Я теряет себя, и, когда перестанет существовать, все пойдет прахом. Люди ничего не заметят, будут жить в своих привычных реальностях, и какая разница, что реальности не те, суперпозиция меняется, распределение альтерверсов все больше смещается от максимума.
И ничего нельзя будет сделать, когда закончится релаксация, и распределение миров закрепится в новой универсальной волновой функции.
Ничего. Нельзя. Будет. Сделать.
Ничего.
* * *
Я-Шеффилд отошел от перил балкона — страх высоты у него был всегда, но из упрямства и желания доказать себе недоказуемое офис он оборудовал на сто тридцать втором этаже административного небоскреба «Холбер». Вниз он не смотрел, а вперед — не хотел. Смотрел внутрь себя и видел коллегу Я-Кодинари, сидевшего в кафе в Спринг-виллидж и рассматривавшего меню, где значились сорта утреннего кофе в количестве семидесяти трех наименований.
Что-то теплилось в памяти, не связанное с начатым разговором, но так смутно, что Я-Шеффилд не придал значения.
Релаксация подходила к концу, Я — на грани осознания. Но внутренняя связь еще сохранялась, и Шеффилд пользовался ею, не задумываясь о причинах и следствиях.
— Коллега, — сказал Шеффилд, — вам говорит что-нибудь фамилия Эверетта?
Кодинари поднял взгляд — меню в его руке расплылось и растаяло в воздухе — и, увидев Шеффилда рядом со столиком, ответил без удивления:
— Эверетт… Марк? Конечно, это мой клиент. Музыкант. Правда, последние года два не выступает. Проблемы со спиной. Время от времени мы встречаемся, и он рассказывает истории из своей гастрольной жизни.
— Марк? — переспросил Шеффилд. — Пожалуй, нет. В голове вертится другое имя, не могу вспомнить. В связи с вами, кстати.
— Есть проблема? Я дам вам ментал-мейл Марка, если хотите.
— Не нужно, это точно не Марк.
— Тогда… — Кодинари пожал плечами, вынул из воздуха потерянное меню и углубился в изучение. — Простите, коллега, я еще не завтракал. У вас в Вашингтоне день в разгаре, а мы на западе…
Фразу он не договорил, полагая разговор законченным, и Шеффилд, вернувшись с ненавидимого балкона в уютный кабинет, отделанный в стиле шестидесятых годов прошлого века, сел в кресло и выкинул из головы мысли об Эвереттах. Обоих. Марк? Не знаю такого. А второй… Почему он вообще подумал о каком-то Эверетте? С памятью в последнее время плохо. Обратиться к врачу? Врачей Шеффилд терпеть не мог с детства, проведенного в маленьком городке Вест Лафайет, где один-единственный эскулап пользовал все население, не успевая ставить диагнозы. Его-то имя Шеффилд помнил прекрасно: Дорон Харви. Век не забудет.
Я без Шеффилда и Кодинари теряет значительную часть возможностей. Я-Эверетт остро ощущает потерю. Что делать? Что, черт побери?
* * *
— Марк… Сын…
— Отец? Ты наконец вспомнил обо мне, это приятно.
— Ты до сих пор держишь на меня зло?
— Зло? Ну что ты… Я всегда любил тебя. Скажу больше — боготворил. Ты был для меня не человеком, а существом высшего порядка.
— Ты все помнишь. Я забыл почти все. Это ужасно.
— Я ничего не забыл, отец. Помнишь, мы с тобой ездили в Нью-Йорк и гуляли по Централ-парку, ты увлеченно рассказывл о своей теории… как же она… да, теория общих коэффициентов в лагранжевых… дальше не помню…
— Я? Тебе? Какие еще… Черт.
— Я только одного не понимаю, отец. Ты умер. Я помню то утро. Ты вышел из своей комнаты, растрепанный, в пижаме, я поздоровался, а ты не ответил и вдруг упал, как подкошенный. Я перепугался и позвал маму.
— Вот как… Вот, значит, как…
— Но ты здесь. Живой. Это мистика?
— Нет, это результат вычислений, — раздраженно сказал Эверетт-старший, поняв, что и сын уже теряет и приобретает память, теряет и приобретает реальность, теряет и приобретает…
— Я рассчитал квантовый процесс изменения функции распределения ветвящихся миров. Квантовая статистика многомирия. Тебе не понять. Ни тогда, ни, тем более, сейчас.
— Но ты жив? Да? Может… Может, и Лиз… И она?
— Ты ее очень любил? — сочувственно произнес Эверетт.
— Обожал! Мы понимали друг друга с полуслова! Когда Лиз вышла замуж за Генри, того продюсера из Голливуда…
— Черт, — пробормотал Эверетт, — какой продюсер… Твоя память, Марк…
— А потом он ее бросил, и Лиз покончила с собой.
— Все не так!
— Да! — Марк говорил все более возбужденно. Они стояли с отцом на бульваре Линкольна, у памятника первому президенту. Марк пытался взять отца под руку, Хью руку отталкивал, сейчас было не до родительских нежностей, а семидесятилетний Марк вел себя как мальчишка, домогавшийся родительской любви, но не получавший даже крох ласки.
— Да! И еще скажи. Как мои отпечатки пальцев оказались на ручке сейфа… черт, забыл где, но полиция из-за этого хотела навесить на меня… черт, что навесить…
Марк провел ладонью по лбу. Забыл. Да и было ли…
— Это, — объяснил Эверетт, — побочный эффект. Интерференция разделившихся классических реальностей. Когда вычисление сложное, на выходе может получиться… Эй, да ты меня не слушаешь!
Марк слушал звучание голоса. Он не помнил его, но что-то в глубине сознания таяло и тлело от звука уверенного баритона.
— Марк!
Марк повернулся и пошел прочь. Шел он медленно, опустив голову, шаркая по ребристой поверхности дорожки. Руки-маятники раскачивались не в такт, как в часах у Безумного Шляпника.
— Марк…
Еще минута, меньше минуты, еще часть вечности, еще несколько квантовых переходов, небольшое смещение максимума…
И релаксация завершится.
Нужно что-то… Необходимо. Сейчас. Немедленно.
Я больше нет. Я пока есть. Я…
Эверетт знал, что должен сделать. Выход — один.
Сейчас.
Как хочется жить!
Он всегда хотел жить. Долго и счастливо. Он рассчитал, какой будет ядерная зима после войны Америки с Советским Союзом. Он понимал больше, чем кто бы то ни было, в том, прошедшем мире.
Жить!
Эверетт шел по мосту «Золотые ворота». Шел быстро, впервые в жизни чувствуя одышку и понимая, что времени не осталось совсем.
Жить!
Семьдесят метров высоты. Удар о воду, и… Это не квантовый процесс, он будет жить еще какое-то время, и, наверно, все сделанное окажется напрасным. Мир никогда больше не будет прежним. Распределение сместилось, релаксация вот-вот завершится, и то, что он все еще помнит… помнит ли? Да. Та ли это память?
Я, сказал он себе, Хью Эверетт Третий, доктор философии, автор теории множественных вселенных и квантовой статистической теории, автор десятка алгоритмов и программ, разработчик теории ядерной зимы, будучи в трезвом уме и твердой… твердой ли… памяти, ухожу по собственной воле, потому что это единственный способ вернуть утраченное равновесие миров. Сам сделал — сам отвечай.
Прости меня, Марк. Прости меня, Лиз. Прости меня, Нэнси.
Все простите.
Эверетт посмотрел вниз. Вода золотилась и притягивала.
Он огляделся. Метрах в ста полицейский следил за ним, опершись на перила. Подозрительный тип, да?
Эверетт помахал полицейскому и быстро — это он умел! — перелез через перила. Внизу была страховочная сетка, но он прыгнул, как когда-то в юности, сильно оттолкнувшись.
Прыжок. Квантовый скачок. Разрыв непрерывности. Туннельный эффект. Должно получиться.
Простите меня — все…
Вода оказалась тверже стали, вольфрама, алмаза.
Часть пятая
Фамилию нотариуса он нашел в телефонной книге. Не лучший способ, но — какая разница? Конечно, навел справки. Солидная фирма, работают с 1892 года. Надо надеяться, еще полвека протянут. Мне и самому-то — полвека, подумал он. Чуть больше, неважно.
И ничего нельзя будет сделать, когда закончится релаксация, и распределение миров закрепится в новой универсальной волновой функции.
Ничего. Нельзя. Будет. Сделать.
Ничего.
* * *
Я-Шеффилд отошел от перил балкона — страх высоты у него был всегда, но из упрямства и желания доказать себе недоказуемое офис он оборудовал на сто тридцать втором этаже административного небоскреба «Холбер». Вниз он не смотрел, а вперед — не хотел. Смотрел внутрь себя и видел коллегу Я-Кодинари, сидевшего в кафе в Спринг-виллидж и рассматривавшего меню, где значились сорта утреннего кофе в количестве семидесяти трех наименований.
Что-то теплилось в памяти, не связанное с начатым разговором, но так смутно, что Я-Шеффилд не придал значения.
Релаксация подходила к концу, Я — на грани осознания. Но внутренняя связь еще сохранялась, и Шеффилд пользовался ею, не задумываясь о причинах и следствиях.
— Коллега, — сказал Шеффилд, — вам говорит что-нибудь фамилия Эверетта?
Кодинари поднял взгляд — меню в его руке расплылось и растаяло в воздухе — и, увидев Шеффилда рядом со столиком, ответил без удивления:
— Эверетт… Марк? Конечно, это мой клиент. Музыкант. Правда, последние года два не выступает. Проблемы со спиной. Время от времени мы встречаемся, и он рассказывает истории из своей гастрольной жизни.
— Марк? — переспросил Шеффилд. — Пожалуй, нет. В голове вертится другое имя, не могу вспомнить. В связи с вами, кстати.
— Есть проблема? Я дам вам ментал-мейл Марка, если хотите.
— Не нужно, это точно не Марк.
— Тогда… — Кодинари пожал плечами, вынул из воздуха потерянное меню и углубился в изучение. — Простите, коллега, я еще не завтракал. У вас в Вашингтоне день в разгаре, а мы на западе…
Фразу он не договорил, полагая разговор законченным, и Шеффилд, вернувшись с ненавидимого балкона в уютный кабинет, отделанный в стиле шестидесятых годов прошлого века, сел в кресло и выкинул из головы мысли об Эвереттах. Обоих. Марк? Не знаю такого. А второй… Почему он вообще подумал о каком-то Эверетте? С памятью в последнее время плохо. Обратиться к врачу? Врачей Шеффилд терпеть не мог с детства, проведенного в маленьком городке Вест Лафайет, где один-единственный эскулап пользовал все население, не успевая ставить диагнозы. Его-то имя Шеффилд помнил прекрасно: Дорон Харви. Век не забудет.
Я без Шеффилда и Кодинари теряет значительную часть возможностей. Я-Эверетт остро ощущает потерю. Что делать? Что, черт побери?
* * *
— Марк… Сын…
— Отец? Ты наконец вспомнил обо мне, это приятно.
— Ты до сих пор держишь на меня зло?
— Зло? Ну что ты… Я всегда любил тебя. Скажу больше — боготворил. Ты был для меня не человеком, а существом высшего порядка.
— Ты все помнишь. Я забыл почти все. Это ужасно.
— Я ничего не забыл, отец. Помнишь, мы с тобой ездили в Нью-Йорк и гуляли по Централ-парку, ты увлеченно рассказывл о своей теории… как же она… да, теория общих коэффициентов в лагранжевых… дальше не помню…
— Я? Тебе? Какие еще… Черт.
— Я только одного не понимаю, отец. Ты умер. Я помню то утро. Ты вышел из своей комнаты, растрепанный, в пижаме, я поздоровался, а ты не ответил и вдруг упал, как подкошенный. Я перепугался и позвал маму.
— Вот как… Вот, значит, как…
— Но ты здесь. Живой. Это мистика?
— Нет, это результат вычислений, — раздраженно сказал Эверетт-старший, поняв, что и сын уже теряет и приобретает память, теряет и приобретает реальность, теряет и приобретает…
— Я рассчитал квантовый процесс изменения функции распределения ветвящихся миров. Квантовая статистика многомирия. Тебе не понять. Ни тогда, ни, тем более, сейчас.
— Но ты жив? Да? Может… Может, и Лиз… И она?
— Ты ее очень любил? — сочувственно произнес Эверетт.
— Обожал! Мы понимали друг друга с полуслова! Когда Лиз вышла замуж за Генри, того продюсера из Голливуда…
— Черт, — пробормотал Эверетт, — какой продюсер… Твоя память, Марк…
— А потом он ее бросил, и Лиз покончила с собой.
— Все не так!
— Да! — Марк говорил все более возбужденно. Они стояли с отцом на бульваре Линкольна, у памятника первому президенту. Марк пытался взять отца под руку, Хью руку отталкивал, сейчас было не до родительских нежностей, а семидесятилетний Марк вел себя как мальчишка, домогавшийся родительской любви, но не получавший даже крох ласки.
— Да! И еще скажи. Как мои отпечатки пальцев оказались на ручке сейфа… черт, забыл где, но полиция из-за этого хотела навесить на меня… черт, что навесить…
Марк провел ладонью по лбу. Забыл. Да и было ли…
— Это, — объяснил Эверетт, — побочный эффект. Интерференция разделившихся классических реальностей. Когда вычисление сложное, на выходе может получиться… Эй, да ты меня не слушаешь!
Марк слушал звучание голоса. Он не помнил его, но что-то в глубине сознания таяло и тлело от звука уверенного баритона.
— Марк!
Марк повернулся и пошел прочь. Шел он медленно, опустив голову, шаркая по ребристой поверхности дорожки. Руки-маятники раскачивались не в такт, как в часах у Безумного Шляпника.
— Марк…
Еще минута, меньше минуты, еще часть вечности, еще несколько квантовых переходов, небольшое смещение максимума…
И релаксация завершится.
Нужно что-то… Необходимо. Сейчас. Немедленно.
Я больше нет. Я пока есть. Я…
Эверетт знал, что должен сделать. Выход — один.
Сейчас.
Как хочется жить!
Он всегда хотел жить. Долго и счастливо. Он рассчитал, какой будет ядерная зима после войны Америки с Советским Союзом. Он понимал больше, чем кто бы то ни было, в том, прошедшем мире.
Жить!
Эверетт шел по мосту «Золотые ворота». Шел быстро, впервые в жизни чувствуя одышку и понимая, что времени не осталось совсем.
Жить!
Семьдесят метров высоты. Удар о воду, и… Это не квантовый процесс, он будет жить еще какое-то время, и, наверно, все сделанное окажется напрасным. Мир никогда больше не будет прежним. Распределение сместилось, релаксация вот-вот завершится, и то, что он все еще помнит… помнит ли? Да. Та ли это память?
Я, сказал он себе, Хью Эверетт Третий, доктор философии, автор теории множественных вселенных и квантовой статистической теории, автор десятка алгоритмов и программ, разработчик теории ядерной зимы, будучи в трезвом уме и твердой… твердой ли… памяти, ухожу по собственной воле, потому что это единственный способ вернуть утраченное равновесие миров. Сам сделал — сам отвечай.
Прости меня, Марк. Прости меня, Лиз. Прости меня, Нэнси.
Все простите.
Эверетт посмотрел вниз. Вода золотилась и притягивала.
Он огляделся. Метрах в ста полицейский следил за ним, опершись на перила. Подозрительный тип, да?
Эверетт помахал полицейскому и быстро — это он умел! — перелез через перила. Внизу была страховочная сетка, но он прыгнул, как когда-то в юности, сильно оттолкнувшись.
Прыжок. Квантовый скачок. Разрыв непрерывности. Туннельный эффект. Должно получиться.
Простите меня — все…
Вода оказалась тверже стали, вольфрама, алмаза.
Часть пятая
Фамилию нотариуса он нашел в телефонной книге. Не лучший способ, но — какая разница? Конечно, навел справки. Солидная фирма, работают с 1892 года. Надо надеяться, еще полвека протянут. Мне и самому-то — полвека, подумал он. Чуть больше, неважно.