехал поезд.

– Не получится у самой, – сокрушенно пробормотала она, сидя на кровати. – Руки не те… надо с Альбертовной.

Она позавтракала, закончила домашние дела и стала собираться.

Ксения обязательно напросилась бы с ней за компанию, если бы речь шла о ком-то другом. Но Буткова!

Во-первых, у Вики два лица. Одно – с бесцветными узкими глазками, словно следы от ножей в сероватом снегу. Это лицо Вика прячет. Рисует на нем другое и преображается. Она вор: крадет у других собственное обличье. Рот у нее такой, словно она только что облизала красный фломастер. Хотя фломастеры невкусные и облизывать их будет только дурак.

За то время, что Ксения провела в Таволге, она немного приспособилась к тому, что люди могут меняться. Перестала выть от гнева, когда это происходило. Хотя все равно ненавидела, когда женщина стригла волосы или, еще хуже, перекрашивала. А челки вообще надо запретить! Кто челку отрастил, тот преступник. Начешет на лоб – и вообще не видно, кто под волосами! Все другое: глаза другие, ноги другие, и даже сзади в трусах, может, хвост отрос!

Бабка однажды попробовала самой Ксении выстричь челку. Но Ксения пригрозила, что заколется ножницами прямо в сердце. Левым лезвием – в левый желудочек, а правым – в правый! Бабка выругалась, но отступила. Спасибо Колыванову, который рассказал про желудочки! Оказывается, это чистая правда, что все знания когда-нибудь да пригодятся. Если бы не желудочки, ходить бы Ксении стриженой (и даже, может быть, с хвостом).

Сам Немец, кстати, тоже любит меняться.

Ксения ему однажды за это выговорила. Даже, честно сказать, наорала. «Зачем бреетесь? Вы себе делаете другое лицо! Плохо, плохо, плохо!» Ногами топала и визжала. Стыдно вспомнить.