Плевал он на квантовые законы, на все в мире вычисления, на всех людей, включая королей, президентов, нищих, убогих, гениев и идиотов. На этой улице, на другой, с этой памятью или другой — он хотел жить. Тезье не представлял, до какой степени ему хотелось жить, он всегда отгонял мысль о смерти. Он не считал себя бессмертным. В детстве, когда умер отец, понял, что и сам не вечен, но умирать не собирался. А если придется, то мгновенно, ничего не успев понять, испугаться — по Тегмарку. И уж точно сам он ни за что, ни за какие деньги или знания…
— Нет!
Он знал, что заставить его невозможно. Эти люди… Метавидуум. Я. Сколько их — этих Я?
Почему меня это волнует? Я, Ты, Он… Какая разница?
— Тезье, — сдерживая раздражение, сказал Я-Хью, — выбор невелик. Или вы перестанете существовать, или произойдет катастрофа. Люди будут страдать. Вы будете страдать тоже — ведь и вы принадлежите этой реальности.
Лучше страдать — разве можно страдать сильнее, чем сейчас? — но жить!
— Вы не можете меня убить!
Он это знал. Я не может его убить. По той простой причине, что вычисление произвел он. Пока декогеренция не превратила реальность в классическую, только он может не возвратить — он был уверен, что возвращение в прежнее квантовое состояние невозможно, — но создать реальность, лишь на квант действия отличающуюся от первоначальной.
Не уйду!
— Я не могу вас убить, — согласился Я-Алан. — Мир можно изменить, максимум можно сместить, убив себя, но не другого.
— Именно! Я хочу жить, и я буду жить!
Я-Лаура сильнее прижала Я-Виту к груди, она слышала, как билось сердце дочери, и свое тоже слышала, и еще биенье десятков сердец. Слышала, как бьются в унисон сердца Я-Алана и Я-Ализы.
Я-Карпентер достал из наплечной кобуры «глок», проверил — все патроны в обойме, — снял пистолет с предохранителя и положил на колени. Он сидел в кабинете Шеффилда и знал, что, если возникнет необходимость, если Я решит, что есть смысл, то за ним, Я-Карпентером, дело не станет.
* * *
Детектив Остмейер два раза за полицейскую службу стрелял в человека. Один раз промахнулся, один раз попал. Не убил — он не собирался убивать, ранил в ногу, а задержали преступника коллеги, стрелявшие на поражение и не попавшие ни разу. Бывает.
Остмейер мог — и знал это — убить человека наверняка, в сердце, преступник ничего и почувствовать не успеет. Безболезненно… Наверно, безболезненно. Может быть. Нет никого, кто мог бы рассказать об ощущениях в минуту смерти.
Сейчас от него требовалось невозможное. Убить человека за квантовое время.
Остмейер не слышал о квантовом времени. Это не имело значения. Он знал: если этот физик, Тезье, не умрет, случится непоправимое.
Он мог Тезье убить. И не мог.
Мог, потому что умел. Не мог, потому что…
Убийство — зло?
Но если нужно… Если приказ… Если на кону собственная жизнь или жизнь близкого человека…
Метавидуум не убивает. Даже если на кону — судьба мироздания?
Для Остмейера судьба мироздания была пустым звуком. Он не понимал, что такое мироздание, многомирие, ветвления, склейки, волновая функция, статистика миров, распределение вероятностей, смещение максимума. Слова, слова, слова… И математические значки. И числа. В числах Остмейер не путался — если числа меньше миллиона.
Понимал он, впрочем, простую вещь. Время идет, и становится хуже. Что-то куда-то смещается — в числах, формулах, словах. И мир меняется. Бесконечное число миров квантовой Вселенной.
Остмейер об этом не думал, он этого не понимал. Но знал — если упустить время, миры изменятся необратимо, и тогда…
Невозможно?
Остмейер держал в обеих руках направленный в сердце преступника «глок», палец на спусковом крючке, и неважно, что между ним и Тезье — девять тысяч километров. Париж — и Сан-Хосе. Расстояние не играет роли в суперпозиции волновых функций. Он выстрелит, и Тезье умрет.
Тезье должен умереть, иначе…
На Европу шел ураган «Давид». Пятая степень — самый страшный ураган за всю историю. В Индии два миллиона человек собрались на берегу Ганга, чтобы окунуться в воды священной реки и уйти по ее дну в вечность, к Шиве. В Африке выпал снег, он падал с безоблачного неба крупными хлопьями и ложился ровным покровом, пряча кусты, пустыни, срываясь с вершин деревьев, превращаясь в лед и сползая со склонов Килиманджаро.
Природа взбесилась. Следствия возникали без причин. Причины перестали порождать следствия. Время застывало, и время неслось.
Тезье стоял, прижавшись спиной к кухонной стене, и вспоминал. Как он поступал в Сорбонну. Как он не поступал в Сорбонну. Как он служил в армии и дослужился до полковника. Как он никогда в армии не служил. Как он женился на Жаклин и как он не знал такой женщины. Как он стал доктором философии и как стал доктором медицины. Как он… и как…
В одной голове воспоминания поместиться не могли, но голова у Тезье была не одна, в каждой свои воспоминания, раньше памяти не смешивались, но суперпозиция существовала всегда, и мультивидуум Тезье был единым целым — домом с бесконечным числом комнат, соединенных дверьми. Сейчас двери распахнулись…
Я сошел с ума.
Лучше умереть.
Нет!
— Жаклин! — крикнул он.
И она пришла. Из памяти или реальности — не имело значения. Она вошла в стеганом халате, прикрывавшем наготу, подошла к нему, халат сполз и растекся лужицей на полу, он увидел, как она красива, Жаклин, его жена, его любовница, его страсть, его судьба. Она с ним — значит, все дозволено.
Ураган «Давид» приближался к Парижу со сверхзвуковой скоростью. Ударная волна не ломала деревья, а крошила, молнии не сверкали, а превратились в несущийся между землей и тучами электрический столб, черпавший энергию не из атмосферы, а из недр Солнца.
Пусть погибнет мир, моя любимая Жаклин, но мы будем вместе. Ты и я. Ты прекрасна. Разве любовь женщины не стоит Вселенной?
Я буду жить. И ты. Мы. Я физик и умею управлять мирами, я Нобелевский лауреат, я — единственный, кто сумел.
Я люблю тебя, Жаклин!
Он крикнул или только подумал?
Два «глока» были нацелены — один в сердце, другой в голову.
Выстрелы прозвучали одновременно — один в Сан-Хосе, другой — в Вашингтоне.
* * *
Я ощущает легкие толчки в грудь и голову и понимает, что произошло, раньше, чем Я-Карпентер и Я-Остмейер теряют сознание. Я будто теряю часть себя — на время, да, но этот идиот Тезье добился своего, максимум равновесия продолжает смещаться, и бесконечное число миров меняют положения.
В каком мире Я? Где Я? Кто?
Потеряв часть себя, Я теряю что-то в осознании. Перестаю ощущать себя как целое. Как метавидуум.
— Мамочка, — прошептала Я-Вита. — Мамочка, мне страшно! Наш дом…
Она не могла видеть, но чувствовала: дома, гнездышка, где она провела почти всю недолгую пока жизнь, больше нет — в этой реальности или нигде? Нет сейчас или не будет никогда?
Я-Ализа и Я-Алан посмотрели друг другу в глаза и протянули друг к другу руки. Пальцы сцепились, и то, что они сказали, подумали, поняли, узнали, сумели, не имело отношения к общей реальности Я, это был их личный, от всех закрытый мир, куда они ушли на мгновение, но их психологическое время растянулось на сотни лет. Сотни лет вместе, сотни лет счастья в мире, где время подчиняется сознанию. Они прожили сотни лет и вернулись, чтобы все-таки увидеть конец реальности, в которой провели лучшие годы жизни.
Они понимали: реальность не спасти, мир все дальше смещался от равновесия. Самое жуткое: люди воспринимали катастрофу как нечто обыденное. Менялась память, и, стоя над развалинами только что обрушившегося дома, Герберт Хансе думал не о том, почему дом разрушился, а о том, как освободить место для будущего жилья, потому что помнил: дом разрушил он сам, вызвал городскую службу, попросил направить струю урагана «Давид», служба погоды выполнила заказ в точности, а тут и строительная техника подоспела, все получилось как он хотел, и теперь у него будет новый дом, в памяти сохранилось только это, он был доволен, радовался, что вечером пригласит Даниэлу в ресторан «Париж» и расскажет, где они будут жить завтра, или нет, до завтра дом построить не успеют, но послезавтра точно, и Даниэла непременно поцелует его и скажет: «Милый, ты делаешь все как надо, я с тобой и буду с тобой всегда».
Хансе? Кто такой Хансе и почему это имя пришло в голову? Я-Шеффилд грузно поднялся, ноги затекли, офис опять стал другим, и в обычном состоянии адвокат не заметил бы разницы, но сейчас помнил все, и Хансе вспомнил, это был один из его клиентов, он подписывал договор о сдаче внаем дома, доставшегося ему от родителей… Да, Хансе, пусть он будет счастлив со своей Даниэлой, пусть…
Но мир погибнет.
Нет, сказал Я-Кодинари, подойдя к Я-Шеффилду, стоявшему у окна и смотревшему на покореженную ураганом улицу. Нет, сказал Я-Кодинари, только мы с вами, коллега, видим изменения, потому что в нашей памяти сохранилось то, что было раньше.
— Да-да, — нетерпеливо отозвался Я-Шеффилд.
Катастрофы миров происходят каждое мгновение, но раньше мы этого не воспринимали, потому что память не сохранялась — в каждой ветви у любой живой твари своя память, и потому миры существуют в равновесии.
Это можно понять?
— Нет, — признался Я-Шеффилд, ухватив Я-Кодинари за локоть и показывая взглядом, как из-за угла — там, внизу — выползает длинное чешуйчатое тело дорожного проходчика. На борту светилась надпись «Дорожная компания “Эксман”, лучший в мире производитель дорожных покрытий, отделения в ста семидесяти странах, включая Антарктическую флатторию».
Они смотрели, как на глазах менялся мир, а люди продолжали жить обычной жизнью. Смотреть, помня, было жутко.
— Хью! Алан! Ализа! — позвали они. Сделайте что-нибудь!
Это все Тезье. Если бы не он со своим расчетом…
Кто сказал?
Они услышали гром, и на востоке, где океан, в небе возникла белая слепящая струя — как молочная река, пробивавшая русло. Грохот стал нестерпимым, и небо заиграло всеми цветами радуги.
Они стояли у окна и смотрели, а люди внизу занимались своими делами, жили в своем мире, не помнили другого, они привыкли к этим ураганам, этому небу, этим будням, и праздники тоже были, когда все радовались спокойному небу и устойчивым жилищам. Мир был далек от максимума вероятности, и, если бы не Тезье, если бы не…
— Эверетт! — позвали они. — Где вы, черт бы вас побрал?
* * *
— Нет!
Он знал, что заставить его невозможно. Эти люди… Метавидуум. Я. Сколько их — этих Я?
Почему меня это волнует? Я, Ты, Он… Какая разница?
— Тезье, — сдерживая раздражение, сказал Я-Хью, — выбор невелик. Или вы перестанете существовать, или произойдет катастрофа. Люди будут страдать. Вы будете страдать тоже — ведь и вы принадлежите этой реальности.
Лучше страдать — разве можно страдать сильнее, чем сейчас? — но жить!
— Вы не можете меня убить!
Он это знал. Я не может его убить. По той простой причине, что вычисление произвел он. Пока декогеренция не превратила реальность в классическую, только он может не возвратить — он был уверен, что возвращение в прежнее квантовое состояние невозможно, — но создать реальность, лишь на квант действия отличающуюся от первоначальной.
Не уйду!
— Я не могу вас убить, — согласился Я-Алан. — Мир можно изменить, максимум можно сместить, убив себя, но не другого.
— Именно! Я хочу жить, и я буду жить!
Я-Лаура сильнее прижала Я-Виту к груди, она слышала, как билось сердце дочери, и свое тоже слышала, и еще биенье десятков сердец. Слышала, как бьются в унисон сердца Я-Алана и Я-Ализы.
Я-Карпентер достал из наплечной кобуры «глок», проверил — все патроны в обойме, — снял пистолет с предохранителя и положил на колени. Он сидел в кабинете Шеффилда и знал, что, если возникнет необходимость, если Я решит, что есть смысл, то за ним, Я-Карпентером, дело не станет.
* * *
Детектив Остмейер два раза за полицейскую службу стрелял в человека. Один раз промахнулся, один раз попал. Не убил — он не собирался убивать, ранил в ногу, а задержали преступника коллеги, стрелявшие на поражение и не попавшие ни разу. Бывает.
Остмейер мог — и знал это — убить человека наверняка, в сердце, преступник ничего и почувствовать не успеет. Безболезненно… Наверно, безболезненно. Может быть. Нет никого, кто мог бы рассказать об ощущениях в минуту смерти.
Сейчас от него требовалось невозможное. Убить человека за квантовое время.
Остмейер не слышал о квантовом времени. Это не имело значения. Он знал: если этот физик, Тезье, не умрет, случится непоправимое.
Он мог Тезье убить. И не мог.
Мог, потому что умел. Не мог, потому что…
Убийство — зло?
Но если нужно… Если приказ… Если на кону собственная жизнь или жизнь близкого человека…
Метавидуум не убивает. Даже если на кону — судьба мироздания?
Для Остмейера судьба мироздания была пустым звуком. Он не понимал, что такое мироздание, многомирие, ветвления, склейки, волновая функция, статистика миров, распределение вероятностей, смещение максимума. Слова, слова, слова… И математические значки. И числа. В числах Остмейер не путался — если числа меньше миллиона.
Понимал он, впрочем, простую вещь. Время идет, и становится хуже. Что-то куда-то смещается — в числах, формулах, словах. И мир меняется. Бесконечное число миров квантовой Вселенной.
Остмейер об этом не думал, он этого не понимал. Но знал — если упустить время, миры изменятся необратимо, и тогда…
Невозможно?
Остмейер держал в обеих руках направленный в сердце преступника «глок», палец на спусковом крючке, и неважно, что между ним и Тезье — девять тысяч километров. Париж — и Сан-Хосе. Расстояние не играет роли в суперпозиции волновых функций. Он выстрелит, и Тезье умрет.
Тезье должен умереть, иначе…
На Европу шел ураган «Давид». Пятая степень — самый страшный ураган за всю историю. В Индии два миллиона человек собрались на берегу Ганга, чтобы окунуться в воды священной реки и уйти по ее дну в вечность, к Шиве. В Африке выпал снег, он падал с безоблачного неба крупными хлопьями и ложился ровным покровом, пряча кусты, пустыни, срываясь с вершин деревьев, превращаясь в лед и сползая со склонов Килиманджаро.
Природа взбесилась. Следствия возникали без причин. Причины перестали порождать следствия. Время застывало, и время неслось.
Тезье стоял, прижавшись спиной к кухонной стене, и вспоминал. Как он поступал в Сорбонну. Как он не поступал в Сорбонну. Как он служил в армии и дослужился до полковника. Как он никогда в армии не служил. Как он женился на Жаклин и как он не знал такой женщины. Как он стал доктором философии и как стал доктором медицины. Как он… и как…
В одной голове воспоминания поместиться не могли, но голова у Тезье была не одна, в каждой свои воспоминания, раньше памяти не смешивались, но суперпозиция существовала всегда, и мультивидуум Тезье был единым целым — домом с бесконечным числом комнат, соединенных дверьми. Сейчас двери распахнулись…
Я сошел с ума.
Лучше умереть.
Нет!
— Жаклин! — крикнул он.
И она пришла. Из памяти или реальности — не имело значения. Она вошла в стеганом халате, прикрывавшем наготу, подошла к нему, халат сполз и растекся лужицей на полу, он увидел, как она красива, Жаклин, его жена, его любовница, его страсть, его судьба. Она с ним — значит, все дозволено.
Ураган «Давид» приближался к Парижу со сверхзвуковой скоростью. Ударная волна не ломала деревья, а крошила, молнии не сверкали, а превратились в несущийся между землей и тучами электрический столб, черпавший энергию не из атмосферы, а из недр Солнца.
Пусть погибнет мир, моя любимая Жаклин, но мы будем вместе. Ты и я. Ты прекрасна. Разве любовь женщины не стоит Вселенной?
Я буду жить. И ты. Мы. Я физик и умею управлять мирами, я Нобелевский лауреат, я — единственный, кто сумел.
Я люблю тебя, Жаклин!
Он крикнул или только подумал?
Два «глока» были нацелены — один в сердце, другой в голову.
Выстрелы прозвучали одновременно — один в Сан-Хосе, другой — в Вашингтоне.
* * *
Я ощущает легкие толчки в грудь и голову и понимает, что произошло, раньше, чем Я-Карпентер и Я-Остмейер теряют сознание. Я будто теряю часть себя — на время, да, но этот идиот Тезье добился своего, максимум равновесия продолжает смещаться, и бесконечное число миров меняют положения.
В каком мире Я? Где Я? Кто?
Потеряв часть себя, Я теряю что-то в осознании. Перестаю ощущать себя как целое. Как метавидуум.
— Мамочка, — прошептала Я-Вита. — Мамочка, мне страшно! Наш дом…
Она не могла видеть, но чувствовала: дома, гнездышка, где она провела почти всю недолгую пока жизнь, больше нет — в этой реальности или нигде? Нет сейчас или не будет никогда?
Я-Ализа и Я-Алан посмотрели друг другу в глаза и протянули друг к другу руки. Пальцы сцепились, и то, что они сказали, подумали, поняли, узнали, сумели, не имело отношения к общей реальности Я, это был их личный, от всех закрытый мир, куда они ушли на мгновение, но их психологическое время растянулось на сотни лет. Сотни лет вместе, сотни лет счастья в мире, где время подчиняется сознанию. Они прожили сотни лет и вернулись, чтобы все-таки увидеть конец реальности, в которой провели лучшие годы жизни.
Они понимали: реальность не спасти, мир все дальше смещался от равновесия. Самое жуткое: люди воспринимали катастрофу как нечто обыденное. Менялась память, и, стоя над развалинами только что обрушившегося дома, Герберт Хансе думал не о том, почему дом разрушился, а о том, как освободить место для будущего жилья, потому что помнил: дом разрушил он сам, вызвал городскую службу, попросил направить струю урагана «Давид», служба погоды выполнила заказ в точности, а тут и строительная техника подоспела, все получилось как он хотел, и теперь у него будет новый дом, в памяти сохранилось только это, он был доволен, радовался, что вечером пригласит Даниэлу в ресторан «Париж» и расскажет, где они будут жить завтра, или нет, до завтра дом построить не успеют, но послезавтра точно, и Даниэла непременно поцелует его и скажет: «Милый, ты делаешь все как надо, я с тобой и буду с тобой всегда».
Хансе? Кто такой Хансе и почему это имя пришло в голову? Я-Шеффилд грузно поднялся, ноги затекли, офис опять стал другим, и в обычном состоянии адвокат не заметил бы разницы, но сейчас помнил все, и Хансе вспомнил, это был один из его клиентов, он подписывал договор о сдаче внаем дома, доставшегося ему от родителей… Да, Хансе, пусть он будет счастлив со своей Даниэлой, пусть…
Но мир погибнет.
Нет, сказал Я-Кодинари, подойдя к Я-Шеффилду, стоявшему у окна и смотревшему на покореженную ураганом улицу. Нет, сказал Я-Кодинари, только мы с вами, коллега, видим изменения, потому что в нашей памяти сохранилось то, что было раньше.
— Да-да, — нетерпеливо отозвался Я-Шеффилд.
Катастрофы миров происходят каждое мгновение, но раньше мы этого не воспринимали, потому что память не сохранялась — в каждой ветви у любой живой твари своя память, и потому миры существуют в равновесии.
Это можно понять?
— Нет, — признался Я-Шеффилд, ухватив Я-Кодинари за локоть и показывая взглядом, как из-за угла — там, внизу — выползает длинное чешуйчатое тело дорожного проходчика. На борту светилась надпись «Дорожная компания “Эксман”, лучший в мире производитель дорожных покрытий, отделения в ста семидесяти странах, включая Антарктическую флатторию».
Они смотрели, как на глазах менялся мир, а люди продолжали жить обычной жизнью. Смотреть, помня, было жутко.
— Хью! Алан! Ализа! — позвали они. Сделайте что-нибудь!
Это все Тезье. Если бы не он со своим расчетом…
Кто сказал?
Они услышали гром, и на востоке, где океан, в небе возникла белая слепящая струя — как молочная река, пробивавшая русло. Грохот стал нестерпимым, и небо заиграло всеми цветами радуги.
Они стояли у окна и смотрели, а люди внизу занимались своими делами, жили в своем мире, не помнили другого, они привыкли к этим ураганам, этому небу, этим будням, и праздники тоже были, когда все радовались спокойному небу и устойчивым жилищам. Мир был далек от максимума вероятности, и, если бы не Тезье, если бы не…
— Эверетт! — позвали они. — Где вы, черт бы вас побрал?
* * *