Машина, подумал Алан. Машину он оставил на стоянке в Институте. В аэропорт поехал на такси. В Сан-Франциско — на самолете. Там такси до Сан-Хосе. Потом…
Зачем он это вспоминает? Машины нет, придется опять на такси. До Принстона? Нет, до аэропорта. Полет в Принстон — меньше часа.
Кошелек оказался там, где всегда, — во внутреннем кармане с клапаном. Наличных мало — десять долларов плюс мелочь, но кредитные карты на месте.
Нужно еще… Что?
Позвонить. Где телефон? Он мог забыть… Нет, все в порядке.
Сначала он позвонил Лауре. Ему необходимо было услышать ее голос, чтобы окончательно прийти в себя.
— Доктор Бербидж? Алан?
Прежде чем ответить, он вслушался. Показалось или Лаура была рада его звонку?
— Лаура, — сказал Алан, — простите, что я так быстро ушел. Мне нужно…
— Я понимаю, — перебила Лаура, будто торопилась высказаться и закончить разговор. — Мне тоже нужно многое вам сказать, но не сейчас.
«Скажите ему, что перезвоните позже», — услышал Алан женский голос, показавшийся знакомым, — он слышал недавно, но узнать не смог.
— Алан, я вам перезвоню!
— Когда? — Он хотел, чтобы она позвонила минут через пять и думала о нем, набирая номер. — Простите, Лаура, часа два я буду вне связи. Я лечу… то есть полечу, как только доеду до аэропорта и куплю билет… в Принстон. Там…
Да. Очень серьезный, если не сказать, самый важный в жизни, разговор с Ализой Армс. Если она захочет обсуждать то, что сейчас главное для всего мира… Ох… Пафос-то какой!
— Я очень жду вашего звонка.
— Хорошо, Алан.
— И еще… — Он должен был сказать, хотя и не понимал, почему. — Ваша дочь Вита… Она умница. Берегите ее.
Он сказал лишнее. Должен был сказать, но все равно — лишнее.
Алан заказал такси и стал ждать у кромки тротуара. Машина подкатила через полторы минуты.
По дороге в аэропорт Алан позвонил Ализе.
Часть третья
Он досмотрел новости. Все как обычно. Ведущий-мужчина рассказал об аварии на девяностом шоссе, о поножовщине в баре на Ройд-стрит и заседании Конгресса, где был провален законопроект об увеличении налога на добавленную стоимость. Ведущая-женщина поведала о цунами в Индонезии, извержении вулкана в Исландии и сильном землетрясении в Доминиканской Республике. «Интересно, — подумал он. — Мужчина говорит о делах человеческих, женщина — о природных катастрофах». Он не стал придавать наблюдению философский смысл — мелочь, не стоившая внимания. Он всегда замечал мелочи, но редко придавал им значение.
Когда новости закончились, он выключил телевизор, достал из бара початую бутылку бурбона, поставил на пол у кровати. Открыл платяной шкаф, минут пять перебирал одежду: пиджаки, брюки, рубашки. Переоделся медленно, выключил свет, сел на край кровати, допил из горла бутылку, поставил на пол. Лег поперек кровати, ноги свисали.
«Если тебе дадут линованную бумагу — пиши поперек». Он помнил эти строки из Брэдбери, которого читал в юности, а потом увлекся Хаббардом и Хайнлайном. Он помнил эти строки из Хименеса, но считал их своими. Ему всегда пытались подсунуть линованную бумагу, и он всегда писал поперек. Получал от этого удовольствие большее, чем от расчетов ядерной зимы, от придуманного им алгоритма, от фирм, которые создавал.
Он был спокоен, уверен в себе. Функция распределения рассчитана правильно. Он пересчитал пять раз, меняя начальные и граничные условия.
На потолке двигались тени, которых, по идее, быть не могло. Черное на темном. Темное на черном.
Все относительно.
Полностью ли сохранится память? Сохранится ли вообще? Он знал физический результат, а психический, психологический оставался в области предположений. Максимальный доверительный интервал, которого удалось достичь, — два целых, восемь десятых стандартных отклонения. Неплохо, но недостаточно без контрольного эксперимента.
Он приподнял руку, посмотрел на светившиеся стрелки наручных часов. Время растянулось. Время сжалось. Время пульсировало и повторяло себя. Тени на потолке застыли. Темное на темном. Черное на черном.
Он чувствовал движение стрелок. Если движутся стрелки — движется время. Когда время исчезнет — остановятся часы. Он почувствует?
Остановится время — остановятся часы — остановятся жизненные процессы — остановится сердце.
Сейчас.
* * *
— Рада, что вы позвонили! — сказала Ализа, но Алан в ее голосе радости не услышал. Надо бы поразмыслить об этом, но Алан настроился на дискуссию именно с доктором Армс. Ализа поняла бы… должна была понять… сумела бы… Имена других коллег не то чтобы не всплывали в памяти, но не вызывали нужной степени доверия — не личного, а сугубо научного.
— Ализа, я буду в Институте через… — он посмотрел на часы в телефоне, — примерно через три с половиной часа. Нужно обсудить одну проблему.
— Но… — Ализа, видимо, тоже взглянула на часы. — Это довольно поздно. Нельзя ли отложить на завтра? Скажем, часов в десять?
Он не мог ждать до завтра. Физически не мог. Он не доживет до завтрашнего дня, если не выскажется, если идеи, которыми наполнено его сознание, не будут выявлены, если не станут сегодня, сейчас, сию минуту фактом именно этого мира, этой реальности. Всему свое время. Раньше — бессмысленно. Позже — исчезнет, истончится, пропадет зыбкая связь миров, что-то станет лишним, а что-то невозможным.
— Прошу вас, Ализа, — сказал он, ужасаясь тому, как умоляюще звучит голос. Будто он выпрашивал свидание. — Очень важно, мне больше не с кем обсудить, а время идет, и завтра может оказаться поздно.
— Поздно — для чего? — удивилась Ализа. Голос Алана ей тоже не понравился, но не по той причине, о какой думал Бербидж. Ализа расслышала знакомые интонации ученого, которому в голову пришла неожиданная, возможно гениальная, возможно безумная, возможно бессмысленная идея, и голова пухнет, если идеей немедленно не поделиться. Но — вечер, дома ждут к ужину, мать приготовила бараньи ребрышки с соусом чили. Что дороже в жизни — наука? Родители? Доверие?
— Поздно, — сказал Алан. — Чтобы. Спасти. Мир. От. Распада.
Каждое слово прозвучало отдельно, будто выбитое в гранитном монолите. Совсем другой голос. Интонации не умоляющие, как только что. Повелительные. Приказывающие.
Что-то случилось. Бербиджу нужна помощь. С миром не случится ничего. С Бербиджем — может.
— Хорошо, — сказала Ализа. — Я буду у себя. Вы где? Помню, вы собирались лететь в Сан-Франциско?
— Я в Вашингтоне. Еду в аэропорт. Договорились. Через три часа в вашем кабинете. Спасибо, Ализа!
Алан прервал разговор прежде, чем она успела возразить. Перезвонит? Выключить телефон? Нет, может позвонить Лаура. Должна позвонить. Обещала.
И чей-то еще звонок… Кто-то еще должен… Кто? Алан не мог вспомнить. Реальность странным образом отдалилась, будто оказалась за тонкой, прозрачной, легко преодолимой, но при этом невозможной для преодоления преградой. Алан чувствовал себя в коконе, не стеснявшем движений, не мешавшем думать, даже взаимодействовать — заплатить таксисту, пройти контроль, купить билет, зарегистрировать, подняться в самолет, занять место у окна, сказать пару слов мужчине, опустившемуся в соседнее кресло, пристегнуться, закрыть глаза, уйти в себя…
Лаура позвонила, когда он подъезжал в такси к Институту.
— Алан, — сказала она, будто продолжая начатый несколько часов назад разговор. — Я поняла, Алан.
— Вы поговорили с Витой?
— Вита поговорила со мной. И доктор Шолто.
— Лаура, сейчас я очень занят. Можно, я перезвоню завтра?
— Буду ждать звонка.
— С вас одиннадцать долларов, сэр. Опустите, пожалуйста, деньги или вложите карточку в приемное устройство
Оказывается, он ехал на убер-такси без водителя. Не обратил внимания. Алан расплатился кредитной картой и направился к зданию Уилер через парк по той же дорожке, по которой шел… вчера? Позавчера? В этом мире? В другом?
Кто-то невидимый, но ощутимый, шел рядом с ним. У Кого-то шаг был более широкий, Кто-то был выше Алана на голову и крупнее. Кто-то, кого он знал. Кто-то, кем был он сам. И не был.
Алан достал пачку «Кента» и предложил Кому-то, Кто Шел Рядом. Кто-то взял сигарету, но в пачке осталось столько же, сколько было, Алан закурил и вдыхал неприятный, но вкусный дым, пока не дошел до входа. Курить в Институте запрещалось, но ему-то всегда разрешали курить — даже на конференциях. Кому? Ему — Алану, или Тому, Кто Шел С Ним Рядом?
Алан бросил недокуренную сигарету в мусорный блок, приложил к опознавателю большой палец левой руки и быстро поднялся по лестнице. Тот, Другой, шел впереди. Дорогу он знал. Они оба знали.
Ализа сидела, поджав ноги, на диванчике и читала текст в три-д планшете, делая заметки и ставя вопросы, на миг повисавшие в воздухе и втекавшие в текст. Взглядом она указала Алану на место рядом с собой.
Алан сел, и Тот, Кто С Ним Пришел, сел тоже. Не на диванчик. На пол. Скрестил ноги.
— Я буду говорить, а вы поправляйте, если я стану ошибаться. — Алан сказал это Тому, Кто Пришел С Ним, но Ализа приняла слова на свой счет.
— Постараюсь, — улыбнулась она, интонацией показав, что готова слушать, но не простит Алану, если разговор окажется пустышкой, а время — потраченным зря.
— Формулы Эверетта, — сказал Алан, — это расчет управления ветвями многомирия.
* * *
— Сначала преамбула. Когда великий Бор, которому физики смотрели в рот, будто гипнотизеру, и почти такой же великий Уилер отвергли мою идею волновой функции Вселенной, я испытал такую пустоту в мыслях, какой, наверно, не существует в самой пустой области пространства — времени. Я думал: жизнь кончена.
— Простите, Алан. — Ализа осторожно коснулась его сжатых в кулак пальцев. — Вы о ком?
— Что? Простите. Возможно, я и дальше буду путаться. Потом объясню. Хорошо? Сначала — физика. Я сам начал понимать не сразу. Точнее — сначала не понимал вообще. Сейчас понимаю настолько, чтобы попытаться обсудить. Видите ли, Ализа, если я не обговорю главное с понимающим человеком… Физиком… Коллегой… Не смогу двигаться дальше. И тогда…
— Тогда — что? — участливо спросила Ализа через минуту, потому что Алан замолчал посреди фразы; то ли прислушиваясь к чему-то внутри себя, то ли расставляя в нужном порядке нужные слова, предложения, фразы. Почему-то у Ализы возникло ощущение физической близости — никогда раньше с ней такого не было, а в присутствии Алана — тем более! Ей хотелось отодвинуться на край диванчика, чтобы наваждение исчезло, и ей хотелось придвинуться ближе, обнять Алана, прижаться к нему, чтобы лучше понять. Все годы, когда они ходили по одним коридорам, присутствовали на одних дискуссиях, спорили о собственных и чужих теориях, — между ними сохранялось неощутимое, непонимаемое сознанием взаимодействие. Как между двумя запутанными фотонами, разделенными в пространстве, но «ощущающими» любое изменение состояния друг друга.
Зачем он это вспоминает? Машины нет, придется опять на такси. До Принстона? Нет, до аэропорта. Полет в Принстон — меньше часа.
Кошелек оказался там, где всегда, — во внутреннем кармане с клапаном. Наличных мало — десять долларов плюс мелочь, но кредитные карты на месте.
Нужно еще… Что?
Позвонить. Где телефон? Он мог забыть… Нет, все в порядке.
Сначала он позвонил Лауре. Ему необходимо было услышать ее голос, чтобы окончательно прийти в себя.
— Доктор Бербидж? Алан?
Прежде чем ответить, он вслушался. Показалось или Лаура была рада его звонку?
— Лаура, — сказал Алан, — простите, что я так быстро ушел. Мне нужно…
— Я понимаю, — перебила Лаура, будто торопилась высказаться и закончить разговор. — Мне тоже нужно многое вам сказать, но не сейчас.
«Скажите ему, что перезвоните позже», — услышал Алан женский голос, показавшийся знакомым, — он слышал недавно, но узнать не смог.
— Алан, я вам перезвоню!
— Когда? — Он хотел, чтобы она позвонила минут через пять и думала о нем, набирая номер. — Простите, Лаура, часа два я буду вне связи. Я лечу… то есть полечу, как только доеду до аэропорта и куплю билет… в Принстон. Там…
Да. Очень серьезный, если не сказать, самый важный в жизни, разговор с Ализой Армс. Если она захочет обсуждать то, что сейчас главное для всего мира… Ох… Пафос-то какой!
— Я очень жду вашего звонка.
— Хорошо, Алан.
— И еще… — Он должен был сказать, хотя и не понимал, почему. — Ваша дочь Вита… Она умница. Берегите ее.
Он сказал лишнее. Должен был сказать, но все равно — лишнее.
Алан заказал такси и стал ждать у кромки тротуара. Машина подкатила через полторы минуты.
По дороге в аэропорт Алан позвонил Ализе.
Часть третья
Он досмотрел новости. Все как обычно. Ведущий-мужчина рассказал об аварии на девяностом шоссе, о поножовщине в баре на Ройд-стрит и заседании Конгресса, где был провален законопроект об увеличении налога на добавленную стоимость. Ведущая-женщина поведала о цунами в Индонезии, извержении вулкана в Исландии и сильном землетрясении в Доминиканской Республике. «Интересно, — подумал он. — Мужчина говорит о делах человеческих, женщина — о природных катастрофах». Он не стал придавать наблюдению философский смысл — мелочь, не стоившая внимания. Он всегда замечал мелочи, но редко придавал им значение.
Когда новости закончились, он выключил телевизор, достал из бара початую бутылку бурбона, поставил на пол у кровати. Открыл платяной шкаф, минут пять перебирал одежду: пиджаки, брюки, рубашки. Переоделся медленно, выключил свет, сел на край кровати, допил из горла бутылку, поставил на пол. Лег поперек кровати, ноги свисали.
«Если тебе дадут линованную бумагу — пиши поперек». Он помнил эти строки из Брэдбери, которого читал в юности, а потом увлекся Хаббардом и Хайнлайном. Он помнил эти строки из Хименеса, но считал их своими. Ему всегда пытались подсунуть линованную бумагу, и он всегда писал поперек. Получал от этого удовольствие большее, чем от расчетов ядерной зимы, от придуманного им алгоритма, от фирм, которые создавал.
Он был спокоен, уверен в себе. Функция распределения рассчитана правильно. Он пересчитал пять раз, меняя начальные и граничные условия.
На потолке двигались тени, которых, по идее, быть не могло. Черное на темном. Темное на черном.
Все относительно.
Полностью ли сохранится память? Сохранится ли вообще? Он знал физический результат, а психический, психологический оставался в области предположений. Максимальный доверительный интервал, которого удалось достичь, — два целых, восемь десятых стандартных отклонения. Неплохо, но недостаточно без контрольного эксперимента.
Он приподнял руку, посмотрел на светившиеся стрелки наручных часов. Время растянулось. Время сжалось. Время пульсировало и повторяло себя. Тени на потолке застыли. Темное на темном. Черное на черном.
Он чувствовал движение стрелок. Если движутся стрелки — движется время. Когда время исчезнет — остановятся часы. Он почувствует?
Остановится время — остановятся часы — остановятся жизненные процессы — остановится сердце.
Сейчас.
* * *
— Рада, что вы позвонили! — сказала Ализа, но Алан в ее голосе радости не услышал. Надо бы поразмыслить об этом, но Алан настроился на дискуссию именно с доктором Армс. Ализа поняла бы… должна была понять… сумела бы… Имена других коллег не то чтобы не всплывали в памяти, но не вызывали нужной степени доверия — не личного, а сугубо научного.
— Ализа, я буду в Институте через… — он посмотрел на часы в телефоне, — примерно через три с половиной часа. Нужно обсудить одну проблему.
— Но… — Ализа, видимо, тоже взглянула на часы. — Это довольно поздно. Нельзя ли отложить на завтра? Скажем, часов в десять?
Он не мог ждать до завтра. Физически не мог. Он не доживет до завтрашнего дня, если не выскажется, если идеи, которыми наполнено его сознание, не будут выявлены, если не станут сегодня, сейчас, сию минуту фактом именно этого мира, этой реальности. Всему свое время. Раньше — бессмысленно. Позже — исчезнет, истончится, пропадет зыбкая связь миров, что-то станет лишним, а что-то невозможным.
— Прошу вас, Ализа, — сказал он, ужасаясь тому, как умоляюще звучит голос. Будто он выпрашивал свидание. — Очень важно, мне больше не с кем обсудить, а время идет, и завтра может оказаться поздно.
— Поздно — для чего? — удивилась Ализа. Голос Алана ей тоже не понравился, но не по той причине, о какой думал Бербидж. Ализа расслышала знакомые интонации ученого, которому в голову пришла неожиданная, возможно гениальная, возможно безумная, возможно бессмысленная идея, и голова пухнет, если идеей немедленно не поделиться. Но — вечер, дома ждут к ужину, мать приготовила бараньи ребрышки с соусом чили. Что дороже в жизни — наука? Родители? Доверие?
— Поздно, — сказал Алан. — Чтобы. Спасти. Мир. От. Распада.
Каждое слово прозвучало отдельно, будто выбитое в гранитном монолите. Совсем другой голос. Интонации не умоляющие, как только что. Повелительные. Приказывающие.
Что-то случилось. Бербиджу нужна помощь. С миром не случится ничего. С Бербиджем — может.
— Хорошо, — сказала Ализа. — Я буду у себя. Вы где? Помню, вы собирались лететь в Сан-Франциско?
— Я в Вашингтоне. Еду в аэропорт. Договорились. Через три часа в вашем кабинете. Спасибо, Ализа!
Алан прервал разговор прежде, чем она успела возразить. Перезвонит? Выключить телефон? Нет, может позвонить Лаура. Должна позвонить. Обещала.
И чей-то еще звонок… Кто-то еще должен… Кто? Алан не мог вспомнить. Реальность странным образом отдалилась, будто оказалась за тонкой, прозрачной, легко преодолимой, но при этом невозможной для преодоления преградой. Алан чувствовал себя в коконе, не стеснявшем движений, не мешавшем думать, даже взаимодействовать — заплатить таксисту, пройти контроль, купить билет, зарегистрировать, подняться в самолет, занять место у окна, сказать пару слов мужчине, опустившемуся в соседнее кресло, пристегнуться, закрыть глаза, уйти в себя…
Лаура позвонила, когда он подъезжал в такси к Институту.
— Алан, — сказала она, будто продолжая начатый несколько часов назад разговор. — Я поняла, Алан.
— Вы поговорили с Витой?
— Вита поговорила со мной. И доктор Шолто.
— Лаура, сейчас я очень занят. Можно, я перезвоню завтра?
— Буду ждать звонка.
— С вас одиннадцать долларов, сэр. Опустите, пожалуйста, деньги или вложите карточку в приемное устройство
Оказывается, он ехал на убер-такси без водителя. Не обратил внимания. Алан расплатился кредитной картой и направился к зданию Уилер через парк по той же дорожке, по которой шел… вчера? Позавчера? В этом мире? В другом?
Кто-то невидимый, но ощутимый, шел рядом с ним. У Кого-то шаг был более широкий, Кто-то был выше Алана на голову и крупнее. Кто-то, кого он знал. Кто-то, кем был он сам. И не был.
Алан достал пачку «Кента» и предложил Кому-то, Кто Шел Рядом. Кто-то взял сигарету, но в пачке осталось столько же, сколько было, Алан закурил и вдыхал неприятный, но вкусный дым, пока не дошел до входа. Курить в Институте запрещалось, но ему-то всегда разрешали курить — даже на конференциях. Кому? Ему — Алану, или Тому, Кто Шел С Ним Рядом?
Алан бросил недокуренную сигарету в мусорный блок, приложил к опознавателю большой палец левой руки и быстро поднялся по лестнице. Тот, Другой, шел впереди. Дорогу он знал. Они оба знали.
Ализа сидела, поджав ноги, на диванчике и читала текст в три-д планшете, делая заметки и ставя вопросы, на миг повисавшие в воздухе и втекавшие в текст. Взглядом она указала Алану на место рядом с собой.
Алан сел, и Тот, Кто С Ним Пришел, сел тоже. Не на диванчик. На пол. Скрестил ноги.
— Я буду говорить, а вы поправляйте, если я стану ошибаться. — Алан сказал это Тому, Кто Пришел С Ним, но Ализа приняла слова на свой счет.
— Постараюсь, — улыбнулась она, интонацией показав, что готова слушать, но не простит Алану, если разговор окажется пустышкой, а время — потраченным зря.
— Формулы Эверетта, — сказал Алан, — это расчет управления ветвями многомирия.
* * *
— Сначала преамбула. Когда великий Бор, которому физики смотрели в рот, будто гипнотизеру, и почти такой же великий Уилер отвергли мою идею волновой функции Вселенной, я испытал такую пустоту в мыслях, какой, наверно, не существует в самой пустой области пространства — времени. Я думал: жизнь кончена.
— Простите, Алан. — Ализа осторожно коснулась его сжатых в кулак пальцев. — Вы о ком?
— Что? Простите. Возможно, я и дальше буду путаться. Потом объясню. Хорошо? Сначала — физика. Я сам начал понимать не сразу. Точнее — сначала не понимал вообще. Сейчас понимаю настолько, чтобы попытаться обсудить. Видите ли, Ализа, если я не обговорю главное с понимающим человеком… Физиком… Коллегой… Не смогу двигаться дальше. И тогда…
— Тогда — что? — участливо спросила Ализа через минуту, потому что Алан замолчал посреди фразы; то ли прислушиваясь к чему-то внутри себя, то ли расставляя в нужном порядке нужные слова, предложения, фразы. Почему-то у Ализы возникло ощущение физической близости — никогда раньше с ней такого не было, а в присутствии Алана — тем более! Ей хотелось отодвинуться на край диванчика, чтобы наваждение исчезло, и ей хотелось придвинуться ближе, обнять Алана, прижаться к нему, чтобы лучше понять. Все годы, когда они ходили по одним коридорам, присутствовали на одних дискуссиях, спорили о собственных и чужих теориях, — между ними сохранялось неощутимое, непонимаемое сознанием взаимодействие. Как между двумя запутанными фотонами, разделенными в пространстве, но «ощущающими» любое изменение состояния друг друга.