И это, продолжал Эверетт молча, не было смысла говорить вслух, они — он — Я понимал без слов. Это означает, что распределение колеблется, возникают автоколебательные процессы, на которые Я повлиять не могу. Автоколебания возрастают и разрушают миры. Каждую ветвь. Любую. Волновые функции взаимодействуют. Новое равновесие наступит, релаксация произойдет, но это будут ветви, не похожие на те, что были.
— Но, — попытался возразить Карпентер, — люди помнят свою реальность и уверены, что ничего не изменилось. Реальность меняется только для нас, а для всех остальных…
Он не закончил фразу, поняв ее бессмысленность. Автоколебания могут стать запредельными, и миры начнут разрушаться, чтобы прийти к новому равновесию и новой функции распределения. Воспоминания начнут рваться так же, как будут рваться и сшиваться реальности.
Мир погибнет.
Мир выживет. Но станет другим.
Может — даже наверняка! — новое равновесие будет более совершенным. Но — другим. Хотим мы — Я — этого?
Марк встал. Марк расправил плечи. Марк подошел к отцу, смотревшему на сына с возраставшим удивлением. Роли переменились.
— Хью, — сказал Марк, взяв отца обеими руками за лацканы пиджака — жест, о котором и помыслить не мог в юности. — Хью, ты темнишь, верно? Ты недоговариваешь. Мы одно — да. Но не все, верно? Откуда ты взялся, отец? Ты умер полвека назад. Здесь и сейчас тебя быть не может. Или, ко всему прочему, ты открыл, как перемещаться во времени?
Он крепко держал отца за лацканы, и — удивительно — Эверетт не только не сопротивлялся, он положил обе ладони поверх рук постаревшего сына и гладил его пальцы.
— Отпусти его, — сказал Алан. — Он не явился ни из прошлого или из другой ветви. Если бы не было нас — всех нас, которые Я, — не появился бы и он.
Шеффилд приоткрыл правый глаз и кивнул. Карпентер громко выдохнул и с присвистом вдохнул. Лаура что-то шептала на ухо дочери, Вита слушала и улыбалась, глядя не на мать, а на застывшего, как статуя командора, Хью.
— Это решение волнового уравнения для метавидуума со смещенным максимумом распределения. Верно, Хью? Порождение подсознания. Я же видел — в Принстоне. Сначала возникла тень. Тень была, а человека не было. Наше общее подсознание тогда еще только формировало решение. Когда я пришел к Ализе — помнишь, дорогая? — вы уже выглядели почти человеком. Этакий призрак, Тот, Кто Пришел Со Мной. Ализа вас еще не видела — я прав, дорогая? — но вы уже были. Без вас метавидуум не смог бы сформировать связи, вы нас всех объединили — ваша память, ваше прошлое, ваш ум. Когда в этом кабинете распечатали конверт с формулами, возникло столько миров, сколько последствий для мироздания могло иметь это ваше действие, доктор Шеффилд. Именно тогда начал формироваться метавидуум — Я.
Алан подошел к окну. Улица изменилась. Люди внизу шли по тротуарам, ехали на велосипедах, легких открытых электромобилях, транспортный поток выглядел незнакомо редким. С высоты Алан не мог разглядеть, во что были одеты люди, скользнул взглядом и стал следить, как менялся стоявший напротив «Гроссер-хилл». В прежнем, оставшемся неизвестно где и, может, уже не существовавшем мире это было тридцатиэтажное офисное здание, где размещались, в основном, строительные компании. Красиво отделанный белым и розовым камнем фасад напоминал парус, выгнутый по ветру. Сейчас Алан видел четырехгранную черную пирамиду — окна, окна, окна, непрозрачное стекло. У пирамиды то появлялся, то исчезал — с частотой в две-три секунды — верхний этаж. Его будто срезáли невидимым ножом и сразу возвращали на место. Зрелище завораживало, Алан не мог оторвать взгляда.
— Я тоже! Как красиво! — радостно сообщила Вита, с детским восторгом воспринимавшая все новое.
«Мы с тобой одной крови — ты и я», пришла Лауре на ум строчка из Киплинга. В детстве «Книга джунглей» произвела на нее такое впечатление, что она, десятилетняя, стала тайно от родителей собирать необходимую, как ей казалось, мелочь, чтобы при первом удобном случае отправиться в Африку, Индию, на острова Полинезии — куда угодно, где живут люди одной с ней крови. Людьми одной крови она считала и волков, и тигров, и даже огромную анаконду, приползшую из другой книги, прочитанной раньше и полузабытой.
Фраза изменилась. «Мы — одно. Мы — это Я. Я — это мы».
— Смотрите, — сказал Карпентер, — летающий дом.
Шеффилд приоткрыл правый глаз и посмотрел, хотя видел и с закрытыми глазами. Угол зрения показался ему странным, и он захотел убедиться, что видит правильно.
Из-за пирамиды выдвинулся и повис не над улицей, а чуть в стороне, цветастый параллелепипед со светившейся надписью на фронтоне: «Клуб Интер». Три этажа, колоннада, трубчатое образование (лифт?) соединявшее здание, видимо, с землей — а может, и нет, видно было только, как «лифт» ввинчивается в «Интер» снизу.
— Перестаньте думать по-разному! — потребовал Хью и бросил рассерженный взгляд на сына, будто именно Марк мешал общему сознанию. Марк втянул голову в плечи — он и сейчас благоговел перед отцом, боялся, любил, чувствовал отторжение, привязанность, постоянное присутствие в себе и постоянное отсутствие в жизни.
Господи, как все сложно… И зачем?
— Что мы должны СДЕЛАТЬ? — спросила Ализа, и вопрос повторили (мысленно или вслух?) все, кто находился в комнате. Голоса слились, будто в оперном ансамбле, унисонное разноголосье, выверенное настолько, что понадобился бы фурье-анализ, чтобы разложить фразу на голосовые составляющие.
Фраза прозвучала и застыла в воздухе.
Я, осознавший себя метавидуум, представил неисчислимые варианты своего будущего и будущего Вселенной в новом, им же созданном варианте равновесия. Определил максимум — группу наиболее вероятных альтерверсов. Прочувствовал новые «крылья» распределения — две группы миров, чрезвычайно маловероятных, но все же существующих в квантовой реальности.
Были миры, в которых Я мог чувствовать себя комфортно — все его составляющие добились чего хотели, были счастливы и радовались жизни. Но располагались эти миры в «крыльях» распределения, и люди погибали от неизвестных науке и неожиданных, как удар ятагана, эпидемий, от природных катастроф, случавшихся чуть ли не ежедневно. Я был счастлив в этих мирах, но несчастливы были миры, и спасти их у Я не было ни возможности, ни сил — разве что заново переместить максимум распределения, но тогда в «крылья» — зону несчастий — попали бы миры, где люди сейчас жили в свое удовольствие, миры, расположенные ближе к максимуму, ближе к устойчивости, дальше от возможных статистических и квантовых флуктуаций.
Я прочувствовал и такие миры, где «счастье было так возможно, так близко…», миры, где Я не сумел достичь в своих жизнях того, к чему стремился, миры, где Я оставался не то чтобы несчастным, но не удовлетворенным. Я жил, любил, многого добился и мог еще большего добиться в просчитываемом будущем, но грызла все его сущности неудовлетворенность собой, неустроенность, неравновесие духа.
Я подошел к окну и смотрел, как здание «Конвент-клуба» медленно поднималось к зениту, будто восходившая луна. К подножию, освещенному изнутри мягким бирюзовым матовым притягивающим взгляд сиянием, поднимались с улиц люди — Я знал, что это были Летатели, генетически преобразовавшие себя в возрасте, когда это допускалось и даже приветствовалось как по медицинским, так и по статистическим показаниям. Я мог быть среди них — Я узнавал даже на таком расстоянии мультивидуумов в равновесии сутей — но Я хотелось пока побыть одному. Одной, — поправила Я себя и улыбнулся своей подавшей голос наивности. Я был, Я была, Я есть, Я к себе еще не привык-ла. Я еще многое должен понять в этом мире, и главное: нужно ли что-то менять, смещать максимум нового равновесного состояния Вселенной.
Спасать мир? От чего? Для чего? Мир нуждается в спасении?
В спасении мир не нуждался. В исправлении — да.
Я оглядел себя. Я-Хью был преисполнен уверенности: все, что Я делаю, — правильно.
Я-Алан подошел и протянул руку в знак полного понимания и доверия. Знак был символическим, Я-Хью в прежние времена не ответил бы, прежний Хью Эверетт не терпел прикосновений, особенно мужских, об этом знали домашние и сотрудники, а с чужими он общался, соблюдая невидимую, но ясно ощутимую и понимаемую любым собеседником дистанцию. Я-Алан и Я-Хью всегда были единым целым, но не осознавали этого, а сейчас запутанность их волновых функций исправила эту ошибку.
Я-Алан вложил в рукопожатие все чувства к Я-Хью, а Я-Хью — всю рациональную привязанность к самому себе.
Я-Марк был человеком более эмоциональным, нежели отец, и более чувствительным, чем Бербидж. Он любил каждого солиста из ансамбля, они много лет провели на сцене, перелеты, отели, репетиции, женщины, жены, подруги, новые идеи, восторг и порой неприятие зрителей — все это и многое другое, что составляет жизнь, сблизило их. Ощутив себя Я, Марк узнал и грусть потери. Он потерял друзей, прошлое, звучавшую в душе музыку. Музыка продолжала звучать, но стала другой, Я-Марк не мог ее напеть и понимал, что никогда не сможет исполнять в концертах — никто не услышит, на каком бы инструменте ее ни сыграть и каким бы голосом ни спеть.
Я-Марк обнял Я-Хью и Я-Алана, чувство было новым и приятным, будто себя обнимаешь, жест напомнил детство, когда мама отправляла его в душ, а он сопротивлялся, но приходилось становиться под струи горячей воды, и он обнимал себя за плечи, будто мог укрыться от жестких капель.
Я-Вита стала девочкой, которую Я-Марк поцеловал на выпускном вечере в средней школе, класс распадался, кто-то — он в том числе — переходил в высшую школу, кто-то бросал учебу, а кто-то учиться и не начинал. Я-Вита вспомнила — памятью Я-Марка, — как он смотрел на Янину Коврич, она училась в параллельном классе, и он следил за ней взглядом на переменах и в школьном дворе. За ней приезжала старая женщина на старой машине и увозила в старую непрочитанную сказку, а он страдал, и на последнем совместном вечере, когда джаз-банд, где он был барабанщиком, начал новую композицию, он положил на стул палочки, спустился в зал, с колотившимся сердцем подошел к Янине, протянул ей потную от волнения руку, Янина ему улыбнулась, и они танцевали как сумасшедшие. Друзья, оставшись без барабанщика, играли его любимую музыку, а он целовал Янину в закутке, куда в любой миг мог войти кто-нибудь из учителей, но им было все равно, и Я-Вита чувствовала его мучительный от сдерживаемой страсти поцелуй на своих губах, первый мужской (мальчишеский?) поцелуй в ее жизни. Я-Вита крепче прижалась к матери, и Я-Лаура услышала: «Почему я не знала раньше, как это сладко, безумно». «Да, безумно», — подтвердила Я-Лиз, чья память тоже была частью памяти Я-Виты, Лиз была взбалмошной и нежной, влюбленной и куксившейся, Я-Вита не то чтобы приобрела часть ее характера, в ней и самой было намешано многое, о чем она прежде не подозревала. «Не прячься», — сказала Вита, и Я-Лиз вышла из тени, выпорхнула, будто птица из клетки…
«Боже, — Я-Лаура увидела, как внезапно изменилась дочь. — Оказывается, я тебя совсем не понимала…»
Я-Ализа подошла к Лауре, сидевшей в обнимку с Витой на диванчике для гостей. Диванчик в новой реальности оказался меньше, чем в прежней, Лауре с Витой было тесно, и Я-Ализа присела перед ними на пол, положила руку на колено Лауры, другую — на колено Виты, так они и застыли, будто три грации в Метрополитен-музее новой реальности.
Все хорошо. Я-Ализа не говорила и даже не думала, это было ощущение знания. Когда-то Ализа решила стать физиком, хотя не любила математику. В колледж Грина она поступила, как ей казалось, случайно и совсем не по своим способностям, хотя решила на экзамене все задачи с отчаянием неофита — не перепрыгивая стену, а пройдя насквозь, как электрон под энергетическим барьером. Алана она познакомила с собой через неделю после того, как увидела на своей защите в Принстоне. Ализа отчаянно боялась, что ее «завалят», но все прошло хорошо.
Он не подозревал о знакомстве еще год, пока она не попросила его помочь с вычислением. «Математика, — сказала она, — не мой конек».
Ты — это я. Так она думала, так хотела. Это не было — до поры до времени — сексуальным чувством молодой женщины к умному мужчине (разве? Не обманывала ли она себя?). Мысли Алана она читала, как увлекательную книгу, ей казалось, что Алан говорит с ней, даже когда он молча проходил мимо.
«Мы — одно целое», — думала она. И так стало.
Я-Алан подошел к Ализе, коснулся ее мыслью, ощущением тепла, близости, уюта. Они видели то, чего еще не разглядели остальные, и поняли то, что от остальных, даже от Хью и Марка, было скрыто.
Я-Шеффилд, закрыв глаза, рассматривал новый мир. Я-Кодинари смотрел его глазами, будучи изначально сцеплен с Я-Шеффилдом квантовой запутанностью. Оба в свое время стали адвокатами, оба чуть ли не в один день женились, у обоих не было детей, и жены умерли почти в один день, но они не знали об этом, живя в разных концах Соединенных Штатов и не предполагая, что суперпозиция становится все более жесткой. Формулы в пакете, хранившемся в сейфе у вашингтонского адвоката-нотариуса, связывали их — и еще Марка, Хью, Виту, Алана, Ализу, а затем Лауру и Карпентера — сильнее, чем ядерные силы связывают нуклоны в ядре.
Смотрите, показывал Я-Шеффилд, на Мильтон-авеню люди, собравшись группами, смотрят в небо, отсюда не видно, но оттуда видно прекрасно — в сгущающейся синеве сумерек Марс, видите? Не напрягайте зрение, просто смотрите, как на текст в книге. Видите, как сходит с орбиты спускаемая капсула «Скорпи-8», капелька на рыжем фоне, хорошо видно, правда? Присмотритесь, внутри трое — американец, англичанин и русский — первые люди, которые опустятся на Марс, наверно, уже опустились, только сигнал еще не достиг Земли.
А еще смотрите, показывал Я-Шеффилд, сегодня премьера на Бродвее, в театре «Рушпин»: пьеса-интро, играют все, купившие билеты, никто не знает своих ролей, пока не открылся занавес — голографический купол, отделяющий реальность от виртуальности. Хотите поучаствовать? Мы-то можем и без билетов.
Оставьте, перебил Я-Хью, это лишнее, успокойтесь, Шеффилд, дайте вашу руку, и вы, Кодинари, и вы, Карпентер.
Когда — очень скоро — релаксация закончится, суперпозиция станет полной, и Я смогу наконец установить нужный максимум в распределении.
Я-мы стану владыкой мироздания?
Кто это спросил? Никто. Мысль возникла из небытия — мысль другого метавидуума? Уже познавшего себя?
Ты-вы думаешь, что сумеешь изменить распределение миров, чтобы создать идеальное равновесие? Идеальное многомирие?
Кто спросил?
Неважно. Ответь.
Нет, думает Я. Идеальное не существует.
Я помогу. Ты не один.
Кто — ты?
Узнаешь, когда закончится релаксация. Просто — подожди.
Я жду.
Часть четвертая
Детектив Остмейер не жаловался на память. Ему не нужно было дважды читать документ, чтобы запомнить. Не наизусть, конечно, но все уровни заложенного в текст смысла. Коллегам часто казалось, что Остмейер придирается к словам, требует, чтобы фразу, часто употребляемую, например, для описания места преступления, составитель отчета заменил другой, более соответствующей случаю, поскольку случай неповторим, и описание должно быть адекватным, иначе, будучи представлено в суде, оно усложнит ведение процесса.
Остмейера называли занудой, хотя на самом деле он любил точность и страдал от того, что добиться нужной точности не только от коллег, но даже от себя удавалось редко.
Он сидел перед экраном компьютера в закутке на втором этаже полицейского отделения номер двадцать девять Сан-Хосе и страдал. Все было не так. Смысл выведенного на экран документа оказался искажен. Не так все было, совсем не так. К своему ужасу Остмейер не мог вспомнить, как выглядел документ на самом деле, до изменений.
В оригинальном, документе было сказано, что эксперт-криминалист Джон Реган обнаружил на ручке двери сейфа в кабинете адвоката-нотариуса, доктора Ричарда Кодинари молекулярные следы прикосновений пальцев. Удалось извлечь из материала данные, достаточные для анализа ДНК гипотетического грабителя (грабителей), и это был большой успех расследования, потому что других материальных следов проникновения в офис кого бы то ни было обнаружить не удалось. Сравнение отрезков ДНК с данными Банка данных Центрального архива показало удовлетворительное совпадение (вероятность девяносто один процент) с ДНК Марка Оливера Эверетта, музыканта и рокера, проходившего по делу как свидетель, а также с ДНК адвоката-нотариуса, доктора Чарлза Шеффилда, в чьем офисе похищенный документ хранился в течение полувека.
Такую информацию документ содержал три часа назад, и Остмейер сообщил об этом по телефону секретарше Кодинари миссис Чарлз. Он полагал, что в результате намеренной утечки информации получит важный для расследования результат.
Какой? Остмейер мучительно пытался вспомнить — и не мог.
В документе на экране не было сказано ни слова о ДНК, о совпадении, о молекулярных следах. Реган сообщал, что обнаруженные на ручке дверцы сейфа молекулярные следы являются обычным загрязнением. Такие следы во множестве обнаруживаются практически во всех пробах, из-за чего отдел криминалистики завален никому не нужной работой. Смысл фразы был прост: «Ребята, работать надо лучше». Остмейер представил выражение лица Регана, когда тот писал экспертное заключение.
Он нашел в списке абонентов номер эксперта и бросил в пространство: «Вызов!» Слово прозвучало слишком резко, и опознаватель в телефоне не сразу отреагировал. Прошло секунд шесть, в течение которых Остмейер готов был полезть на стенку от нетерпения, прежде чем прозвучал сигнал вызова, и еще почти целую минуту пришлось ждать, пока вечно занятый Реган скажет «Ответить».
— Я получил документ, и мне он не нравится, — заявил Остмейер. Утром они с Реганом уже здоровались, когда одновременно вошли в холл, оставив у дежурного удостоверения. Реган произнес нейтральную фразу о погоде и поспешил к лифту, а Остмейер поднялся к себе пешком. Лифтами он пользовался, только если подняться нужно было на этаж выше шестого.
— Барри, у вас плохое настроение? В чем дело?
— Я получил документ, — повторил Остмейер. — Но вы его, я вижу, заменили.
— Я? С чего бы? Я не отправляю документ, если он не окончательный. О чем вы, Барри?
— Это измененный документ, — упрямо повторил Остмейер, — хотя в параметрах файла он отмечен как оригинальный, созданный в девять часов тринадцать минут и отправленный в девять восемнадцать с вашего адреса. Тем не менее между тем документом, что я читал полтора часа назад и успел предпринять по этому поводу определенные следственные действия, и тем документом, что вижу на экране, есть принципиальная разница.
— Вряд ли это возможно, — недовольно произнес Реган, — но, зная вашу дотошность, если не сказать больше, я проверю.
— Но, — попытался возразить Карпентер, — люди помнят свою реальность и уверены, что ничего не изменилось. Реальность меняется только для нас, а для всех остальных…
Он не закончил фразу, поняв ее бессмысленность. Автоколебания могут стать запредельными, и миры начнут разрушаться, чтобы прийти к новому равновесию и новой функции распределения. Воспоминания начнут рваться так же, как будут рваться и сшиваться реальности.
Мир погибнет.
Мир выживет. Но станет другим.
Может — даже наверняка! — новое равновесие будет более совершенным. Но — другим. Хотим мы — Я — этого?
Марк встал. Марк расправил плечи. Марк подошел к отцу, смотревшему на сына с возраставшим удивлением. Роли переменились.
— Хью, — сказал Марк, взяв отца обеими руками за лацканы пиджака — жест, о котором и помыслить не мог в юности. — Хью, ты темнишь, верно? Ты недоговариваешь. Мы одно — да. Но не все, верно? Откуда ты взялся, отец? Ты умер полвека назад. Здесь и сейчас тебя быть не может. Или, ко всему прочему, ты открыл, как перемещаться во времени?
Он крепко держал отца за лацканы, и — удивительно — Эверетт не только не сопротивлялся, он положил обе ладони поверх рук постаревшего сына и гладил его пальцы.
— Отпусти его, — сказал Алан. — Он не явился ни из прошлого или из другой ветви. Если бы не было нас — всех нас, которые Я, — не появился бы и он.
Шеффилд приоткрыл правый глаз и кивнул. Карпентер громко выдохнул и с присвистом вдохнул. Лаура что-то шептала на ухо дочери, Вита слушала и улыбалась, глядя не на мать, а на застывшего, как статуя командора, Хью.
— Это решение волнового уравнения для метавидуума со смещенным максимумом распределения. Верно, Хью? Порождение подсознания. Я же видел — в Принстоне. Сначала возникла тень. Тень была, а человека не было. Наше общее подсознание тогда еще только формировало решение. Когда я пришел к Ализе — помнишь, дорогая? — вы уже выглядели почти человеком. Этакий призрак, Тот, Кто Пришел Со Мной. Ализа вас еще не видела — я прав, дорогая? — но вы уже были. Без вас метавидуум не смог бы сформировать связи, вы нас всех объединили — ваша память, ваше прошлое, ваш ум. Когда в этом кабинете распечатали конверт с формулами, возникло столько миров, сколько последствий для мироздания могло иметь это ваше действие, доктор Шеффилд. Именно тогда начал формироваться метавидуум — Я.
Алан подошел к окну. Улица изменилась. Люди внизу шли по тротуарам, ехали на велосипедах, легких открытых электромобилях, транспортный поток выглядел незнакомо редким. С высоты Алан не мог разглядеть, во что были одеты люди, скользнул взглядом и стал следить, как менялся стоявший напротив «Гроссер-хилл». В прежнем, оставшемся неизвестно где и, может, уже не существовавшем мире это было тридцатиэтажное офисное здание, где размещались, в основном, строительные компании. Красиво отделанный белым и розовым камнем фасад напоминал парус, выгнутый по ветру. Сейчас Алан видел четырехгранную черную пирамиду — окна, окна, окна, непрозрачное стекло. У пирамиды то появлялся, то исчезал — с частотой в две-три секунды — верхний этаж. Его будто срезáли невидимым ножом и сразу возвращали на место. Зрелище завораживало, Алан не мог оторвать взгляда.
— Я тоже! Как красиво! — радостно сообщила Вита, с детским восторгом воспринимавшая все новое.
«Мы с тобой одной крови — ты и я», пришла Лауре на ум строчка из Киплинга. В детстве «Книга джунглей» произвела на нее такое впечатление, что она, десятилетняя, стала тайно от родителей собирать необходимую, как ей казалось, мелочь, чтобы при первом удобном случае отправиться в Африку, Индию, на острова Полинезии — куда угодно, где живут люди одной с ней крови. Людьми одной крови она считала и волков, и тигров, и даже огромную анаконду, приползшую из другой книги, прочитанной раньше и полузабытой.
Фраза изменилась. «Мы — одно. Мы — это Я. Я — это мы».
— Смотрите, — сказал Карпентер, — летающий дом.
Шеффилд приоткрыл правый глаз и посмотрел, хотя видел и с закрытыми глазами. Угол зрения показался ему странным, и он захотел убедиться, что видит правильно.
Из-за пирамиды выдвинулся и повис не над улицей, а чуть в стороне, цветастый параллелепипед со светившейся надписью на фронтоне: «Клуб Интер». Три этажа, колоннада, трубчатое образование (лифт?) соединявшее здание, видимо, с землей — а может, и нет, видно было только, как «лифт» ввинчивается в «Интер» снизу.
— Перестаньте думать по-разному! — потребовал Хью и бросил рассерженный взгляд на сына, будто именно Марк мешал общему сознанию. Марк втянул голову в плечи — он и сейчас благоговел перед отцом, боялся, любил, чувствовал отторжение, привязанность, постоянное присутствие в себе и постоянное отсутствие в жизни.
Господи, как все сложно… И зачем?
— Что мы должны СДЕЛАТЬ? — спросила Ализа, и вопрос повторили (мысленно или вслух?) все, кто находился в комнате. Голоса слились, будто в оперном ансамбле, унисонное разноголосье, выверенное настолько, что понадобился бы фурье-анализ, чтобы разложить фразу на голосовые составляющие.
Фраза прозвучала и застыла в воздухе.
Я, осознавший себя метавидуум, представил неисчислимые варианты своего будущего и будущего Вселенной в новом, им же созданном варианте равновесия. Определил максимум — группу наиболее вероятных альтерверсов. Прочувствовал новые «крылья» распределения — две группы миров, чрезвычайно маловероятных, но все же существующих в квантовой реальности.
Были миры, в которых Я мог чувствовать себя комфортно — все его составляющие добились чего хотели, были счастливы и радовались жизни. Но располагались эти миры в «крыльях» распределения, и люди погибали от неизвестных науке и неожиданных, как удар ятагана, эпидемий, от природных катастроф, случавшихся чуть ли не ежедневно. Я был счастлив в этих мирах, но несчастливы были миры, и спасти их у Я не было ни возможности, ни сил — разве что заново переместить максимум распределения, но тогда в «крылья» — зону несчастий — попали бы миры, где люди сейчас жили в свое удовольствие, миры, расположенные ближе к максимуму, ближе к устойчивости, дальше от возможных статистических и квантовых флуктуаций.
Я прочувствовал и такие миры, где «счастье было так возможно, так близко…», миры, где Я не сумел достичь в своих жизнях того, к чему стремился, миры, где Я оставался не то чтобы несчастным, но не удовлетворенным. Я жил, любил, многого добился и мог еще большего добиться в просчитываемом будущем, но грызла все его сущности неудовлетворенность собой, неустроенность, неравновесие духа.
Я подошел к окну и смотрел, как здание «Конвент-клуба» медленно поднималось к зениту, будто восходившая луна. К подножию, освещенному изнутри мягким бирюзовым матовым притягивающим взгляд сиянием, поднимались с улиц люди — Я знал, что это были Летатели, генетически преобразовавшие себя в возрасте, когда это допускалось и даже приветствовалось как по медицинским, так и по статистическим показаниям. Я мог быть среди них — Я узнавал даже на таком расстоянии мультивидуумов в равновесии сутей — но Я хотелось пока побыть одному. Одной, — поправила Я себя и улыбнулся своей подавшей голос наивности. Я был, Я была, Я есть, Я к себе еще не привык-ла. Я еще многое должен понять в этом мире, и главное: нужно ли что-то менять, смещать максимум нового равновесного состояния Вселенной.
Спасать мир? От чего? Для чего? Мир нуждается в спасении?
В спасении мир не нуждался. В исправлении — да.
Я оглядел себя. Я-Хью был преисполнен уверенности: все, что Я делаю, — правильно.
Я-Алан подошел и протянул руку в знак полного понимания и доверия. Знак был символическим, Я-Хью в прежние времена не ответил бы, прежний Хью Эверетт не терпел прикосновений, особенно мужских, об этом знали домашние и сотрудники, а с чужими он общался, соблюдая невидимую, но ясно ощутимую и понимаемую любым собеседником дистанцию. Я-Алан и Я-Хью всегда были единым целым, но не осознавали этого, а сейчас запутанность их волновых функций исправила эту ошибку.
Я-Алан вложил в рукопожатие все чувства к Я-Хью, а Я-Хью — всю рациональную привязанность к самому себе.
Я-Марк был человеком более эмоциональным, нежели отец, и более чувствительным, чем Бербидж. Он любил каждого солиста из ансамбля, они много лет провели на сцене, перелеты, отели, репетиции, женщины, жены, подруги, новые идеи, восторг и порой неприятие зрителей — все это и многое другое, что составляет жизнь, сблизило их. Ощутив себя Я, Марк узнал и грусть потери. Он потерял друзей, прошлое, звучавшую в душе музыку. Музыка продолжала звучать, но стала другой, Я-Марк не мог ее напеть и понимал, что никогда не сможет исполнять в концертах — никто не услышит, на каком бы инструменте ее ни сыграть и каким бы голосом ни спеть.
Я-Марк обнял Я-Хью и Я-Алана, чувство было новым и приятным, будто себя обнимаешь, жест напомнил детство, когда мама отправляла его в душ, а он сопротивлялся, но приходилось становиться под струи горячей воды, и он обнимал себя за плечи, будто мог укрыться от жестких капель.
Я-Вита стала девочкой, которую Я-Марк поцеловал на выпускном вечере в средней школе, класс распадался, кто-то — он в том числе — переходил в высшую школу, кто-то бросал учебу, а кто-то учиться и не начинал. Я-Вита вспомнила — памятью Я-Марка, — как он смотрел на Янину Коврич, она училась в параллельном классе, и он следил за ней взглядом на переменах и в школьном дворе. За ней приезжала старая женщина на старой машине и увозила в старую непрочитанную сказку, а он страдал, и на последнем совместном вечере, когда джаз-банд, где он был барабанщиком, начал новую композицию, он положил на стул палочки, спустился в зал, с колотившимся сердцем подошел к Янине, протянул ей потную от волнения руку, Янина ему улыбнулась, и они танцевали как сумасшедшие. Друзья, оставшись без барабанщика, играли его любимую музыку, а он целовал Янину в закутке, куда в любой миг мог войти кто-нибудь из учителей, но им было все равно, и Я-Вита чувствовала его мучительный от сдерживаемой страсти поцелуй на своих губах, первый мужской (мальчишеский?) поцелуй в ее жизни. Я-Вита крепче прижалась к матери, и Я-Лаура услышала: «Почему я не знала раньше, как это сладко, безумно». «Да, безумно», — подтвердила Я-Лиз, чья память тоже была частью памяти Я-Виты, Лиз была взбалмошной и нежной, влюбленной и куксившейся, Я-Вита не то чтобы приобрела часть ее характера, в ней и самой было намешано многое, о чем она прежде не подозревала. «Не прячься», — сказала Вита, и Я-Лиз вышла из тени, выпорхнула, будто птица из клетки…
«Боже, — Я-Лаура увидела, как внезапно изменилась дочь. — Оказывается, я тебя совсем не понимала…»
Я-Ализа подошла к Лауре, сидевшей в обнимку с Витой на диванчике для гостей. Диванчик в новой реальности оказался меньше, чем в прежней, Лауре с Витой было тесно, и Я-Ализа присела перед ними на пол, положила руку на колено Лауры, другую — на колено Виты, так они и застыли, будто три грации в Метрополитен-музее новой реальности.
Все хорошо. Я-Ализа не говорила и даже не думала, это было ощущение знания. Когда-то Ализа решила стать физиком, хотя не любила математику. В колледж Грина она поступила, как ей казалось, случайно и совсем не по своим способностям, хотя решила на экзамене все задачи с отчаянием неофита — не перепрыгивая стену, а пройдя насквозь, как электрон под энергетическим барьером. Алана она познакомила с собой через неделю после того, как увидела на своей защите в Принстоне. Ализа отчаянно боялась, что ее «завалят», но все прошло хорошо.
Он не подозревал о знакомстве еще год, пока она не попросила его помочь с вычислением. «Математика, — сказала она, — не мой конек».
Ты — это я. Так она думала, так хотела. Это не было — до поры до времени — сексуальным чувством молодой женщины к умному мужчине (разве? Не обманывала ли она себя?). Мысли Алана она читала, как увлекательную книгу, ей казалось, что Алан говорит с ней, даже когда он молча проходил мимо.
«Мы — одно целое», — думала она. И так стало.
Я-Алан подошел к Ализе, коснулся ее мыслью, ощущением тепла, близости, уюта. Они видели то, чего еще не разглядели остальные, и поняли то, что от остальных, даже от Хью и Марка, было скрыто.
Я-Шеффилд, закрыв глаза, рассматривал новый мир. Я-Кодинари смотрел его глазами, будучи изначально сцеплен с Я-Шеффилдом квантовой запутанностью. Оба в свое время стали адвокатами, оба чуть ли не в один день женились, у обоих не было детей, и жены умерли почти в один день, но они не знали об этом, живя в разных концах Соединенных Штатов и не предполагая, что суперпозиция становится все более жесткой. Формулы в пакете, хранившемся в сейфе у вашингтонского адвоката-нотариуса, связывали их — и еще Марка, Хью, Виту, Алана, Ализу, а затем Лауру и Карпентера — сильнее, чем ядерные силы связывают нуклоны в ядре.
Смотрите, показывал Я-Шеффилд, на Мильтон-авеню люди, собравшись группами, смотрят в небо, отсюда не видно, но оттуда видно прекрасно — в сгущающейся синеве сумерек Марс, видите? Не напрягайте зрение, просто смотрите, как на текст в книге. Видите, как сходит с орбиты спускаемая капсула «Скорпи-8», капелька на рыжем фоне, хорошо видно, правда? Присмотритесь, внутри трое — американец, англичанин и русский — первые люди, которые опустятся на Марс, наверно, уже опустились, только сигнал еще не достиг Земли.
А еще смотрите, показывал Я-Шеффилд, сегодня премьера на Бродвее, в театре «Рушпин»: пьеса-интро, играют все, купившие билеты, никто не знает своих ролей, пока не открылся занавес — голографический купол, отделяющий реальность от виртуальности. Хотите поучаствовать? Мы-то можем и без билетов.
Оставьте, перебил Я-Хью, это лишнее, успокойтесь, Шеффилд, дайте вашу руку, и вы, Кодинари, и вы, Карпентер.
Когда — очень скоро — релаксация закончится, суперпозиция станет полной, и Я смогу наконец установить нужный максимум в распределении.
Я-мы стану владыкой мироздания?
Кто это спросил? Никто. Мысль возникла из небытия — мысль другого метавидуума? Уже познавшего себя?
Ты-вы думаешь, что сумеешь изменить распределение миров, чтобы создать идеальное равновесие? Идеальное многомирие?
Кто спросил?
Неважно. Ответь.
Нет, думает Я. Идеальное не существует.
Я помогу. Ты не один.
Кто — ты?
Узнаешь, когда закончится релаксация. Просто — подожди.
Я жду.
Часть четвертая
Детектив Остмейер не жаловался на память. Ему не нужно было дважды читать документ, чтобы запомнить. Не наизусть, конечно, но все уровни заложенного в текст смысла. Коллегам часто казалось, что Остмейер придирается к словам, требует, чтобы фразу, часто употребляемую, например, для описания места преступления, составитель отчета заменил другой, более соответствующей случаю, поскольку случай неповторим, и описание должно быть адекватным, иначе, будучи представлено в суде, оно усложнит ведение процесса.
Остмейера называли занудой, хотя на самом деле он любил точность и страдал от того, что добиться нужной точности не только от коллег, но даже от себя удавалось редко.
Он сидел перед экраном компьютера в закутке на втором этаже полицейского отделения номер двадцать девять Сан-Хосе и страдал. Все было не так. Смысл выведенного на экран документа оказался искажен. Не так все было, совсем не так. К своему ужасу Остмейер не мог вспомнить, как выглядел документ на самом деле, до изменений.
В оригинальном, документе было сказано, что эксперт-криминалист Джон Реган обнаружил на ручке двери сейфа в кабинете адвоката-нотариуса, доктора Ричарда Кодинари молекулярные следы прикосновений пальцев. Удалось извлечь из материала данные, достаточные для анализа ДНК гипотетического грабителя (грабителей), и это был большой успех расследования, потому что других материальных следов проникновения в офис кого бы то ни было обнаружить не удалось. Сравнение отрезков ДНК с данными Банка данных Центрального архива показало удовлетворительное совпадение (вероятность девяносто один процент) с ДНК Марка Оливера Эверетта, музыканта и рокера, проходившего по делу как свидетель, а также с ДНК адвоката-нотариуса, доктора Чарлза Шеффилда, в чьем офисе похищенный документ хранился в течение полувека.
Такую информацию документ содержал три часа назад, и Остмейер сообщил об этом по телефону секретарше Кодинари миссис Чарлз. Он полагал, что в результате намеренной утечки информации получит важный для расследования результат.
Какой? Остмейер мучительно пытался вспомнить — и не мог.
В документе на экране не было сказано ни слова о ДНК, о совпадении, о молекулярных следах. Реган сообщал, что обнаруженные на ручке дверцы сейфа молекулярные следы являются обычным загрязнением. Такие следы во множестве обнаруживаются практически во всех пробах, из-за чего отдел криминалистики завален никому не нужной работой. Смысл фразы был прост: «Ребята, работать надо лучше». Остмейер представил выражение лица Регана, когда тот писал экспертное заключение.
Он нашел в списке абонентов номер эксперта и бросил в пространство: «Вызов!» Слово прозвучало слишком резко, и опознаватель в телефоне не сразу отреагировал. Прошло секунд шесть, в течение которых Остмейер готов был полезть на стенку от нетерпения, прежде чем прозвучал сигнал вызова, и еще почти целую минуту пришлось ждать, пока вечно занятый Реган скажет «Ответить».
— Я получил документ, и мне он не нравится, — заявил Остмейер. Утром они с Реганом уже здоровались, когда одновременно вошли в холл, оставив у дежурного удостоверения. Реган произнес нейтральную фразу о погоде и поспешил к лифту, а Остмейер поднялся к себе пешком. Лифтами он пользовался, только если подняться нужно было на этаж выше шестого.
— Барри, у вас плохое настроение? В чем дело?
— Я получил документ, — повторил Остмейер. — Но вы его, я вижу, заменили.
— Я? С чего бы? Я не отправляю документ, если он не окончательный. О чем вы, Барри?
— Это измененный документ, — упрямо повторил Остмейер, — хотя в параметрах файла он отмечен как оригинальный, созданный в девять часов тринадцать минут и отправленный в девять восемнадцать с вашего адреса. Тем не менее между тем документом, что я читал полтора часа назад и успел предпринять по этому поводу определенные следственные действия, и тем документом, что вижу на экране, есть принципиальная разница.
— Вряд ли это возможно, — недовольно произнес Реган, — но, зная вашу дотошность, если не сказать больше, я проверю.