— Вы с ума сошли! — Восклицание прозвучало так громко, взволнованно и резко, что Эверетт отпрянул. Алан не узнал своего голоса — ему показалось, что крикнул не он, а некто невидимый, но внимательно все слушавший.

— Простите, — пробормотал Алан. — Но это дико!

Эверетт смотрел на Алана, ожидая продолжения.

Алан собрался, наконец, с мыслями. То есть с тем, что мыслями на самом деле не являлось, но копошилось в мозгу набором слов, поставленных не в той последовательности, в какой Алан их откуда-то знал и сам недавно произносил. Над словами плавал, как полумертвый кит на поверхности моря, вопрос — то ли знак вопроса, то ли смысл, то ли то, что вопросом называлось, а на деле было плохо сформулированным ответом на вообще не сформулированный вопрос.

— Тот разговор, вы сказали, о котором, между кем, что я не мог, он происходил его знать?

Эверетт высоко поднял брови — похоже, это была его привычка реагировать на странное — и, мысленно переставив слова, а может, лишь уловив смысл, ответил — медленно, будто говорил с несмышленым ребенком:

— Семнадцатого апреля тысяча девятьсот семьдесят девятого года моя сестра Лиз предприняла первую попытку самоубийства. К счастью, я нашел ее. К несчастью, в бессознательном состоянии. Я ничего не сказал родителям, вызвал амбуланс, поехал с Лиз в госпиталь — как сейчас помню, это был госпиталь святого Патрика, — там ее привели в сознание. Она наглоталась таблеток, но доза оказалась не смертельной. Я просидел у ее постели всю ночь, утром Лиз выписали, и мы поехали домой. Я был уверен, что родители ни о чем не догадывались. Мать обычно ложилась спать рано, спальня ее на втором этаже. Отец засиживался за полночь, но он никогда не обращал на нас внимания. Мы для него просто не существовали. Но когда я уложил Лиз в постель, неожиданно вошел отец и произнес фразу, которую вы в точности недавно повторили. Никто не мог этого слышать. Никто. Лиз сразу заснула. Мы были с отцом вдвоем. Я никогда и никому… Отец — подавно. К тому же, он умер пятьдесят лет назад.

Помолчав и поняв по выражению лица Алана, что сказанное тот, по крайней мере, услышал, Эверетт добавил:

— Случайно сказать такую фразу невозможно. И вы назвали имя — Лиз.

Алан закрыл глаза — свет, не такой уж яркий, был невыносимо жарким, слепил, вызывал слезы. А может, причина слез была иной? Может, глаза нужно было закрыть, чтобы лучше видеть?

— Комната небольшая, — заговорил Алан. — Полутемно. Штора на окне опущена. Дверь матового стекла, раздвижная, как в японских домах. Девушка лежит на кровати в ночной рубашке, накрыта одеялом до груди… Бордовое одеяло с продольными синими полосками.

Эверетт засопел, сдерживая эмоции, но не произнес ни слова. Весь внимание.

— Слева, если смотреть от двери, секретер, он закрыт… Над кроватью кнопками прикреплен постер. Красивый молодой мужчина… вполоборота… выразительный взгляд… добрый… Похож на киноактера, но я не знаю… Нет, вспомнил: Грегори Пек.

Алан споткнулся на имени, будто о порог, и едва удержался, чтобы не упасть. Куда? Откуда? Как?

Он открыл глаза и встретил настороженный, недоверчивый, внимательный, ожидающий взгляд Эверетта.

— Грегори Пек? — удивленно сказал Алан. — Разве есть такой актер? Правда, я редко смотрю фильмы.

— Грегори Пек, — сказал Эверетт, — был очень популярным голливудским актером в середине прошлого века. Девушки по нему с ума сходили. Лиз не была исключением. Постер с фотографией Пека и его факсимильной подписью висел над ее кроватью. Лиз лежала в постели, я накрыл сестру одеялом — бордовым с продольными темно-синими полосками. Вы описали комнату, которой давно нет. И Лиз давно нет. А я тогда стоял у ее изголовья…

— Вы… — пробормотал Алан. Попытался вспомнить. — Нет, вас там не… То есть я не…

— Отец, — перебил Эверетт, — настолько не обращал на меня внимания, что мог не заметить моего присутствия. Обращался он к Лиз.

— Вы хотите сказать…

— Я ничего не хочу сказать. Сказать, что все это значит, должны вы.

— Я могу закурить?

Мог и не спрашивать.

Сигарета. Зажигалка. Дым. В голове прояснилось в очередной раз, будто небо над океаном — сначала было покрыто темными тучами, потом тучи высветлились в облака, в облаках возникли просветы, но ясным небо так и не стало, солнечный свет рассеянно обволакивал пространство между небом и водой под небом.

— Вчера, — сказал Алан, — когда я увидел в новостях страницу с формулами… Что-то произошло, я не знаю что. Формулы показались знакомыми, но смысла я не понимал.

Он запнулся. Сигарета погасла, и Эверетт помог ее зажечь, поднеся зажигалку. Он не хотел говорить о формулах, формулы его не интересовали.

— Лиз, — проговорил Марк так тихо, что Алан не расслышал, но — то ли по губам, то ли интуитивно — понял слово. — Лиз покончила с собой в девяносто шестом году, через четырнадцать лет после смерти отца. — Эверетт заговорил чуть громче, но Алану все равно пришлось наклониться вперед, чтобы слышать. — Она оставила записку, ее нашли не сразу (записку или Лиз? — хотел спросить Алан), а я увидел ее значительно позднее (записку или Лиз??), она писала, что уходит в параллельную вселенную, чтобы быть там с отцом. Оказывается, она верила в эту… И в отца. А я — нет. Мне не нужны были параллельные вселенные, я ничего не хотел о них знать, потому что отец не хотел знать меня. И Лиз. Если бы не любовь к отцу, Лиз не пыталась бы… Несчастная любовь. Вы можете представить несчастную любовь девочки к отцу, а он не только этого не понимал, он этого просто не замечал. Говорят, от любви сходят с ума, стреляются… От любви к женщине. К мужчине. А несчастная любовь к отцу — как с этим жить? Он вошел в комнату, Лиз лежала лицом к стене, но не спала и слышала каждое слово. Он сказал то, что сказали вы, и вышел, даже не подойдя к ней, не коснувшись, не погладив по голове, не сказав хотя бы «Не делай так больше».

Эверетт говорил все громче, на последних словах перешел на крик, поперхнулся и замолчал.

— Что он сказал? — теперь Алан говорил одними губами, Эверетт услышать не мог, но ответил — то ли Алану, то ли себе:

— Вы забыли? Не хочу повторять. Я тоже забыл. Думал, что и Лиз забыла. Она никогда не вспоминала при мне о той сцене. Оказалось — помнила все! Я и сейчас не могу понять, какой бывает любовь девочки к отцу. Ничего плотского. То есть я так думаю. Но духовная… душевная привязанность так глубо…

Эверетт замолчал, не договорив.

Молчание продолжалось тринадцать секунд. Внутренние часы отсчитывали время не хуже лучших электронных, Алан не считал, но ощущал, как вязкая волна времени проталкивает себя в пространстве мысли, унося с собой понимание, как река уносит, перекатывая, камни, оставляющие на дне следы, подобные неглубоким воронкам.

Через тринадцать секунд Эверетт сухо произнес:

— Вас, однако, интересуют только формулы. Я понимаю. У меня ощущение, будто вы — инкарнация отца. Вы знаете то, что знать не можете. Вы курите сигареты, какие курил отец. Вы так же, как он, держите голову — высоко подняв подбородок. У вас такой же взгляд.

Алан замотал головой.

— Да, — согласился Эверетт. — Я тоже не верю в инкарнации. А совпадения… Господи, я встречался и не с такими. В две тысячи третьем мы гастролировали во Франции, дали концерт в Ницце и возвращались в отель, я почему-то вспомнил о школьном приятеле, его звали Ноэль, мы, бывало, спорили вплоть до драк, как это обычно бывает. Не думал о нем много лет, да и с чего бы? Вдруг вспомнил. Вошел в холл отеля и увидел Ноэля, он сидел в кресле и читал газету, я его сразу узнал, он поднял взгляд и тоже узнал меня. Мы обнялись как старые добрые знакомые. Я тогда подумал: какова вероятность такой встречи? Один шанс на миллиард? На сто миллиардов? Вы меня понимаете?

Алан кивнул.


— Случайное совпадение, — пробормотал Эверетт и неожиданно спросил: — Не хотите ли выпить? Стаканчик виски. А?

Алан хотел. От невыносимого желания выпить у Алана задрожали пальцы.

— Да, — сказал он. — Пожалуйста.

Эверетт поднялся и, бросив на Алана взгляд, смысла которого тот не понял, направился к встроенному в стену бару. На двух полках стояли початые бутылки и несколько стаканчиков разных размеров.

— Вот, — с удовлетворением хозяина хорошей коллекции сказал Эверетт. — Могу предложить шотландский «Джонни Волкер», ирландский «Джеймисон», американские «Джек Дэниэльс» и «Джим Бимс»…

Эверетт перечислял названия, оставляя выбор гостю.

— Джек Дэниэльс, — наугад назвал Алан.

— Я так и думал, — произнес Эверетт загадочную фразу. Не оборачиваясь к Алану, он свинтил с бутылки крышку, налил в два стаканчика граммов по пятьдесят, прошептал что-то, будто молитву, и только после этого повернулся и посмотрел Алану в глаза.

— Давно вам нравится «Джек Дэниэльс»? — небрежным тоном спросил он.

— Н-нет, — прислушиваясь не к Эверетту, а к собственным ощущениям, ответил Алан.

Он взял из руки Эверетта стаканчик и посмотрел сквозь него на свет. Жидкость красиво переливалась, и Алан испытал два сильных, но не сочетаемых ощущения: желание немедленно выпить и попросить еще и желание поставить стаканчик на стол и больше к нему не прикасаться.

Он отпил глоток, прокатал жидкость во рту, проглотил и медленно допил остальное.

— Чтоб меня черти взяли, — негромко выругался Эверетт.

— Что? — не понял Алан. В висках застучали молоточки, мир вокруг стал неуловимо другим.

— Из шести сортов виски вы выбрали тот единственный сорт бурбона, который пил отец, — глядя поверх головы Алана, сообщил Эверетт. — Вероятность одна шестая, верно? Вы взяли стакан уверенным жестом. Я помню этот жест. Это жест моего отца. Вы не сразу выпили, а подержали первый глоток во рту. Так делал отец. Вы физик. Какова вероятность этих совпадений, включая Лиз, фразу отца, то, что курите вы «Кент», как он…

Алан поставил стаканчик на стол. Он хотел, чтобы сейчас подал голос телефон, чтобы позвонил кто-нибудь — да хотя бы миссис Шерман, или Эдвин с его закидонным решением задачи Мальбера — Уолтона, или Эмма из секретариата, или Ализа Армс, с которой он вчера выкурил сигарету, или профессор Браудо, никогда ему не звонивший, поскольку ему было проще пересечь коридор и войти без стука… Кто угодно, но чтобы прекратился кошмарный допрос. Вопросы, в которых он ничего не понимал и — понимал все.

Телефон молчал. Эверетт смотрел. Алан думал. Время шло, увеличивая энтропию Вселенной.

— Извините, — сказал Алан и встал. — Пожалуй, я поеду. Спасибо, что уделили мне время.

— Вы не можете уйти просто так. — Эверетт тоже поднялся и занял позицию между Аланом и дверью.

— Да, — согласился Алан. — Но мне нужно подумать. Вы правы: это все не может быть случайным.

Он обдумывал каждое слово, прежде чем произнести вслух.

— Вчера я был другим. Я не знал, кто такая Лиз. Не пил — тем более виски, один вид которого вызывал у меня страх. Не курил — то есть курил очень давно, не понравилось, и сразу бросил. Я занимался квантовой физикой, но не многомировыми теориями. Вчера утром я посмотрел новости на портале науки, увидел страницу вычислений и…

— Что-то в вас вселилось.

— Нет! Мне стало интересно — что дальше. Я стал думать. И тогда… Да, точно, только тогда, видимо, что-то стало происходить.

Он шагнул к двери, но остановился, не то чтобы не решаясь обойти Эверетта или отодвинуть его с дороги, но понимая, что невозможно уйти, не объяснив ничего, а объяснить он еще не мог, он должен был побыть наедине с собой. Где угодно — на людной улице, в самолете, в своем кабинете, куда то и дело кто-нибудь заглядывает со своими идеями, вопросами и желанием обсудить черновик статьи. Где угодно он мог побыть один, только не здесь.

Эверетт что-то прочитал во взгляде Алана.

— Вы свяжетесь со мной, — это был не вопрос, а утверждение.

Алан не стал отвечать.

— Я поеду в полицию, — сообщил Эверетт. — По телефону детектив не хочет разговаривать. То ли у них такие порядки, то ли они еще ничего не раскопали. Буду держать вас в курсе.

Алан кивнул. Он обошел Эверетта и вышел. Хозяин не стал его провожать. Входная дверь была не заперта. На лужайке перед домом работали поливочные автоматы, и Алан пошел к воротам, стараясь идти посреди дорожки, чтобы на него не попадали относимые легким ветром капли воды.

На улице ему показалось, что кто-то за ним наблюдает. Почему-то он решил, что это Лаура. Алан обернулся, вообразив, что журналистка стоит за его спиной, но там никого не было. И ничего. Вообще ничего.





* * *


Два часа показались Лауре вечностью. Она знала, что вечность не кончается никогда, и боялась этого, проезжая по всем навороченным мостам и развилкам новой трассы, где разрешенная скорость была до двухсот километров в час, а выжимала она наверняка больше, не думая о штрафах и о том, что если ее остановят, то заберут права, и никуда она не попадет до скончания времен, то есть вечности, никогда, никуда…

Ее остановили вскоре после того, как она проехала Филадельфию. Офицер вежливо попросил права и чуть менее вежливо поинтересовался, почему такая приятная и ответственная, судя по удостоверению журналиста, леди мчится как на пожар.

Лаура объяснила, стараясь уложиться в одну короткую фразу, чтобы офицер понял и отпустил, иначе вечность продлится еще дольше.