Сердце стучало, Ализа что-то бормотала — то ли слова, то ли числа, то ли молитву, то ли нечто бессмысленное. Еще одна дверь — на этот раз обыкновенная. Эверетт потянул за ручку, и они вошли.
— Наконец-то, — сказал Шеффилд, сидевший за столом, будто погрузившись по шею в его неизмеримую глубину.
— Надо полагать, вы знакомы друг с другом.
У окна, выходившего на Арлингтон-стрит (Алан узнал здание на противоположной стороне улицы — банк «Арлингтон» и выше офисы компьютерных компаний, кажется, китайских), стоял и смотрел на Алана подозрительным взглядом детектив Карпентер. «Я его знаю?» — Мысль метнулась в щелку сознания, как мышь, оставив послемыслие, как послевкусие. Конечно, Алан знал Карпентера, только вспомнить не мог, когда и где они познакомились. Память подсовывала сразу десяток вариантов, выбирать из которых не было ни желания, ни времени. Алан кивнул Карпентеру, Карпентер махнул рукой с зажатой в кулаке сигаретой.
Шеффилд разрешил курить?
На коротком диванчике у другого окна, выходившего почему-то не на Арлингтон-стрит, а на Плессинг-сквер (Алан узнал скрывавшийся за кронами деревьев силуэт Марчет-холла), сидели Лаура с Витой. Вита радостно махнула Алану, а Лаура с подозрением посмотрела на Ализу.
В креслах сидели младший Эверетт и доктор Кодинари. У стены стояли два свободных стула. Алан сдвинул стулья, сел, не отпуская руки Ализы.
— Спасибо тебе, — тихо сказала она, и Алан крепче сжал ее ладонь.
Эверетт-старший остался стоять посреди комнаты.
— Все в сборе, — с удовлетворением констатировал он.
— Почти, — отозвался Шеффилд.
— Присутствие миссис Чарлз и детектива Остмейера необязательно. — Эверетт отмахнулся. — Их роль в процессе ниже одного стандартного отклонения. Возможно, они понадобятся в будущем, когда распределение изменится на величину, гораздо большую, чем сейчас, но мы ведь и собрались здесь, чтобы этого не допустить.
— Если вообще возможно, — неожиданно для себя произнес Алан, вспомнив переход от интеграла по поверхности к сумме состояний на восьмой странице рукописи.
Эверетт кивнул.
— Если это возможно, — согласился он. — Но мы здесь именно для того, чтобы сделать возможным…
— Почему мы? — вырвалось у Лауры.
— Вот! — воскликнул Эверетт. — Это главное! Я не знаю!
— Вы не знаете?
— Послушайте! Я написал уравнения. — Эверетт оглянулся на Алана, будто искал у него поддержки. На самом деле — Алан это понимал — все было наоборот, все не так. Эверетт подсказывал Алану ответ и хотел, чтобы именно он этот ответ озвучил. Потому что…
Потому что — так получилось, так изменилась функция распределения событий в многомирии, так сместился максимум, так сложились причинно-следственные связи, и Алан сейчас понимал больше, чем Эверетт. Главное — больше умел, хотя и не представлял — почему.
Понимание рождалось медленно, интуитивно. Осознание сути всегда возникало с нарастанием интерференции, увеличением числа склеек с собой в разных ветвях, в росте взаимных запутанностей. Когда это число устремлялось к бесконечности и все «я» становились единым существом, происходило, будто вспышка молнии, озарение.
Алан испугался. Впервые в жизни он испугался не кого-то (ах, как он боялся в детстве Чужого, приходившего невидимкой в его спальню!) и не чего-то (ох, как он боялся «слить» экзамен по теории струн в университете, хотя и знал, что беспокоиться не о чем). Алан испугался себя, неожиданной мощи, ниоткуда взявшейся психологической энергии. Он боялся произнести лишнее слово, способное сместить максимум распределения миров. Слово стало богом, слово было богом, слово, как сказано в Евангелии от Матфея, создало мир — какой-то из миров точно. От слова зависела судьба — судьба человека (бесконечного числа людей!) по имени Алан Бербидж, судьба женщины (бесконечного числа женщин!) по имени Лаура Шерман и ее дочери (дочерей во всех ветвях!) Вителии. Судьба женщины (бесконечного их числа!) по имени Ализа Армс.
Ализа, подумал он и посмотрел ей в глаза, не оборачиваясь. — Я хотел тебе сказать, но не понимал себя, а сейчас понял, и ты должна знать…
Я знаю, ответила Ализа взглядом, мыслью, чувством. Я всегда знала. Алан, у нас с тобой все хорошо, и у нас с тобой все плохо, у нас есть дети, двое — мальчик и девочка, и единственная дочь Селия… Мы любим друг друга, всегда любили, и мы друг к другу холодны. Мы запутаны в безбрежной Вселенной. Когда люди говорят «ах, как все запутано», они не представляют, насколько это верно в прямом физическом смысле… Я люблю тебя, Алан. Здесь и сейчас.
Лаура вздрогнула, то ли почувствовав мысль, то ли поняв — себя, прежде всего и единственно: себя!
— Я люблю тебя, Ализа. — Слова прозвучали вслух и заполнили комнату, хотя Алан был уверен, что произнес их мысленно — только для нее, для нее одной.
— Послушайте! — повторил Эверетт раздраженно. — Не время для…
— Но с этого надо было начать! — возмутился Алан, произнеся, наконец, слова, которые — знание стало осознанием — сместили максимум распределения, как хотел он. Он один, и он — мультивидуум, человек мироздания, бесконечно сложный и непознаваемый.
— С этого все началось, — заставив себя отрешиться от прочих мыслей, спокойно сказал Алан.
— С этого? — поднял брови Эверетт. — Началось с того, что в шестьдесят первом году Бор не пожелал меня выслушать.
— Я помню, — отмахнулся Алан. — Я был подавлен равнодушием классика, но пренебрежение Бора вызвало еще и злость. Помню, да. Сделать назло. Показать всем. Мы летели с Нэнси и Лиз над Атлантикой, будто плыли по белому бездонному и безграничному облачному океану, и тогда — почему-то это произошло, когда я отвечал на невинный вопрос Нэнси «почему самолет не поднимется выше, тучи такие угнетающие?», да, ощущение было именно таким, и я сказал, что летим мы в предназначенном для нас эшелоне с предназначенной для нас крейсерской скоростью пятьсот миль в час, и понял, каким должно быть продолжение диссертации. Если миров бесконечно много и в каждом существует наблюдатель, я, то вполне вероятно — тогда мне это показалось очевидным, — что все результаты единственного эксперимента, все мои «я» должны быть запутаны друг с другом и представлять единое квантовое целое. Единую квантовую суть. Описываться единой волновой функцией.
— Да, — нетерпеливо перебил Эверетт. — Будем предаваться воспоминаниям или исправлять ошибку?
— Какую ошибку? — удивился Алан. — Не было ошибки, я все рассчитал правильно!
— Потратив на это двадцать лет!
— Разве это были плохие двадцать лет, Хью?
Алан впервые назвал по имени своего альтер эго. Будто обращался к себе, говорил с собой, себе возражал, с собой соглашался, себя называл великим и ужасным неудачником.
Эверетт не ответил.
— Тебя не удивляет, — тихо спросил Алан, — что ты больше не хочешь курить и мысль о стакане виски тебе в голову не приходит? И о Нэнси ты думаешь не так, как еще минуту назад?
— А ты… — начал Эверетт и запнулся.
— Я никогда не любил виски, — буркнул Алан, — и курил раз в жизни. Но когда ты… когда мы… Наваждение…
— И растворение друг в друге, — согласился Эверетт, поискал взглядом, куда сесть, но все места были заняты, и он опустился на пол, сел по-турецки, скрестив ноги. — Если ты понимаешь лучше меня, то скажи, в каком из миров мы сейчас? Максимум распределения сместился, но мы… Мы?
— Это есть в моих… наших расчетах, — с легким раздражением сказал Алан. Ализа прижала его ладонь к груди, он почувствовал, как бьется ее сердце, наклонился и поцеловал Ализу в щеку. Никто этого не увидел: поцелуй случился во множестве реальностей, но не в этой. Здесь и сейчас поцелуй оказался мысленным.
— Мы можем сместить максимум на прежнее место? — спросила Лаура. — Сделать так, чтобы реальность стала какой была до того, как доктор Шеффилд распечатал конверт, а доктор Кодинари достал одиннадцать листков?
— Нет, — одновременно произнесли Эверетт, Алан и, как ни странно, детектив Карпентер, ничего не понимавший в математике, но прекрасно разбиравшийся в человеческих характерах, исключая собственный.
— Господи! — воскликнул Марк. — Там же, — он махнул рукой куда-то в сторону окна, — люди сходят с ума! Мир меняется на глазах, вы видели, каким стал этот дом!
— Да, — кивнул Алан. — И нет. Да — максимум сместился, и вся бесконечная цепочка миров стала другой. И нет — никто этого не заметил, никто с ума не сошел и не сойдет, потому что смещение означает изменение волновой функции каждого альтерверса. Следовательно — пропорциональное изменение волновых функций всех подсистем, включая, конечно, людей, камней, звезд, галактик…
— Вы хотите сказать, — поразился Марк, — что никто… то есть все…
— Марк, — обернулся к сыну Эверетт, — подумай наконец своей головой.
Марк испуганно посмотрел на отца — как в детстве, когда отец возвращался после работы. Марк — ему было двенадцать или тринадцать — сидел перед телевизором на полу, курил отцовскую сигарету, пачки «Кента» лежали на каждом столе, каждом кресле, на кухне их было, початых и запечатанных, столько, что хватило бы на весь класс, а может, на всю школу. Он курил почти год, не скрываясь. Мать как-то на него накричала, он огрызнулся, потом поцеловал, и она больше не приставала. А от отца Марк не то чтобы прятался, он просто знал место и время — курил там и тогда, когда отец не мог досаждать своим присутствием. В тот день Марк сплоховал, триллер был потрясный, улетный и офигенный, он обо всем забыл, и отец вошел, когда на экране двое дуболомов мочили доходягу. Марк представлял, как врывается в кадр, бьет одного дуболома по шее, начисто вырубая, а другого — в пах, отчего тот сворачивается в трубочку и с воем уползает из кадра под крики режиссера «Стоп! Еще дубль!». Марк понял, что отец вошел в комнату, только тогда, когда Хью встал перед ним, загородив собой экран. Марк вскочил, сигарета выпала, рот наполнился горькой слюной, безумно хотелось сплюнуть, но это было так же невозможно, как смотреть в глаза отца, ледяные, спокойные. Взгляд заставил Марка поднять окурок, погасить в ближайшей пепельнице (пепельниц в квартире было ненамного меньше разбросанных всюду пачек), он поплелся в кухню, взгляд подталкивал в спину, Марк выбросил окурок в мусорную корзину и только потом обернулся.
Он был один, отец, похоже, вскользь на него посмотрев (а ему-то показалось…), ушел в кабинет и что-то бодро насвистывал, то ли уже не думая о сыне, то ли вообще о нем не подумав.
Этот взгляд. Эти голубые глаза. Все его детство, все его школьные годы, вся его юность… Одно мгновение.
«Подумай наконец своей головой».
Единственная фраза, сказанная отцом сыну за многие годы.
Отметив битву сознаний, занявшую несколько миллисекунд безразмерного времени, Алан продолжил:
— Изменение волновой функции меняет все — память тоже. Марк, вы помните себя таким, каким, как вам кажется, были всегда, верно? Иногда вспоминаете то, чего с вами не было, забываете что-то из того, что было? Этим людям, — Алан махнул рукой в неопределенную даль, — в голову не пришло, что изменилась их реальность. Те, кто были счастливы в прошлом распределении, стали беженцами в нынешнем, но они теперь помнят не былое счастье, а неудавшуюся, разбитую жизнь на развалинах. Тот, кто прожил половину жизни в нищете среди трущоб, здесь и сейчас, сидя на заседании совета директоров «Таско», вспоминает, как в молодости ездил с родителями отдыхать на Гавайи. Мы — это наша память. В том числе память о нашем теле, о наших болезнях…
— Но тогда, — протянул Марк, постаравшись «включить мозг» и повернувшись к отцу спиной, — какая разница, куда сместился максимум? Если никто не почувствовал изменений. Да! — спохватился он, ощутив спиной насмешливый взгляд отца: «Включил ты мозг, но почему только наполовину?» — Послушайте! Тогда и мы… Мы все…
— Мы — нет! — отрезал Алан. — Мы это смещение вызвали, мы, в отличие от всего живого во Вселенной, это смещение осознаем. Только мы, никто больше, потому что…
Он запнулся, пытаясь подобрать единственно верное слово. Даже эта короткая пауза показалась Эверетту слишком долгой, и он перебил Алана:
— Потому что мы, тут присутствующие, запутаны друг с другом, как система элементарных частиц. Так получилось. Мы — единый квантовый организм. Можем говорить о себе «я», не заморачиваясь деталями. Наше единое Я инвариантно относительно любого преобразования функции распределения и, следовательно, любого смещения максимума. Я вызвал это смещение, Я его осознаю.
— Ну и прекрасно! — Карпентер давно хотел вставить слово и, наконец, ему это удалось. — Для остального мира ничего не изменилось, верно? Никто ничего не понял, да? Так какая разница? Чего беспокоиться?
До него неожиданно дошло.
— Черт, — пробормотал он. — Значит, я теперь не… То есть не работаю в полиции? — Он закатил глаза. — И квартиры у меня здесь нет? Где мне жить?
А еще нет Долли, с которой они договорились пойти в воскресенье в театр Кабуки, открывший сезон на Харкон-стрит. Нет ее бифштексов, которые он ел с отвращением только из-за нежной любви к этой безнадежно застрявшей в собственном детстве женщине, без которой, ему казалось, жизнь кончится. Долли, которую он любил и называл Долли-побрякушка, есть и в этой реальности, так же ходит по улицам, как прежде, но здесь и сейчас она с другим, а его, Карпентера не помнит и никогда не знала, и, если они встретятся на улице, она пройдет мимо, а он будет стоять, буравя взглядом ее затылок, а она не обернется, а если обернется, то удивленно или рассерженно… А вдруг… Вдруг — черт бы побрал квантовую физику! — увидев его, Долли воскликнет «Господи, черт с архангелами, это же Майк!».
Вдруг…
Эверетт ответил на не заданный вслух вопрос — медленно, выделяя каждое слово.
— Мы — метавидуум[8]. Единое квантовое существо. Мы — это Я. И мы — Я — лишь ничтожная осознающая часть реального метавидуума, реального Я, у которого таких запутанных частей — бесконечное число. Вы следите за мыслью?
Они не следили. Они мысль думали одновременно с ним. Шеффилд сидел, закрыв глаза. Он не знал физики, он ею пренебрегал в школе, не изучал в Гарварде, не интересовался, став адвокатом. Сейчас он физику знал, понимал, ощущал — но это было тяжело, и он мучился. Мучился, но цеплялся за новое знание, запихивал его в себя горстями, и с каждой секундой ему становилось легче. И труднее, потому что он был Эвереттом, Бербиджем, Ализой Армс и Лаурой Шерман, Карпентером и Лиз Эверетт… девочкой Витой. Он был в настоящем, он был в прошлом, он просто пытался быть.
Подобные чувства испытывал каждый, а Вита еще и жила прошлой жизнью Лиз, но ей было легче других — ненужное пока знание она инстинктивно отбрасывала, происходившее было для нее игрой, самой интересной, самой любимой, самой…
— Мамочка, — пробормотала Вита, прижимаясь к Лауре, — мы ведь вместе?
Конечно, милая, подумала Лаура, и Вита кивнула. Я это ты. Ты это я.
— Теперь представьте, — продолжал Эверетт, — бесконечное число частей Я стало манипулировать функцией распределения. Я еще не стал единой бесконечной сутью. Для этого требуется время, в течение которого Я-метавидуум полностью осознáю свою суть и смогу действовать в многомирии как единый разум. Это время, скорее всего, достаточно велико. Во всяком случае, больше нескольких дней, потому что процесс осознания начался, когда Я вскрыл конверт, и Я прочитал текст. Я все еще не полностью осознал даже себя. Я все еще думаю не только вместе, но и каждый сам по себе. В разных ветвях Я сдвигаю максимум распределения чуть иначе. В принципе, в одну сторону, потому что релаксация идет, и ее не остановить. Но с разными скоростями в разных мирах.
— Господи… — пробормотал Алан, прикрыв глаза ладонью. Он увидел свет, свет был черным, и чернота ослепила.
— Господи… — пробормотала Ализа и расплакалась. Она плакала, и ей становилось легче.
— Господи… — пробормотала Лаура, поняв, что хотел сказать Эверетт-Алан-Шеффилд-Карпентер-Ализа.
— Мамочка… — улыбнулась Вита.
— Наконец-то, — сказал Шеффилд, сидевший за столом, будто погрузившись по шею в его неизмеримую глубину.
— Надо полагать, вы знакомы друг с другом.
У окна, выходившего на Арлингтон-стрит (Алан узнал здание на противоположной стороне улицы — банк «Арлингтон» и выше офисы компьютерных компаний, кажется, китайских), стоял и смотрел на Алана подозрительным взглядом детектив Карпентер. «Я его знаю?» — Мысль метнулась в щелку сознания, как мышь, оставив послемыслие, как послевкусие. Конечно, Алан знал Карпентера, только вспомнить не мог, когда и где они познакомились. Память подсовывала сразу десяток вариантов, выбирать из которых не было ни желания, ни времени. Алан кивнул Карпентеру, Карпентер махнул рукой с зажатой в кулаке сигаретой.
Шеффилд разрешил курить?
На коротком диванчике у другого окна, выходившего почему-то не на Арлингтон-стрит, а на Плессинг-сквер (Алан узнал скрывавшийся за кронами деревьев силуэт Марчет-холла), сидели Лаура с Витой. Вита радостно махнула Алану, а Лаура с подозрением посмотрела на Ализу.
В креслах сидели младший Эверетт и доктор Кодинари. У стены стояли два свободных стула. Алан сдвинул стулья, сел, не отпуская руки Ализы.
— Спасибо тебе, — тихо сказала она, и Алан крепче сжал ее ладонь.
Эверетт-старший остался стоять посреди комнаты.
— Все в сборе, — с удовлетворением констатировал он.
— Почти, — отозвался Шеффилд.
— Присутствие миссис Чарлз и детектива Остмейера необязательно. — Эверетт отмахнулся. — Их роль в процессе ниже одного стандартного отклонения. Возможно, они понадобятся в будущем, когда распределение изменится на величину, гораздо большую, чем сейчас, но мы ведь и собрались здесь, чтобы этого не допустить.
— Если вообще возможно, — неожиданно для себя произнес Алан, вспомнив переход от интеграла по поверхности к сумме состояний на восьмой странице рукописи.
Эверетт кивнул.
— Если это возможно, — согласился он. — Но мы здесь именно для того, чтобы сделать возможным…
— Почему мы? — вырвалось у Лауры.
— Вот! — воскликнул Эверетт. — Это главное! Я не знаю!
— Вы не знаете?
— Послушайте! Я написал уравнения. — Эверетт оглянулся на Алана, будто искал у него поддержки. На самом деле — Алан это понимал — все было наоборот, все не так. Эверетт подсказывал Алану ответ и хотел, чтобы именно он этот ответ озвучил. Потому что…
Потому что — так получилось, так изменилась функция распределения событий в многомирии, так сместился максимум, так сложились причинно-следственные связи, и Алан сейчас понимал больше, чем Эверетт. Главное — больше умел, хотя и не представлял — почему.
Понимание рождалось медленно, интуитивно. Осознание сути всегда возникало с нарастанием интерференции, увеличением числа склеек с собой в разных ветвях, в росте взаимных запутанностей. Когда это число устремлялось к бесконечности и все «я» становились единым существом, происходило, будто вспышка молнии, озарение.
Алан испугался. Впервые в жизни он испугался не кого-то (ах, как он боялся в детстве Чужого, приходившего невидимкой в его спальню!) и не чего-то (ох, как он боялся «слить» экзамен по теории струн в университете, хотя и знал, что беспокоиться не о чем). Алан испугался себя, неожиданной мощи, ниоткуда взявшейся психологической энергии. Он боялся произнести лишнее слово, способное сместить максимум распределения миров. Слово стало богом, слово было богом, слово, как сказано в Евангелии от Матфея, создало мир — какой-то из миров точно. От слова зависела судьба — судьба человека (бесконечного числа людей!) по имени Алан Бербидж, судьба женщины (бесконечного числа женщин!) по имени Лаура Шерман и ее дочери (дочерей во всех ветвях!) Вителии. Судьба женщины (бесконечного их числа!) по имени Ализа Армс.
Ализа, подумал он и посмотрел ей в глаза, не оборачиваясь. — Я хотел тебе сказать, но не понимал себя, а сейчас понял, и ты должна знать…
Я знаю, ответила Ализа взглядом, мыслью, чувством. Я всегда знала. Алан, у нас с тобой все хорошо, и у нас с тобой все плохо, у нас есть дети, двое — мальчик и девочка, и единственная дочь Селия… Мы любим друг друга, всегда любили, и мы друг к другу холодны. Мы запутаны в безбрежной Вселенной. Когда люди говорят «ах, как все запутано», они не представляют, насколько это верно в прямом физическом смысле… Я люблю тебя, Алан. Здесь и сейчас.
Лаура вздрогнула, то ли почувствовав мысль, то ли поняв — себя, прежде всего и единственно: себя!
— Я люблю тебя, Ализа. — Слова прозвучали вслух и заполнили комнату, хотя Алан был уверен, что произнес их мысленно — только для нее, для нее одной.
— Послушайте! — повторил Эверетт раздраженно. — Не время для…
— Но с этого надо было начать! — возмутился Алан, произнеся, наконец, слова, которые — знание стало осознанием — сместили максимум распределения, как хотел он. Он один, и он — мультивидуум, человек мироздания, бесконечно сложный и непознаваемый.
— С этого все началось, — заставив себя отрешиться от прочих мыслей, спокойно сказал Алан.
— С этого? — поднял брови Эверетт. — Началось с того, что в шестьдесят первом году Бор не пожелал меня выслушать.
— Я помню, — отмахнулся Алан. — Я был подавлен равнодушием классика, но пренебрежение Бора вызвало еще и злость. Помню, да. Сделать назло. Показать всем. Мы летели с Нэнси и Лиз над Атлантикой, будто плыли по белому бездонному и безграничному облачному океану, и тогда — почему-то это произошло, когда я отвечал на невинный вопрос Нэнси «почему самолет не поднимется выше, тучи такие угнетающие?», да, ощущение было именно таким, и я сказал, что летим мы в предназначенном для нас эшелоне с предназначенной для нас крейсерской скоростью пятьсот миль в час, и понял, каким должно быть продолжение диссертации. Если миров бесконечно много и в каждом существует наблюдатель, я, то вполне вероятно — тогда мне это показалось очевидным, — что все результаты единственного эксперимента, все мои «я» должны быть запутаны друг с другом и представлять единое квантовое целое. Единую квантовую суть. Описываться единой волновой функцией.
— Да, — нетерпеливо перебил Эверетт. — Будем предаваться воспоминаниям или исправлять ошибку?
— Какую ошибку? — удивился Алан. — Не было ошибки, я все рассчитал правильно!
— Потратив на это двадцать лет!
— Разве это были плохие двадцать лет, Хью?
Алан впервые назвал по имени своего альтер эго. Будто обращался к себе, говорил с собой, себе возражал, с собой соглашался, себя называл великим и ужасным неудачником.
Эверетт не ответил.
— Тебя не удивляет, — тихо спросил Алан, — что ты больше не хочешь курить и мысль о стакане виски тебе в голову не приходит? И о Нэнси ты думаешь не так, как еще минуту назад?
— А ты… — начал Эверетт и запнулся.
— Я никогда не любил виски, — буркнул Алан, — и курил раз в жизни. Но когда ты… когда мы… Наваждение…
— И растворение друг в друге, — согласился Эверетт, поискал взглядом, куда сесть, но все места были заняты, и он опустился на пол, сел по-турецки, скрестив ноги. — Если ты понимаешь лучше меня, то скажи, в каком из миров мы сейчас? Максимум распределения сместился, но мы… Мы?
— Это есть в моих… наших расчетах, — с легким раздражением сказал Алан. Ализа прижала его ладонь к груди, он почувствовал, как бьется ее сердце, наклонился и поцеловал Ализу в щеку. Никто этого не увидел: поцелуй случился во множестве реальностей, но не в этой. Здесь и сейчас поцелуй оказался мысленным.
— Мы можем сместить максимум на прежнее место? — спросила Лаура. — Сделать так, чтобы реальность стала какой была до того, как доктор Шеффилд распечатал конверт, а доктор Кодинари достал одиннадцать листков?
— Нет, — одновременно произнесли Эверетт, Алан и, как ни странно, детектив Карпентер, ничего не понимавший в математике, но прекрасно разбиравшийся в человеческих характерах, исключая собственный.
— Господи! — воскликнул Марк. — Там же, — он махнул рукой куда-то в сторону окна, — люди сходят с ума! Мир меняется на глазах, вы видели, каким стал этот дом!
— Да, — кивнул Алан. — И нет. Да — максимум сместился, и вся бесконечная цепочка миров стала другой. И нет — никто этого не заметил, никто с ума не сошел и не сойдет, потому что смещение означает изменение волновой функции каждого альтерверса. Следовательно — пропорциональное изменение волновых функций всех подсистем, включая, конечно, людей, камней, звезд, галактик…
— Вы хотите сказать, — поразился Марк, — что никто… то есть все…
— Марк, — обернулся к сыну Эверетт, — подумай наконец своей головой.
Марк испуганно посмотрел на отца — как в детстве, когда отец возвращался после работы. Марк — ему было двенадцать или тринадцать — сидел перед телевизором на полу, курил отцовскую сигарету, пачки «Кента» лежали на каждом столе, каждом кресле, на кухне их было, початых и запечатанных, столько, что хватило бы на весь класс, а может, на всю школу. Он курил почти год, не скрываясь. Мать как-то на него накричала, он огрызнулся, потом поцеловал, и она больше не приставала. А от отца Марк не то чтобы прятался, он просто знал место и время — курил там и тогда, когда отец не мог досаждать своим присутствием. В тот день Марк сплоховал, триллер был потрясный, улетный и офигенный, он обо всем забыл, и отец вошел, когда на экране двое дуболомов мочили доходягу. Марк представлял, как врывается в кадр, бьет одного дуболома по шее, начисто вырубая, а другого — в пах, отчего тот сворачивается в трубочку и с воем уползает из кадра под крики режиссера «Стоп! Еще дубль!». Марк понял, что отец вошел в комнату, только тогда, когда Хью встал перед ним, загородив собой экран. Марк вскочил, сигарета выпала, рот наполнился горькой слюной, безумно хотелось сплюнуть, но это было так же невозможно, как смотреть в глаза отца, ледяные, спокойные. Взгляд заставил Марка поднять окурок, погасить в ближайшей пепельнице (пепельниц в квартире было ненамного меньше разбросанных всюду пачек), он поплелся в кухню, взгляд подталкивал в спину, Марк выбросил окурок в мусорную корзину и только потом обернулся.
Он был один, отец, похоже, вскользь на него посмотрев (а ему-то показалось…), ушел в кабинет и что-то бодро насвистывал, то ли уже не думая о сыне, то ли вообще о нем не подумав.
Этот взгляд. Эти голубые глаза. Все его детство, все его школьные годы, вся его юность… Одно мгновение.
«Подумай наконец своей головой».
Единственная фраза, сказанная отцом сыну за многие годы.
Отметив битву сознаний, занявшую несколько миллисекунд безразмерного времени, Алан продолжил:
— Изменение волновой функции меняет все — память тоже. Марк, вы помните себя таким, каким, как вам кажется, были всегда, верно? Иногда вспоминаете то, чего с вами не было, забываете что-то из того, что было? Этим людям, — Алан махнул рукой в неопределенную даль, — в голову не пришло, что изменилась их реальность. Те, кто были счастливы в прошлом распределении, стали беженцами в нынешнем, но они теперь помнят не былое счастье, а неудавшуюся, разбитую жизнь на развалинах. Тот, кто прожил половину жизни в нищете среди трущоб, здесь и сейчас, сидя на заседании совета директоров «Таско», вспоминает, как в молодости ездил с родителями отдыхать на Гавайи. Мы — это наша память. В том числе память о нашем теле, о наших болезнях…
— Но тогда, — протянул Марк, постаравшись «включить мозг» и повернувшись к отцу спиной, — какая разница, куда сместился максимум? Если никто не почувствовал изменений. Да! — спохватился он, ощутив спиной насмешливый взгляд отца: «Включил ты мозг, но почему только наполовину?» — Послушайте! Тогда и мы… Мы все…
— Мы — нет! — отрезал Алан. — Мы это смещение вызвали, мы, в отличие от всего живого во Вселенной, это смещение осознаем. Только мы, никто больше, потому что…
Он запнулся, пытаясь подобрать единственно верное слово. Даже эта короткая пауза показалась Эверетту слишком долгой, и он перебил Алана:
— Потому что мы, тут присутствующие, запутаны друг с другом, как система элементарных частиц. Так получилось. Мы — единый квантовый организм. Можем говорить о себе «я», не заморачиваясь деталями. Наше единое Я инвариантно относительно любого преобразования функции распределения и, следовательно, любого смещения максимума. Я вызвал это смещение, Я его осознаю.
— Ну и прекрасно! — Карпентер давно хотел вставить слово и, наконец, ему это удалось. — Для остального мира ничего не изменилось, верно? Никто ничего не понял, да? Так какая разница? Чего беспокоиться?
До него неожиданно дошло.
— Черт, — пробормотал он. — Значит, я теперь не… То есть не работаю в полиции? — Он закатил глаза. — И квартиры у меня здесь нет? Где мне жить?
А еще нет Долли, с которой они договорились пойти в воскресенье в театр Кабуки, открывший сезон на Харкон-стрит. Нет ее бифштексов, которые он ел с отвращением только из-за нежной любви к этой безнадежно застрявшей в собственном детстве женщине, без которой, ему казалось, жизнь кончится. Долли, которую он любил и называл Долли-побрякушка, есть и в этой реальности, так же ходит по улицам, как прежде, но здесь и сейчас она с другим, а его, Карпентера не помнит и никогда не знала, и, если они встретятся на улице, она пройдет мимо, а он будет стоять, буравя взглядом ее затылок, а она не обернется, а если обернется, то удивленно или рассерженно… А вдруг… Вдруг — черт бы побрал квантовую физику! — увидев его, Долли воскликнет «Господи, черт с архангелами, это же Майк!».
Вдруг…
Эверетт ответил на не заданный вслух вопрос — медленно, выделяя каждое слово.
— Мы — метавидуум[8]. Единое квантовое существо. Мы — это Я. И мы — Я — лишь ничтожная осознающая часть реального метавидуума, реального Я, у которого таких запутанных частей — бесконечное число. Вы следите за мыслью?
Они не следили. Они мысль думали одновременно с ним. Шеффилд сидел, закрыв глаза. Он не знал физики, он ею пренебрегал в школе, не изучал в Гарварде, не интересовался, став адвокатом. Сейчас он физику знал, понимал, ощущал — но это было тяжело, и он мучился. Мучился, но цеплялся за новое знание, запихивал его в себя горстями, и с каждой секундой ему становилось легче. И труднее, потому что он был Эвереттом, Бербиджем, Ализой Армс и Лаурой Шерман, Карпентером и Лиз Эверетт… девочкой Витой. Он был в настоящем, он был в прошлом, он просто пытался быть.
Подобные чувства испытывал каждый, а Вита еще и жила прошлой жизнью Лиз, но ей было легче других — ненужное пока знание она инстинктивно отбрасывала, происходившее было для нее игрой, самой интересной, самой любимой, самой…
— Мамочка, — пробормотала Вита, прижимаясь к Лауре, — мы ведь вместе?
Конечно, милая, подумала Лаура, и Вита кивнула. Я это ты. Ты это я.
— Теперь представьте, — продолжал Эверетт, — бесконечное число частей Я стало манипулировать функцией распределения. Я еще не стал единой бесконечной сутью. Для этого требуется время, в течение которого Я-метавидуум полностью осознáю свою суть и смогу действовать в многомирии как единый разум. Это время, скорее всего, достаточно велико. Во всяком случае, больше нескольких дней, потому что процесс осознания начался, когда Я вскрыл конверт, и Я прочитал текст. Я все еще не полностью осознал даже себя. Я все еще думаю не только вместе, но и каждый сам по себе. В разных ветвях Я сдвигаю максимум распределения чуть иначе. В принципе, в одну сторону, потому что релаксация идет, и ее не остановить. Но с разными скоростями в разных мирах.
— Господи… — пробормотал Алан, прикрыв глаза ладонью. Он увидел свет, свет был черным, и чернота ослепила.
— Господи… — пробормотала Ализа и расплакалась. Она плакала, и ей становилось легче.
— Господи… — пробормотала Лаура, поняв, что хотел сказать Эверетт-Алан-Шеффилд-Карпентер-Ализа.
— Мамочка… — улыбнулась Вита.