— Черт возьми, я был слишком самонадеян!
Признание далось Эверетту тяжело. Самонадеян? Он не признался бы в этом никому и никогда, самолюбие не позволило бы, он не признался бы Девитту, Уилеру, Нэнси. Никогда — Нэнси. Но себе признаться был вынужден. Он говорил с собой, говорил с Я.
— Расчет — в любом случае упрощение, модель, — с горечью признал Эверетт. — И результат оказался… Лиззи… Самый слабый элемент в системе.
— Элемент, — пробормотала Вита, — папа, как ты можешь…
— Элемент, — повторил Эверетт. — Ты ушла следом за мной, ты так хотела, и ты никогда не отступала от своих планов, только на этот раз оказалась плохо продуманным элементом моего расчета ветвлений. Извини, дорогая… Извините, Вителия…
— Боже, — прошептала Я-Лаура, еще крепче прижав дочь к своей груди.
— А сам я… — продолжал Эверетт. — Предполагал, что, передав расчет на хранение, долго не проживу. Квантовое самоубийство по Тегмарку? Ха! Тегмарк так и не дошел до идеи статистики миров. Идея квантового самоубийства — из области классического представления о многомирии. А то, что сделал я, — чистая квантовая физика.
— Отец! — До Марка неожиданно дошло. — Ты знал, что умрешь в ту ночь?!
Эверетт отмахнулся.
— Предполагал, так вернее! Да, смещение максимума на единственный квант действия. Малое возмущение в волновой функции. Почти то же самое, что сделал этот нобелевский придурок, разобравшийся в математике, но не понявший физику и нагородивший такого, что… посмотрите вокруг!
Эверетт сделал широкий жест — посмотрите, в какой мир он превратил нормальную привычную — нам привычную, ему-прежнему! — реальность.
— Но мы! — Я-Лауре казалось, что она кричит из всех сил, надрывая легкие, иначе ее не услышат за грохотом урагана, падающих строений и сталкивавшихся в небе электрических разрядов. — Мы! Я! Я могу!
— Да, — горько сказал Эверетт. — Я могу. Если в распределении не будет волновой функции Тезье. Его волновая функция — малая часть суперпозиции, ничтожная, как бабочка в рассказе Брэдбери. Его волновая функция коллапсирует — вот где старик Бор оказался бы прав! — и перестанет влиять на распределение миров.
— Убить его! — воскликнул Я-Марк.
— Это невозможно, — с горечью констатировал Эверетт. — Он лишь мультивидуум, даже его жена обладает своим набором волновых функций, они — не одно целое, не метавидуум, как Я. Но все равно он существует в бесконечном числе взаимодействующих классических реальностей. Он может изменить собственную волновую функцию в распределении, если…
— Покончит с собой — здесь и сейчас, — не удержался от реплики Я-Алан.
— Да, — кивнул Эверетт. — Но он этого не сделает, он плоть от плоти этой реальности. Он не покончит с собой — а убить его Я не могу.
— Тогда… — сказал Я-Алан.
Память его менялась тоже — как и память Я-Ализы, Я-Лауры, Я-Виты… Неприятное ощущение, Я-Алан забывал что-то, о чем помнил минуту назад, возникшая пустота быстро заполнялась другими впечатлениями.
— Ализа, — пробормотал Я-Алан, сжимая ее тонкие пальцы, — я ведь любил тебя… я… или нет? Когда мы познакомились в Принстоне, помнишь, я шел по коридору, у меня было назначено собеседование с профессором Кошнером, от его слова зависело, разрешат ли мне делать в Принстоне постдокторат, и мы столкнулись с тобой на лестнице, я поднимался, а ты…
Я-Ализа покачала головой.
— Все было не так! Ты уже работал у Бергмана, когда я увидела тебя на семинаре…
— Нет же! Это было…
Он не мог вспомнить. Он любил Ализу? Или Лауру? А Вита… Боже, как он мог забыть? Летние ночи, тринадцать лет назад. Он окончил колледж, полетел в Падую на встречу молодых физиков, там была девушка…
— Алан… — пробормотала Я-Лаура. — Ты… я…
— Не могло быть, чтобы Вита — наша дочь!
— Так случилось в этой реальности.
— Не могло…
— Еще несколько минут, и ты будешь помнить только это. И я.
— Я люблю тебя! — крикнул Я-Алан. Голова у него раскалывалась — кому он признавался в любви? Лауре — здесь? Ализе — там, в забываемом прошлом?
Пока память оставалась в суперпозиции, он любил обеих. И не только их. Были — в других ветвях, сейчас проявлявшихся в памяти, возникавших из прошлого и сразу исчезавших, забываемых, уходивших — десятки, сотни, миллионы… бесконечное число… они… Эстер… Почему Эстер?.. Где, когда? Валентина… Боже…
Как болит голова…
* * *
Я теряет себя в возникающей суперпозиции, Я понимает, что времени не остается. Реальности не меняются, меняется лишь их взаимное расположение в функции распределения — и классическая реальность, в которой жил, работал и умер Хью Эверетт Третий, смещается далеко к «хвосту» распределения, становится все менее вероятной, и связанные с ней склейками и ветвлениями реальности смещаются тоже. Я теряет себя…
А люди не чувствуют ничего. Для каждого из них все неизменно в их меняющихся реальностях. Память впитывает, обрабатывает и осваивает новые впечатления, замещая прежние, и Я чувствует это на себе.
Как болит голова…
* * *
Лаура обнимает девочку… Дочь? Это моя дочь? Ее зовут…
— Эжени, дорогая, как ты себя чувствуешь? У тебя больше не болит нога? Лекарство помогло? Скажи маме!
Звонит телефон. Аппарат — подделка под винтаж — висит на стене в кабинете, нужно ответить, но Лаура медлит, ей хочется подольше побыть с дочерью, они так редко видятся, работа научного репортера требует постоянных разъездов, а Эжени скучает в интернате, хотя там хорошо, присмотр, учеба, подруги — вот и друг у нее вырисовывается, хороший мальчик.
— Эжени, я должна ответить.
— Мама, ты опять уедешь?
— На неделю, не больше, милая.
Лаура ощущает звонок внутренним чувством информации, свойственным хорошим журналистам. На неделю, только на неделю — поездка в Анкору, два дня на поезде туда, два обратно, и дня три на интервью с учеными, открывшими новый способ… чего? Не слышу. Сейчас возьму трубку и узнаю точно.
— Мама, я люблю тебя.
— Я люблю тебя, Эжени…
* * *
Я чувствует, как распадаются связи, максимум смещается, а память…
Вита обнимает маму, нет человека роднее, но недавно в ее жизни появился Джон, и Вителии — странное ощущение! — стало приятнее, спокойнее, радостнее проводить время в обществе доброго мальчика, все знающего о ее болезни, все понимающего, хотя Вита и не говорила ему ничего о страхах и мысленных путешествиях.
— Мамочка, я хочу тебе сказать…
— Не сейчас, доченька. Мне через полчаса сдавать материал о бумагах Эверетта, я хочу еще кое с кем поговорить…
— Хорошо, мамочка…
Мама всегда занята, всегда у компьютера, всегда ей работа важнее…
— Хорошо, мамочка.
Вита плачет, но Лаура не замечает слез…
* * *
Я-Карпентер перестал чувствовать поддержку Я-Остмейера.
Он и фамилии такой не знает.
Карпентер сидит за столом в полицейском участке номер тридцать четыре округа Вашингтон и читает выползший из принтера длинный лист-распечатку вчерашнего допроса Дина Ланго, подозреваемого в убийстве подруги, Деборы Кляйн. С ним все ясно, улики — яснее не бывает, отсутствует только признание, можно обойтись и без него, но судья останется недоволен, недоработка полиции и обвинения. Нужно еще раз допросить Ланго.
За окном жара, в кабинете прохладнее, кондиционер работает на полную мощность. В округе за последние пять лет сгорело столько лесов, сколько не горело, наверно, тысячу лет. Потепление. Астрономы это предсказывали, да кто им верил? В неприятное верить не хочет никто, пока с неба не сваливается непереносимый жар. Говорят — сам он передачу не видел, терпеть не может научных программ, — что яркость Солнца за пару лет увеличилась аж на восемь процентов, это очень много, какие-то реакции в центре Солнца стали происходить быстрее из-за накопления… чего же… у физиков никогда не поймешь, они погубят (да и губят уже!) такой прекрасный, дивный, новый мир…
— Приведите Ланго, — говорит в интерком Карпентер и платком вытирает пот со лба.
* * *