— Где Вита сейчас?
— В своей спальне. Заперлась изнутри. Я слышу, как она ходит. Звонила ей несколько раз — слышала, как телефон звонит, но Вита не отвечает. Я не знаю, что делать!
— Я ей позвоню, подождите на линии.
Пальцы почему-то дрожали. Что могло взволновать Виту? В книге? Может, книга ни при чем, и Вита вспомнила о чем-то неприятном?
Вита, дочь, пожалуйста…
— Агнесс? Второй ключ от комнаты Виты — в кухонном столе, там, где…
— Я знаю. Уже пробовала. Вита заперлась изнутри, ключ в скважине.
Что делать? Такого еще никогда не было. И если приступ, а все к тому идет, то…
Нельзя было уезжать. Обратно — два с половиной часа минимум. И каждая минута на счету. Нельзя было…
Черт. Не о том думаю.
— Я позвоню в девять-один-один. И выезжаю. Буду через два часа. Оставайтесь на линии, Агнесс, пожалуйста!
Если начнется приступ… Нет, только не сейчас!
— Примите вызов. Арлингтон, семьдесят шестая улица…
* * *
— Доброе утро. Вы Бербидж? Входите, пожалуйста. Сюда, направо.
Марк оказался высоким крепко сложенным мужчиной с коротко стриженной седой бородой — ее можно было бы назвать шкиперской, если бы она была чуть короче. Проницательный взгляд. У Алана возникло ощущение, что он уже где-то видел этого человека. Он так и сказал.
— Где вы могли меня видеть? — натянуто улыбнулся Марк. — По телевизору, наверно, где ж еще?
Алан точно знал, что не по телевизору. Три-д модели он терпеть не мог, а старый плазменный даже в сеть не был включен. Алан не смотрел телевизор — зачем? И в интернете он Марка не видел, поскольку современной музыкой не интересовался.
Он покачал головой и достал пачку «Кента». Выбил сигарету профессиональным движением и попытался нашарить зажигалку. Зажигалка нашлась в клапане рюкзака, и Алан закурил, забыв спросить разрешения у хозяина.
Курил молча, разглядывая комнату. Он ожидал… Впрочем, чего? Афиши-постеры на стенах? Артистический беспорядок? Постеры висели: две репродукции с картин Дали. Несовременно. Даже банально в каком-то смысле. «Мягкие часы» и «Леда и Лебедь». Два кожаных дивана — из того же набора, что кресло, в которое он сел. Огромный низкий столик — вроде журнального. Ни одной книги в пределах видимости. Это, впрочем, ни о чем не говорит, бумажные книги стали достоянием коллекционеров, и то обстоятельство, что Алан любил ощущать их тяжесть, запах бумаги и четкие красивые шрифты, не означало, что кому-то еще это должно нравиться.
Алан молчал, курил, ждал, когда заговорит Эверетт. В конце концов это он заставил все бросить и лететь на противоположный край Америки.
— Мне тоже кажется, что мы знакомы. — Марк смотрел на Алана с плохо скрываемой неприязнью, хотя и говорил голосом скорее добродушным, нежели враждебным. Он тряхнул головой. — Бербидж, вчера в телефонном разговоре вы сказали слова, которые никто не мог знать, кроме меня и еще одного человека, давно ушедшего из жизни. Так давно, что знать его вы не могли, он умер задолго до вашего рождения. Не хотите ли объясниться?
Алан прилетел, чтобы объясниться. Точнее, хоть что-нибудь понять в том, что с ним происходило вчера и продолжало происходить сегодня. Первоначальной целью поездки было получить у Эверетта одиннадцать страниц математики его отца. Но после слов Марка, сказанных внешне спокойным, но внутренне чрезвычайно раздраженным — Алану даже показалось: испуганным — тоном, в мыслях произошел ступор. Вместо мыслей в голове крутились в режиме бесконечного повторения слова, не имевшие ни смысла, ни логической упорядоченности: «ай-как-интер-ку-раз»… Опять и опять.
Марк ждал ответа.
— Не знаю, — выдавил Алан, будто пытаясь взобраться на огромную кучу мусора, расползавшуюся под ногами, грозившую обвалиться и утопить не только мысли, но и его самого.
Марк поднял брови. Он не собирался облегчать положение визави.
Куча мусора провалилась, когда Алан выговорил два слова, и он смог сказать еще два, возникших сами собой. Он их не обдумывал, он их никогда не слышал, не знал. Но сказал:
— Семнадцатое апреля.
Эверетт наклонился вперед. Он хотел поймать взгляд Алана и по взгляду понять, что тот думает. Не смог.
— Семнадцатое апреля, — повторил Эверетт. — Да. Я забыл дату, вы напомнили. Вы знаете. Откуда? Вы не можете знать. Никто не знает. Кроме меня и еще одного человека.
Алан пожал плечами. Да, он сказал два слова, но какие это были слова, узнал, когда их повторил Эверетт. Слова включили что-то в мозгу. Или, наоборот, выключили. Мысли вернулись. Реальность вернулась. Вернулись ощущения.
Он закурил недокуренную сигарету, которую, оказывается, держал в руке.
— Я не знаю, что со мной происходит, — задумчиво сказал он. — Это правда. Вчера, когда вы говорили с миссис Шерман, я забрал у нее телефон и что-то сказал. Что — не помню. Будто сознание на минуту отключилось. В голове крутились, как в кольце времени, несколько бессмысленных слов, я не могу их повторить, не помню. И семнадцатое апреля… Понятия не имею, что означает эта дата.
Колючий взгляд Эверетта царапал мозг, будто острый осколок стекла.
— Я действительно не помню… — Что еще Алан мог сказать?
Эверетт смотрел молча и верил. Алан курил, пока не обжег палец. Поискал взглядом, куда выбросить окурок. Эверетт пододвинул пепельницу.
— Вы физик? — спросил он.
Алана обрадовала, хотя, в то же время, обеспокоила перемена темы.
— Да, — кивнул он, закурив новую сигарету. — Работаю в Институте перспективных исследований в Принстоне.
— Там когда-то работал Эйнштейн.
— Да. Даже сохранился его кабинет.
— Мой отец учился в Принстоне. И диссертацию защищал там.
— Знаю. В той аудитории и сейчас читают лекции.
— Вы занимаетесь квантовой механикой?
Это допрос? Похоже было на разговор следователя с подозреваемым. Или экзаменатора со студентом.
— Да.
— Многомировой теорией? — уточнил Эверетт.
— Нет. Но я…
Занимался, конечно. Когда? Он вспомнил доску, на которой быстро выстукивал мелом математические значки, будто передавал азбукой Морзе. Вспомнил комнату, где на стене висела доска, а на улицу, точнее — прямо в небо, потому что, кроме неба, ничего не было видно, — выходило огромное окно, которое мойщики, нанятые компанией, мыли каждые два дня мыльным раствором, заглядывая в комнату и, видимо, удивляясь тому, что хозяин кабинета сидит, развалившись в кресле, курит гаванские сигары и смотрит в потолок. За что ему только деньги платят?
Он узнал формулу. Узнал уравнение, записанное под формулой — не длинное и вполне понятное. Естественно: он сам его написал полчаса назад и теперь смотрел удовлетворенно — красивое уравнение, правильное. Уравнение, дополняющее его теорию, не воспринятую научным миром.
Это уравнение, эта формула были записаны на первой странице одиннадцатистраничного текста. Не той, что показали в прессе.
— Нет, — повторил Алан. — Моя специальность — квантовая космология. Инфляционные теории. Рекурсивные модели.
— Китайская грамота, — буркнул Эверетт.
— Но…
— Да?
— Пожалуй, я знаю, о чем идет речь в документе вашего отца.
— Вот как? — Неприязнь в голосе Эверетта была теперь настолько явной, что даже Алан, ощущая себя висевшим в пространстве на длинных упругих невидимых, но твердых нитях, почувствовал это отчуждение, недоверие, желание скорее избавиться от гостя и одновременно — выяснить, откуда этот человек знает то, чего знать не может.
— Я просил вас объясниться, — стараясь говорить без эмоций, произнес Эверетт, глядя в глаза Алану, как гипнотизер со сцены смотрит в зал, видя каждого зрителя и находя тех, кто готов поддаться. — А вы продолжаете говорить загадками.
Алан докурил сигарету и уронил на пол окурок. Эверетт не стал поднимать.
— Я слушаю, — теряя терпение, сказал он.
— Я не знаю, что сказать, — заговорил Алан с отчаянием человека, бросающегося в бурные волны прилива и знающего, что не умеет плавать, никогда не учился, с детства боялся воды, но все равно готового плыть, бороться с пеной, соленой и неприятной. — Я вдруг что-то вспоминаю, будто всплывают картинки из детства, но я тогда был не ребенком… не могу объяснить. Не знаю почему, но я уверен, что, если вы мне покажете… лучше, конечно, иметь копию, но хотя бы посмотреть… весь документ… Это не секрет, верно? Вы сами еще пару дней назад не знали о его существовании! Так написано в новостях, и я думаю, это верно. Вы передали в прессу только одну страницу, а я хочу… мне нужно видеть все, и тогда я пойму.
— Во-первых, — Эверетт поднял окурок и бросил в пепельницу, — у меня нет документа. Если вы видели новости, то знаете, что бумаги у моего адвоката. Одну из страниц я позволил ему опубликовать. А пакет сегодня ночью исчез из офиса Кодинари. Вчера, кстати, кто-то совершил налет на офис Шеффилда, об этом вы, надеюсь, знаете? Бумаг не нашли, и сегодня ночью ограбили Кодинари. Понятия не имею, как это произошло. Офис на седьмом этаже, камер там больше, чем комаров в Линдском парке, следов взлома нет. Кому эти бумаги понадобились? Старая математика, полвека прошло. В общем, я не могу вам ничего показать, потому что у меня ничего нет.
— Но послушайте! Если камеры ничего не показали и взлома не было, то как документ мог исчезнуть?
— Полиция разбирается. После разговора с вами я поеду, чтобы дать показания, хотя, каких показаний от меня ждут, не имею представления.
— Но кому…
— Кому выгодно? Будучи физиком, вы понимаете — никому. Сначала я грешил на Бюро. Отец много лет работал на Пентагон, знал чуть ли не все военные секреты, руководил стратегическими проектами. Отец был первым, кто сделал в свое время расчет ядерной зимы. Я узнал об этом от Бирна, когда тот работал над биографией. Отец мог что-то такое написать, и потому Бюро им занялось. Это похоже на их методы. Но если было бы так, полицию к расследованию не подпустили бы на пушечный выстрел. Это вы понимаете?
— Да.
— И Бюро не допустило бы, чтобы хотя бы одна страница попала в прессу. Так?
Эверетт будто просил Алана о поддержке.
— Да.
— Делом занимается полицейское отделение, обычный следователь, ничего не понимающий в физике. Для него это загадочное, но тем не менее обычное дело, которое он будет расследовать обычными методами. Понимаете?
— Нет, — сказал Алан.
— Я тоже, — кивнул Эверетт. — И к этой фантасмагории в пандан: вы знаете то, чего знать не можете, утверждаете, что можете понять формулы отца, хотя никогда многомировой теорией не занимались. Может, вы… Понятно, не исполнитель, а…
— В своей спальне. Заперлась изнутри. Я слышу, как она ходит. Звонила ей несколько раз — слышала, как телефон звонит, но Вита не отвечает. Я не знаю, что делать!
— Я ей позвоню, подождите на линии.
Пальцы почему-то дрожали. Что могло взволновать Виту? В книге? Может, книга ни при чем, и Вита вспомнила о чем-то неприятном?
Вита, дочь, пожалуйста…
— Агнесс? Второй ключ от комнаты Виты — в кухонном столе, там, где…
— Я знаю. Уже пробовала. Вита заперлась изнутри, ключ в скважине.
Что делать? Такого еще никогда не было. И если приступ, а все к тому идет, то…
Нельзя было уезжать. Обратно — два с половиной часа минимум. И каждая минута на счету. Нельзя было…
Черт. Не о том думаю.
— Я позвоню в девять-один-один. И выезжаю. Буду через два часа. Оставайтесь на линии, Агнесс, пожалуйста!
Если начнется приступ… Нет, только не сейчас!
— Примите вызов. Арлингтон, семьдесят шестая улица…
* * *
— Доброе утро. Вы Бербидж? Входите, пожалуйста. Сюда, направо.
Марк оказался высоким крепко сложенным мужчиной с коротко стриженной седой бородой — ее можно было бы назвать шкиперской, если бы она была чуть короче. Проницательный взгляд. У Алана возникло ощущение, что он уже где-то видел этого человека. Он так и сказал.
— Где вы могли меня видеть? — натянуто улыбнулся Марк. — По телевизору, наверно, где ж еще?
Алан точно знал, что не по телевизору. Три-д модели он терпеть не мог, а старый плазменный даже в сеть не был включен. Алан не смотрел телевизор — зачем? И в интернете он Марка не видел, поскольку современной музыкой не интересовался.
Он покачал головой и достал пачку «Кента». Выбил сигарету профессиональным движением и попытался нашарить зажигалку. Зажигалка нашлась в клапане рюкзака, и Алан закурил, забыв спросить разрешения у хозяина.
Курил молча, разглядывая комнату. Он ожидал… Впрочем, чего? Афиши-постеры на стенах? Артистический беспорядок? Постеры висели: две репродукции с картин Дали. Несовременно. Даже банально в каком-то смысле. «Мягкие часы» и «Леда и Лебедь». Два кожаных дивана — из того же набора, что кресло, в которое он сел. Огромный низкий столик — вроде журнального. Ни одной книги в пределах видимости. Это, впрочем, ни о чем не говорит, бумажные книги стали достоянием коллекционеров, и то обстоятельство, что Алан любил ощущать их тяжесть, запах бумаги и четкие красивые шрифты, не означало, что кому-то еще это должно нравиться.
Алан молчал, курил, ждал, когда заговорит Эверетт. В конце концов это он заставил все бросить и лететь на противоположный край Америки.
— Мне тоже кажется, что мы знакомы. — Марк смотрел на Алана с плохо скрываемой неприязнью, хотя и говорил голосом скорее добродушным, нежели враждебным. Он тряхнул головой. — Бербидж, вчера в телефонном разговоре вы сказали слова, которые никто не мог знать, кроме меня и еще одного человека, давно ушедшего из жизни. Так давно, что знать его вы не могли, он умер задолго до вашего рождения. Не хотите ли объясниться?
Алан прилетел, чтобы объясниться. Точнее, хоть что-нибудь понять в том, что с ним происходило вчера и продолжало происходить сегодня. Первоначальной целью поездки было получить у Эверетта одиннадцать страниц математики его отца. Но после слов Марка, сказанных внешне спокойным, но внутренне чрезвычайно раздраженным — Алану даже показалось: испуганным — тоном, в мыслях произошел ступор. Вместо мыслей в голове крутились в режиме бесконечного повторения слова, не имевшие ни смысла, ни логической упорядоченности: «ай-как-интер-ку-раз»… Опять и опять.
Марк ждал ответа.
— Не знаю, — выдавил Алан, будто пытаясь взобраться на огромную кучу мусора, расползавшуюся под ногами, грозившую обвалиться и утопить не только мысли, но и его самого.
Марк поднял брови. Он не собирался облегчать положение визави.
Куча мусора провалилась, когда Алан выговорил два слова, и он смог сказать еще два, возникших сами собой. Он их не обдумывал, он их никогда не слышал, не знал. Но сказал:
— Семнадцатое апреля.
Эверетт наклонился вперед. Он хотел поймать взгляд Алана и по взгляду понять, что тот думает. Не смог.
— Семнадцатое апреля, — повторил Эверетт. — Да. Я забыл дату, вы напомнили. Вы знаете. Откуда? Вы не можете знать. Никто не знает. Кроме меня и еще одного человека.
Алан пожал плечами. Да, он сказал два слова, но какие это были слова, узнал, когда их повторил Эверетт. Слова включили что-то в мозгу. Или, наоборот, выключили. Мысли вернулись. Реальность вернулась. Вернулись ощущения.
Он закурил недокуренную сигарету, которую, оказывается, держал в руке.
— Я не знаю, что со мной происходит, — задумчиво сказал он. — Это правда. Вчера, когда вы говорили с миссис Шерман, я забрал у нее телефон и что-то сказал. Что — не помню. Будто сознание на минуту отключилось. В голове крутились, как в кольце времени, несколько бессмысленных слов, я не могу их повторить, не помню. И семнадцатое апреля… Понятия не имею, что означает эта дата.
Колючий взгляд Эверетта царапал мозг, будто острый осколок стекла.
— Я действительно не помню… — Что еще Алан мог сказать?
Эверетт смотрел молча и верил. Алан курил, пока не обжег палец. Поискал взглядом, куда выбросить окурок. Эверетт пододвинул пепельницу.
— Вы физик? — спросил он.
Алана обрадовала, хотя, в то же время, обеспокоила перемена темы.
— Да, — кивнул он, закурив новую сигарету. — Работаю в Институте перспективных исследований в Принстоне.
— Там когда-то работал Эйнштейн.
— Да. Даже сохранился его кабинет.
— Мой отец учился в Принстоне. И диссертацию защищал там.
— Знаю. В той аудитории и сейчас читают лекции.
— Вы занимаетесь квантовой механикой?
Это допрос? Похоже было на разговор следователя с подозреваемым. Или экзаменатора со студентом.
— Да.
— Многомировой теорией? — уточнил Эверетт.
— Нет. Но я…
Занимался, конечно. Когда? Он вспомнил доску, на которой быстро выстукивал мелом математические значки, будто передавал азбукой Морзе. Вспомнил комнату, где на стене висела доска, а на улицу, точнее — прямо в небо, потому что, кроме неба, ничего не было видно, — выходило огромное окно, которое мойщики, нанятые компанией, мыли каждые два дня мыльным раствором, заглядывая в комнату и, видимо, удивляясь тому, что хозяин кабинета сидит, развалившись в кресле, курит гаванские сигары и смотрит в потолок. За что ему только деньги платят?
Он узнал формулу. Узнал уравнение, записанное под формулой — не длинное и вполне понятное. Естественно: он сам его написал полчаса назад и теперь смотрел удовлетворенно — красивое уравнение, правильное. Уравнение, дополняющее его теорию, не воспринятую научным миром.
Это уравнение, эта формула были записаны на первой странице одиннадцатистраничного текста. Не той, что показали в прессе.
— Нет, — повторил Алан. — Моя специальность — квантовая космология. Инфляционные теории. Рекурсивные модели.
— Китайская грамота, — буркнул Эверетт.
— Но…
— Да?
— Пожалуй, я знаю, о чем идет речь в документе вашего отца.
— Вот как? — Неприязнь в голосе Эверетта была теперь настолько явной, что даже Алан, ощущая себя висевшим в пространстве на длинных упругих невидимых, но твердых нитях, почувствовал это отчуждение, недоверие, желание скорее избавиться от гостя и одновременно — выяснить, откуда этот человек знает то, чего знать не может.
— Я просил вас объясниться, — стараясь говорить без эмоций, произнес Эверетт, глядя в глаза Алану, как гипнотизер со сцены смотрит в зал, видя каждого зрителя и находя тех, кто готов поддаться. — А вы продолжаете говорить загадками.
Алан докурил сигарету и уронил на пол окурок. Эверетт не стал поднимать.
— Я слушаю, — теряя терпение, сказал он.
— Я не знаю, что сказать, — заговорил Алан с отчаянием человека, бросающегося в бурные волны прилива и знающего, что не умеет плавать, никогда не учился, с детства боялся воды, но все равно готового плыть, бороться с пеной, соленой и неприятной. — Я вдруг что-то вспоминаю, будто всплывают картинки из детства, но я тогда был не ребенком… не могу объяснить. Не знаю почему, но я уверен, что, если вы мне покажете… лучше, конечно, иметь копию, но хотя бы посмотреть… весь документ… Это не секрет, верно? Вы сами еще пару дней назад не знали о его существовании! Так написано в новостях, и я думаю, это верно. Вы передали в прессу только одну страницу, а я хочу… мне нужно видеть все, и тогда я пойму.
— Во-первых, — Эверетт поднял окурок и бросил в пепельницу, — у меня нет документа. Если вы видели новости, то знаете, что бумаги у моего адвоката. Одну из страниц я позволил ему опубликовать. А пакет сегодня ночью исчез из офиса Кодинари. Вчера, кстати, кто-то совершил налет на офис Шеффилда, об этом вы, надеюсь, знаете? Бумаг не нашли, и сегодня ночью ограбили Кодинари. Понятия не имею, как это произошло. Офис на седьмом этаже, камер там больше, чем комаров в Линдском парке, следов взлома нет. Кому эти бумаги понадобились? Старая математика, полвека прошло. В общем, я не могу вам ничего показать, потому что у меня ничего нет.
— Но послушайте! Если камеры ничего не показали и взлома не было, то как документ мог исчезнуть?
— Полиция разбирается. После разговора с вами я поеду, чтобы дать показания, хотя, каких показаний от меня ждут, не имею представления.
— Но кому…
— Кому выгодно? Будучи физиком, вы понимаете — никому. Сначала я грешил на Бюро. Отец много лет работал на Пентагон, знал чуть ли не все военные секреты, руководил стратегическими проектами. Отец был первым, кто сделал в свое время расчет ядерной зимы. Я узнал об этом от Бирна, когда тот работал над биографией. Отец мог что-то такое написать, и потому Бюро им занялось. Это похоже на их методы. Но если было бы так, полицию к расследованию не подпустили бы на пушечный выстрел. Это вы понимаете?
— Да.
— И Бюро не допустило бы, чтобы хотя бы одна страница попала в прессу. Так?
Эверетт будто просил Алана о поддержке.
— Да.
— Делом занимается полицейское отделение, обычный следователь, ничего не понимающий в физике. Для него это загадочное, но тем не менее обычное дело, которое он будет расследовать обычными методами. Понимаете?
— Нет, — сказал Алан.
— Я тоже, — кивнул Эверетт. — И к этой фантасмагории в пандан: вы знаете то, чего знать не можете, утверждаете, что можете понять формулы отца, хотя никогда многомировой теорией не занимались. Может, вы… Понятно, не исполнитель, а…