Карпентер пришел в себя. Рана была пустяковой, хотя болела и кровоточила. Пуля попала в руку и прошла навылет, не задев кости. Нужно перевязать, вколоть обезболивающее, аптечка у него в кабинете…

Зачем? Проще изменить реальность.

Остмейер пришел в себя. Рана оказалась пустяковой, странно, что он из-за такой малости потерял сознание. Пуля оцарапала кожу на макушке, кровь — он не видел, но чувствовал — лилась по затылку и шее.

«Мы оба промахнулись», — сказал он Карпентеру, и тот услышал, потому что, придя в себя, они опять стали частями единой волновой функции Я.





* * *


Я смотрю в глаза Тезье. Он смотрит в Я.

Тезье обнимает жену за талию, женщина не понимает, что произошло, она только что проснулась в своей комнате, слышала за стеной, как муж по обыкновению довольно громко распевает мелодию из «Фауста», арию Валентина, петь он не умеет, голоса у него нет, но, когда Шарль работает, пишет уравнения, в которых она не понимает даже обозначений, то всегда поет, не замечая этого. Она как-то попросила его петь тише, и он удивленно ответил, что никогда в жизни не спел ни единой мелодии, потому что голоса у него нет, и петь он не умеет.

Ее разбудил голос мужа, но не из кабинета, а из кухни. «Бог всесильный, бог любви, ты услышь мою мольбу…» Бог любви услышал ее мольбу двадцать три года назад, бог любви дал ей Шарля, и дал ей счастье и божественное право распоряжаться жизнью мужа, и она распорядилась как рачительная хозяйка: если бы не она, если бы не ее благорасположение и влияние, разве добился бы Шарль всего, о чем может мечтать мужчина, ученый, разве получил бы самую престижную премию в мире, разве стоял бы рядом с королем, а она сидела неподалеку от королевы (жаль не рядом, ох уж эти правила этикета), приятная женщина, но о муже думает меньше, чем Жаклин о Шарле.

— Жаклин! — позвал ее муж, перейдя с пения на крик.

Она накинула стеганый халат и вышла…

Еще ничего не поняв, взяла мужа под руку, а он обнял ее за талию, взаимное чувство перетекло из души в душу, они были сильными вдвоем, а сейчас стали еще сильнее, хотя эти люди…

Женщина с девочкой, мужчина с женщиной, и впереди… Луиза узнала этого человека, она никогда не видела его фотографий, никогда о нем не слышала, не подозревала, что он жил в ее реальности, — но она его узнала, потому что его знал Шарль.

Я-Эверетт с интересом рассматривал Жаклин, по привычке раздевая взглядом и оценивая, как всегда оценивал женщин, с которыми знакомился, с которыми расставался, с которыми проводил ночи. Он знал женщин.

Я смотрит на Лауру и понимает, что проиграл. Эта женщина не позволит мужу уйти. Она ничего не смыслит в физике и никогда не слышала о квантовом самоубийстве, но мужа любит. Ни одна женщина не любила Хью так, как Жаклин — своего Шарля.

Нэнси… Я-Эверетт сделал шаг, и Я-Марк, в тысячах километров от Парижа шагнул вперед, встав рядом с отцом и по-новому ощутив свое с ним единство. Я. Вместе. Одно.

— Не бойся, дорогая, — сказал Тезье. — Ничего эта шайка со мной не сделает. Им нужно, чтобы я сам…

Он не договорил, она поняла.

— Господи! Почему?!

— Потому, дорогая, что, по их мнению, только я могу спасти мир. Даже не мир, а бесконечное множество миров в этом чертовом многомирии. Смешно, да?

Я вздрагивает.

— Представляешь, дорогая? Прежде герои бились насмерть с армиями врагов, рубили в капусту инопланетян, взрывали галактики — и спасали миры. В кино, ты же понимаешь. А оказывается, все проще и даже банально, в кино от такого можно уснуть. Представляешь, дорогая? Я должен умереть, чтобы бесконечная Вселенная существовала в новом для себя и благоприятном для людей равновесии. Ха!

Он хорохорился, и она это понимала. Он стоял рядом с ней, как Супермен рядом со своей любимой… как ее звали… забыл. Стоял, глядя в глаза всем людям. Сразу — всем. Как-то это у него получалось, но ведь у него получалось все и всегда, потому что рядом была она.

— Как вы сюда попали? — холодно спросила Жаклин, переводя взгляд с одного Эверетта на другого, с Алана на Ализу, с Лауры на Виту, с далеких отсюда Карпентера и Остмейера на еще более далеких Шеффилда и Кодинари.

Я смотрит на нее, и она не выдерживает взгляда. Переводит взгляд за окно, где все привычно, знакомо с детства. Мир неизменен в своем вечном движении — только что пронесся, просвистел и проорал о себе «Давид», о приближении которого сообщали в новостях, и небо стало ясно-лазоревым, как всегда после урагана, а здание Конвертера, разрушенное массой упрямого воздуха, уже начали восстанавливать. Молодцы, к вечеру все будет как новое, надо на следующих выборах мэра проголосовать за Теренса, прекрасный мэр, при нем Париж стало не узнать…

На вопрос Жаклин Я не отвечает. Отвечать бессмысленно. Все бессмысленно. Я не может убивать, эксперимент с Карпентером и Остмейером показал это с очевидностью.

Я отступает.





* * *


Я-Марк уязвленно смотрел, как отец становится собой — каким Марк помнил с детства и не хотел видеть теперь. Надменный, самолюбивый, не признающий ничьих мнений, кроме собственного. Я-Марка, семидесятилетнего мужчину со сложно прожитой жизнью и множеством «тараканов» в голове, душила обида, неотмщенная и, как ни странно, теплившаяся в нем долгие годы после смерти Хью Третьего.

— Отец… Ты умер пятьдесят лет назад! Неужели существует потусторонняя реальность? Духовная? Тот свет? Я пел о нем в композиции «Другие миры», пел о тебе в лучшем мире, отец, тот мир, тот свет — существует?

— Вита, — обратился Я-Марк к девочке, смотревшей на него с восторгом, — Вита, ты ведь на самом деле Лиз? Элизабет? Она смотрит на мир твоими глазами, думает твоими мыслями, то есть, извини, не так — ты думаешь мыслями Лиз? Скажи, это правда? Существует потусторонний мир, потусторонняя реальность, куда уходят мертвые, и там ты жива, Лиз?

Я любил тебя, думал он, я никого и никогда не любил больше, чем тебя, я хотел быть таким, как ты, и когда ты ушла, мне не хотелось жить, если ты все знаешь, то знаешь, что я распустил группу, отказался от выступлений, думал — навсегда, но внутренний голос — это был твой голос, Лиз? — приказал мне жить, я хотел уйти за тобой, но ты оставила меня на земле вместо себя, у меня были женщины, много женщин, я не помню ни всех имен, ни как многие из них выглядели, но ни одна и близко не стоила тебя, Лиз, это ужасно, на всех женщин я смотрел твоими глазами, а тебе — я точно знал — никто из них не понравился бы…

— Марк! — резко, с угрозой, произнес Я-Хью. — Марк! Ты мешаешь!


— Я…

— К сожалению, — раздраженно сказал Я-Хью, глядя на сына едва ли не с презрением — так он посмотрел на Марка, когда тот явился домой с вечеринки, затянувшейся на всю ночь, квелый, пошатываясь, но довольный, нестерпимо довольный тем, что это была ЕГО ночь, только его, и он делал что хотел, и отцу, этому сверхчеловеку, не нужно было знать, отец вообще не должен был ничего знать, зачем ему?

— К сожалению, — повторил Я-Хью, — ты с детства не понимал главного в жизни. И в физике — ведь физика и есть жизнь. Нет потустороннего мира, о чем ты? Все реальности всех многомирий возникли в Больших взрывах. Ты не понял, почему здесь я, умерший полвека назад, и почему здесь Вителия, помнящая Элизабет, твою сестру? Полная и частичная запутанность волновых функций, это очевидно! Очевидно любому, кроме тебя!

Слово Я-Хью опрокинуло Я-Марка, он потерял равновесие и начал падать назад, на Жаклин, жену Тезье. Он и упал бы, но Тезье встал между ними, подхватил Я-Марка, опустил на пол, взглядом попросил Жаклин принести воды, она молча наполнила на кухне стакан, вода из крана расплескивалась, Жаклин передала стакан мужу и вытерла мокрые пальцы о полотенце, упавшее с крючка на кухонный стол.

Почему-то эта деталь показалась Я-Марку важной, значительной, необходимой. Воду он пить не стал, с трудом поднялся, поковылял на кухню, неожиданно оказавшуюся очень далеко, он долго шел по коридору, пошатываясь, добрел, поднял полотенце, тяжелое, как металлическая пластинка с острыми зазубренными краями, он удивленно выпустил полотенце из рук, и оно спланировало медленно, будто легкий мамин платок, синий, который Нэнси повязывала на шею…

Он не хотел жить в реальности ураганов, падающих домов, людей, живущих в аду и уверенных, что это обыденность, естественное состояние, так всегда было, с начала времен. Он хотел умереть, потому что понимал: Я останется здесь навсегда. Ничего сделать нельзя. Этот француз, нелепый, умный, невозможный, проживший жизнь в лучшем из миров и не пожелавший умереть в худшем, чтобы в мир вернулось прежнее равновесие, этот француз смотрит на Я круглыми от страха глазами, обнимает жену, не мыслящую жизни без него, погубившего мир, людей, себя…

Я ничего не могу с ним сделать. Ничего. Свобода решений, свобода поступков. Каждый выбирает сам. Где жить, с кем, почему. Для чего. Этому французу есть для чего жить, потому что он уже забыл, как жил прежде.

Память его изменилась, он всю жизнь прожил в этом Париже, непредставимом, как поставленный на ребро лист бумаги, в мире, мечущемся между состояниями неустойчивого равновесия и неизбежными в таких случаях склейками с другими реальностями, все дальше смещающими равновесное состояние от максимума распределения.

Я не хочу здесь жить, подумал Я-Марк, расплескав воду. У воды был необычный вкус дикой сирени, цветы которой молодой Марк жевал, срывая ветки в саду у школы. Жевал и выплевывал, и с жеваными цветами, как ему казалось, сплевывал свою неудавшуюся жизнь (уже тогда, в десять — двенадцать лет, он считал жизнь неудавшейся).

Я-Алан, шептавшийся с Я-Ализой и Я-Витой, повернулся к Я-Хью, но тот уже знал результат вычисления, и Я-Алан подумал (Я-Ализа с ним согласилась), что Хью Эверетт Третий предвидел такой результат еще в июле тысяча девятьсот восемьдесят второго. Потому и записал вычисление, потому и запечатал в конверт, потому и оставил у нотариуса, отложив решение на полвека. Он не мог закончить вычисления по той простой причине, что еще не существовало нужных математических методов, открытых позднее. Но результат знал, физическая интуиция не подводила его никогда.

— Да, все правильно, — сказал Я-Хью громко, хотя достаточно было подумать.

— Они ничего нам не сделают, дорогая, — торжествующе прокричал Тезье, зная, что его слышат и оба Эверетта, и обе женщины, и девочка, и два адвоката, и двое полицейских, все это существо, назвавшее себя Я.

— Пусть они уйдут! — крикнула Жаклин. Она хотела еще час поспать, ночью ураган дважды взламывал систему безопасности, во сне она чувствовала, как восстанавливаются стены, привычно и торопливо, она хорошо засыпала под эти ремонтно-строительные звуки, означавшие, что жизнь продолжается, настоящая жизнь, о какой она мечтала девочкой. Париж! Эйталиева пирамида, несокрушимая и вечная! Опера Эрве, ежедневно представавшая перед зрителями-слушателями в новом архитектурном решении, это было нескончаемо прекрасно — настоящая жизнь. А она была девочкой из провинции, где реки то и дело подмывали непрочные берега, и бедным семьям, таким, как семья ее родителей, работавшим на фабрике роллов, приходилось переезжать, теряя деньги, заработанные честным трудом. Такова жизнь, таков порядок, такова природа. А она смогла вырваться, стать парижанкой, выйти замуж…

— Пусть они уйдут!

Она была права. И Тезье был прав. Они хотели жить в реальности, которую считали своей. Нормальное человеческое желание — сохранить себя. Сейчас, когда память изменилась, уже и Тезье не помнил, не знал, никогда не думал о такой теории, как квантовая статистика миров. Почему он должен был об этом думать? Всю жизнь — после стажировки в Ганновере — Тезье занимался квантовыми компьютерами и достиг в этой области таких успехов, что был номинирован на Нобелевскую премию три года назад. Премию не получил, она досталась трем физикам из Соединенных Штатов Обеих Америк — уж эти-то своего не упускают никогда! — но все равно был горд, и Жаклин гордилась мужем.

Все было хорошо в их налаженной жизни: сыновья служили в ооновской группе на Луне, там, в отличие от родной планеты, спокойно — нет атмосферы, нет и ураганов. А Ник жаловался — к ураганам люди привыкли, ураган — родное, всегдашнее, а на Луне приходится привычки менять, инстинкты сдерживать, рефлексами учиться управлять. Но все равно там лучше, и старость свою Шарль с Жаклин собирались провести у детей в Даль Томенте.

Я, так неожиданно прерваший их благополучие и потребовавший — ужас, ужас! — смерти Шарля, Я даже не террорист, а какой-то вселенский кошмар!

Я-Хью отступил в кабинет, оставив Тезье подпирать дверь в спальню. Дверь, которой не станет через несколько минут — ураган «Денис», следовавший в кильватере «Давида», доберется до парижских высоток и сложит их, как карточные домики, обычное дело, надо только держаться друг за друга, остальное — вопрос техники выживания, техники восстановительной экологии и техники приспособления, а этому их учили с детства, каждый знал свое место в постоянно менявшемся мире, самом лучшем из миров.

Я — здесь, в кабинете. Весь: Я-Хью, Я-Марк, Я-Алан, Я-Ализа, Я-Лаура, Я-Вита, Я-Шеффилд, Я-Кодинари, Я-Карпентер и Я-Остмейер. Вся десятка. Я — в пространстве и времени этой реальности. И нужно решать.

Я-Хью: Релаксация заканчивается. Тезье потерян — его память полностью приспособилась к новой ветви, которую он сам и создал своим вычислением, сместив максимум распределения всего лишь на величину кванта действия.

— Хью, — сказали Я-Алан и Я-Ализа. — Я не могу принять решение, не зная новых граничных условий задачи.

— Мы их знаем, — возразил Я-Хью. — В пространстве — Вашингтон, во времени — июль тысяча девятьсот восемьдесят второго.

— Вот именно! — вскричал Я-Алан. — Вы, Хью, умерли в тот день. В ваших уравнениях нет и не могло быть стрелы времени, они обратимы. Вы не могли оказаться в реальности две тысячи тридцать второго года, через полвека после смерти! Если сознание ветвится, вы должны были продолжать жить во множестве других ветвей!

— Да, — с легким презрением к недостаточно лабильному уму Бербиджа отозвался Эверетт. — Я и оказался именно потому, что продолжил жить, ничего не зная о собственной смерти, которую сам спровоцировал…

— Вы…

— Послушайте! Внесем ясность! Слишком мало времени! Релаксация закончится, новое равновесие установится, и придется решать задачу заново, в гораздо худших начальных и граничных условиях! Помолчите, Алан, помолчите, Ализа, ни о чем не думайте!

— Папа…

— Марк!

— Отец…

— Лиззи, дорогая, ты тоже постарайся не думать, тебе проще, ты вообще думать не любила, но сдержи хотя бы эмоции. Хорошо?

Эверетт оглядел Я. Где-то на севере с грохотом обрушился небоскреб, подняв столько пыли, что небо стало серой твердью, стальным куполом. Все еще стоявшие, обнявшись, супруги Тезье рефлекторно отступили в спальню, единственное место в квартире, оборудованное резервно-спасательной системой, дорогая технология, но в последние годы многим доступная.

— Приходится говорить о теории, когда рушатся миры, — мрачно сказал Я-Хью. — Когда мы с Нэнси и маленькой Лиззи… Дорогая, ты помнить не можешь, тебе и двух лет не было… Когда мы возвращались домой из Европы после катастрофического фиаско у Бора… Мне тогда пришли в голову две интересные идеи. Главная — о построении статистической физики многомирий. Найти распределение миров по основным параметрам волновых функций. Так вот, математический аппарат для расчета я тогда тоже придумал. С этого все началось. О математике я рассказал, о статистической физике миров — никому.

— Да-да, — пробормотал Я-Алан, уже понявший, что собирался сказать Эверетт.

— К восемьдесят второму году, — продолжал Я-Хью, — я решил задачу на том уровне, какой был тогда возможен. Я должен был доказать, что был прав в пятьдесят седьмом, должен был доказать, что прав в восемьдесят втором. Опубликовать незаконченную теорию? Признаться, что сегодня, сейчас решение невозможно? Да я лучше отравлюсь запасом бурды из моих погребов! Признать собственное научное бессилие?

Я поступил иначе. Полное изменение распределения миров расчету не поддавалось, но расчеты интерференции — впоследствии, вы знаете, это назвали склейками — оказались в моих силах. Одну такую интерференционную картину — в рамках все еще неизменной суперпозиции волновых функций — я рассчитал, да. С упреждением в пятьдесят лет. Нужно было задать временной интервал — я и задал.

Чтобы расчет сработал, я должен был умереть в восемьдесят втором и возникнуть в две тысячи тридцать втором. Это неизбежно, к сожалению… То есть выглядело неизбежным тогда. Я не мог знать, появятся ли новые методы вычислений, какими они будут, решат ли физики проблему склеек. Как обычно, я полагался на интуицию.

Я написал окончание вычисления на одиннадцати страницах. Написал так плотно, что понять суть мог только сам. Не предполагал, что кто-то еще сможет…

За окном грохнуло, со звоном влетело в комнату выбитое стекло, напор воздуха отбросил Эверетта к стене, растолкал Я по углам, здание шаталось, но конструкция держалась, а закрывшиеся в спальне супруги Тезье с тревогой прислушивались к громкому голосу снаружи. Эверетт не кричал, он скорее шептал, но слышно тем не менее было так, будто на полную мощность работали все восемь динамиков стереосистемы.