— Где ты был?
— Сначала заканчивал писанину… А потом начал трезвонить телефон. Знаете, как это бывает.
Тим обращался скорее ко всем присутствующим, а не к Эйвери, который тотчас же задал новый вопрос:
— Кто? Кто звонил?
Тим скинул пальто и принялся разворачивать сверток. Все столпились вокруг. Упаковано было очень тщательно. Два слоя блестящей оберточной бумаги и еще два — мягкой ткани. Наконец взорам предстала бритва. Тим раскрыл ее и положил себе на ладонь.
Бритва была очень красива. На изящно изогнутой ручке из слоновой кости виднелась гравировка: «Э. В. Байерс. Мастер-ножовщик», а вокруг нее перламутром выложен венок из акантовых листьев и маленьких цветочков. Обратная сторона была гладкой, с тремя маленькими заклепками. Смертоносно отточенное лезвие сверкало и поблескивало.
Эсслин, памятуя о причине появления этой бритвы, сказал:
— На вид чертовски острая.
— Такая и должна быть! — воскликнул Гарольд. — Правдоподобие превыше всего.
— Безусловно, — подтвердила Роза, как показалось некоторым, слишком поспешно.
— Плевать я хотел на правдоподобие, — заявил Эсслин, протянув руку и осторожно взяв бритву. — Если ты думаешь, что я собираюсь размахивать этой штуковиной рядом с собственным горлом, тебе стоит подумать получше.
— Ты когда-нибудь слыхал об искусстве имитации? — спросил Гарольд.
— Да, я слыхал об искусстве имитации, — ответил Эсслин. — А еще я слыхал о Джеке Потрошителе, Суини Тодде и смерти от несчастного случая.
— К следующей репетиции я что-нибудь придумаю, — обнадеживающе сказал Гарольд. — Не волнуйся. Покамест запакуй ее обратно, Тим. Я хочу разобраться со вторым действием. Дирдре?
Молчание.
— Где она на сей раз?
— Думаю, еще моет посуду, — сказала Роза.
— Хорошенькое дельце! Я бы успел перемыть всю посуду, оставшуюся после обеда из четырех блюд на двадцать персон, за то время, пока она возится с полудюжиной кружек. Ладно… Вернемся к нашим баранам. Фиби, подай сюда мой режиссерский экземпляр.
Все скрылись за кулисами и разошлись по гримеркам, за исключением Эсслина, который стоял неподвижно и задумчиво разглядывал бритву. Гарольд подошел к нему.
— Pas de problème![8] — сказал он. — Научишься с ней управляться, только и всего. Гляди, я тебе покажу.
Он забрал бритву у Эсслина и попытался аккуратно ее закрыть. Вдруг лезвие с резким щелчком выскочило обратно. Гарольд присвистнул от неожиданности, а Эсслин издал долгий и удовлетворенный вздох.
— Что-то она у тебя капризничает, Тим! — крикнул Гарольд и весьма натянуто улыбнулся Эсслину. Потом закрыл бритву и дружески взял его за руку.
— Ну разве бывало, чтобы во время постановки возникла какая-нибудь трудность, а я бы с ней не справился? А? За все эти годы, что мы провели бок о бок?
Эсслин ответил настороженным взглядом, в котором проступало явное недоверие.
— Поверь мне, ты в надежных руках, — небрежно и вместе с тем значительно произнес Гарольд, стремясь тем самым подчеркнуть свою уверенность. — Беспокоиться не о чем.
Он говорил совершенно искренне, но его уверенность была, увы, совсем не к месту. Колеса уже завертелись. А о том, что еще только должно было случиться, он даже и не догадывался.
Действующие лица
В своей комнате над книжным магазином «Дрозд» Николас лежал на полу и выполнял упражнения для голоса по системе Сисели Берри[9]. Он исправно выполнял их утром и вечером, вне зависимости от того, рано ли вставал и поздно ли возвращался. Он добрался до упражнений для губ и языка, и комната наполнилась щелканьем и цоканьем. По счастью, слева и справа от него располагались похоронное бюро Брауна и мясная лавка, а таких соседей шум заботил в последнюю очередь.
Николас появился на свет девятнадцать лет назад и вырос в деревне на полдороге между Каустоном и Слау. В школе он считался способным учеником. Он довольно неплохо проявлял себя и в играх, и в учебе, а поскольку от природы обладал приятным нравом, то и друзей заводил без всяких сложностей. Он уже заканчивал среднюю школу и подумывал связать будущее с банковским делом или руководящей работой в промышленной области, когда произошло событие, навсегда изменившее его жизнь.
Одним из текстов к выпускному экзамену по английскому языку был «Сон в летнюю ночь». В просторном спортивном зале школы, где учился Николас, Королевская Шекспировская компания давала спектакль по этой пьесе. Билеты раскупили за два дня. Пошли на спектакль и несколько старшеклассников, в том числе Николас, которым двигало скорее любопытство, нежели что-то иное. Он никогда раньше не был в театре и в драматическом искусстве смыслил не больше, чем в фермерстве, добыче каменного угля или глубоководном рыболовстве. Оно существовало само по себе и не имело к нему никакого отношения.
Когда он пришел, спортзал полностью преобразился, и в нем толклось множество людей. Появилась сцена с ведущей на нее лесенкой, а на сцене — длинные столы, искусственная трава и металлическое дерево с золотыми яблоками. По полу были раскиданы большие подушки из ковровой ткани. На гимнастическом коне сидели пятеро музыкантов. Под потолком виднелась затейливая металлическая решетка с десятком осветительных ламп. Потом Николас заметил на возвышении в противоположном конце зала приземистого мужчину в вечернем костюме, с широкой красной лентой через плечо, с усыпанной драгоценностями звездой и медалями на груди. Он разговаривал с женщиной в темно-зеленом платье с турнюром, с бриллиантовыми серьгами в ушах и маленькой диадемой на голове. Вдруг он протянул ей руку, она положила свою руку в перчатке ему на запястье, и оба спустились с возвышения. Свет убавили, и начался спектакль.
Николас был очарован с первой минуты. Когда актеры внезапно появились на сцене, совсем близко, у него перехватило дыхание. Роскошные костюмы, цвета и очертания которых расплывались во время движений и танцев, ослепляли его своим блеском. Его захлестнули сильные, не поддающиеся анализу эмоции. И менялись они просто стремительно. Не успевал он проникнуться сочувствием к Елене, как поневоле смеялся над ее бестолковым гневом, а сцены между Титанией и Основой были столь чувственными, что его лицо заливала краска.
Он все время перемещался по залу. Сцену окружало красное веревочное ограждение, и он, встав к нему вплотную, словно бы очутился при дворе Тезея. Потом он вскарабкался на возвышение, чтобы посмотреть, как ликующая толпа эльфов и фей, подхватив Основу на руки, несет его к месту бракосочетания. Ослиная голова повернулась в его сторону, желтые глаза сверкнули, актер сладострастно взревел и приветственно вскинул мускулистую руку. Но этот безостановочный сверкающий поток танцев и движений, энергии и ритма иногда замирал. Оберон и Титания беспечно раскачивались на свисающих с потолка канатах и обменивались взглядами, исполненными жгучей ненависти, а потом неожиданно остановились и поцеловались целомудренно и иронично. Пирам с такой простотой, но и с такой болью выражал печаль об умершей Тисбе, что придворные на сцене и зрители в зале совершенно затихли.
Затем последовало брачное пиршество. Под звуки фанфар придворные и слуги бросали зрителям пластиковые стаканы, а потом торопились в зал и наполняли их из больших кувшинов. Все пили за здоровье Тезея и Ипполиты. С решетки под потолком спускались ленты и воздушные шарики. Эльфы и люди танцевали, и зал превратился в многоцветную, сверкающую, шумную круговерть. Николас взбежал по ступенькам на сцену и остановился, глядя по сторонам. В горле у него пересохло от волнения, а потом, как будто внезапно наступила полночь, все движения прекратились, и Николас понял, что рядом с ним стоит Пэк. Так близко, что их руки соприкасаются. Актер произнес: «Коль я не смог вас позабавить…»[10]
И тогда Николас понял, что близится конец. Что всему этому блистательному зрелищу предстоит рассеяться и исчезнуть, «как бы пустому сновиденью». И он подумал, что его сердце вот-вот разорвется. Пэк продолжал свою речь. Николас разглядывал его в профиль. Он ощущал внутреннее напряжение, которое охватывало актера, видел, как сурово сжимаются его челюсти и ходят ходуном мышцы гортани. Декламировал исполнитель с большим воодушевлением, и на заключительных строках изо рта у него серебристыми брызгами вылетала слюна. А на словах: «Давайте руку мне на том» — он дружелюбно простер левую руку в сторону зрителей, а правой сжал руку Николаса. Так и стояли они на протяжении последних строк — актер и мальчик, чья жизнь никогда уже не будет прежней. А потом все закончилось.
Когда грянули аплодисменты, Николас сел. А когда актеры наконец удалились и зрители разошлись, он все еще сидел, сжимая в руке стакан и оцепенев от волнения. Рабочий сцены унес лесенку. Николас допил последние капли черносмородинного напитка, остававшиеся на дне его стакана, а потом заметил на полу красную ленточку и бумажную розу. Он подобрал их и бережно положил себе в карман. Решетка с осветительными лампами была опущена, и, проходя мимо, он почувствовал, что покидать этот зал ему совсем не хочется.
На дороге стояло два автофургона. В один погрузили металлическое дерево с золотыми яблоками. Из школы вышли несколько актеров. Они направились по дороге, и Николас последовал за ними — о том, чтобы прямиком вернуться домой, и речи не было. Актеры зашли в паб. На мгновение он замешкался перед дверью, но потом прокрался внутрь, спрятался за автоматом для продажи сигарет и принялся восторженно наблюдать.
Актеры стояли кружком в нескольких шагах от него. Одеты они были совсем не элегантно. Джинсы, потрепанные шарфы, свитера. Они пили пиво и не привлекали к себе внимания ни громкими разговорами, ни громким смехом… Они просто были не такими, как все. Отмеченные какой-то едва различимой печатью, чем-то неуловимым. Он увидел Пэка, мужчину средних лет в старой черной кожаной куртке и джинсовой кепке. Тот курил, выпускал струйки дыма и улыбался.
Николас наблюдал за ними с таким неистовым восхищением, что у него заболела голова. Он безуспешно пытался подслушать их разговор и готов был подобраться поближе, когда дверь открылась и в паб вошли двое учителей. Юноша незаметно проскользнул у них за спиной и выбрался на улицу. Николас чувствовал, как невыносим был бы для него банальный повседневный разговор, в котором ему пришлось бы участвовать, он не сомневался, что недавно пережитый восторг сказался даже на его внешности. И поэтому боялся грубых и бестактных расспросов.
По счастью, когда он пришел домой, все уже легли спать. Он посмотрелся в зеркало на кухне и, к своему удивлению и некоторой досаде, не разглядел в своем облике особых перемен. Его лицо было бледным, а глаза сияли, но в остальном он выглядел по-прежнему.
Однако сам Николас уже не был прежним. Он сел за стол и достал стакан, бумажную розу, ленточку и бесплатную программку. Он расправил бумагу и пробежал взглядом список действующих лиц и исполнителей. Пэка играл Рой Смит. Николас аккуратно обвел его имя карандашом, тщательно вымыл и протер стакан, положил в него розу, программку и ленточку, а потом ушел к себе в комнату. Он лег в постель и до самого рассвета воскрешал в памяти каждое мгновение минувшего вечера. На другой день он пошел в библиотеку, спросил, нет ли где поблизости постоянной труппы, и получил подробные сведения о театре Лэтимера. В тот же вечер он явился в театр, сказал, что хочет быть актером, и ему сразу поручили помогать с бутафорией для спектакля «Французский без слез»[11].
Николас быстро понял, что театр снаружи и театр изнутри — совсем разные вещи, и воспринял это открытие философски. Ему приходилось многому учиться. Он сожалел, что никто из членов ЛТОК, за исключением Дирдре, не видел «Сна в летнюю ночь», но очень быстро уяснил, что не стоит и пытаться рассказывать об этом спектакле, а тем более описывать свои впечатления. Поэтому он изготовлял и раздобывал бутафорию, и сделался таким важным лицом, что его постоянно привлекали к работе над спектаклями. Во время следующей постановки, «Один раз в жизни»[12], он записывал режиссерские замечания. Сначала он понаделал множество беспорядочных помет, тем самым вызвав насмешки Эсслина и холодное презрение Гарольда, но взял пьесу домой, перечитал несколько раз, освоился с резкими сюжетными поворотами, уяснил значение пауз, запомнил, в какой последовательности действующие лица входят и уходят, и в дальнейшем исполнял свои обязанности гораздо лучше. Он помогал сооружать декорации для «Чайного домика августовской луны»[13], а Тим учил его основам обращения с осветительными приборами, брал в свою ложу и время от времени похлопывал по мягкому месту. В «Снежной королеве» Николас занимался шумовыми эффектами и музыкальным оформлением, а в «Суровом испытании»[14] получил свою первую роль, состоявшую из нескольких фраз.
Николас быстро разучил свою роль, всегда приходил на репетиции первым и уходил последним. Он купил дешевый магнитофон и вырабатывал у себя американский акцент, не обращая внимания на недоуменные взгляды остальных участников постановки. Он придумал своему персонажу подробную биографию, внимательно прислушивался к происходящему вокруг него на сцене и живо на все реагировал. Задолго до первого представления он не мог думать ни о чем другом. Настал долгожданный вечер; в битком набитой артистической уборной Николас дрожащими руками накладывал себе на лицо чересчур толстый слой грима и вдруг понял, что позабыл свою роль. Он лихорадочно перелистал пьесу, выписал свои реплики на клочок бумаги и заткнул его за пояс домотканых штанов. Пока он стоял за кулисами в ожидании своего выхода, на него накатила тошнота. Хорошо еще, что рядом оказалось пожарное ведро.
Когда он вышел на сцену, его с ураганной силой захлестнул страх. Перед глазами у него колыхались бесконечные ряды человеческих лиц. Он один раз посмотрел в зал и сразу отвел взгляд. Потом произнес свою первую фразу. Несмотря на жар прожекторов, его зазнобило от радостного волнения, когда остальные его фразы одна за другой, в необходимой последовательности, начали выплывать на передний план его сознания, и он впервые изведал то странное двойственное ощущение реальности, которое знакомо каждому актеру. Одна его часть находилась в Салеме, на кухне у Проктора, среди горшков и чугунных котлов, грубой мебели и перепуганных людей, а другая вполне сознавала, что табурет поставлен не на том месте, что Джон Проктор заслоняет свою жену, а Мэри Уоррен забыла надеть чепец. После спектакля, в буфете, он впервые погрузился в ту атмосферу близкого и теплого товарищества («давайте руку мне на том»), которая заставляет актеров ненадолго забывать все личные симпатии и антипатии.
Потом Николас играл задние ноги лошади в какой-то пантомиме, и наконец ему предложили роль Дэнни в «Ночь должна наступить»[15]. Репетиции начались за полтора месяца до выпускных экзаменов, и он понимал, что неизбежно провалится. Постоянное брюзжание домашних, длившееся все месяцы его карьеры в театре Лэтимера, в конце концов вылилось в шумную ссору, после которой он демонстративно ушел из дома. Почти сразу Эйвери предоставил ему крохотную комнатку над книжным магазином «Дрозд». В уплату Николас должен был каждое утро вытирать пыль в магазине и раз в неделю прибираться дома у Эйвери.
Он прожил там уже почти год, кормясь в основном консервированной фасолью, украденной из супермаркета, в котором он работал (иногда, правда, ему доводилось поживиться остатками со стола Эйвери). Почти все его средства уходили на оплату уроков сценического мастерства (он нашел в Слау хорошего преподавателя) и театральные билеты. Раз в месяц он выбирался в Лондон на какой-нибудь спектакль, чтобы постоянно подпитываться живительным воздействием настоящего, как он полагал, искусства. Именно после превосходного спектакля по «Виндзорским насмешницам» в Барбикане он выбрал для прослушивания в Центральную школу монолог Форда из второго акта.
Он до сих пор не знал, хороший ли из него получается актер. Бренда Леггат, двоюродная сестра Смаев, писала для местной газеты рецензии на спектакли ЛТОК, и содержание этих статеек было таким же оригинальным, как и форма. Любая комедия была искрометной, любая трагедия — душераздирающей. Что же касается исполнения, то все — от актеров, игравших главные роли, до шкафа, стоявшего в глубине сцены, — неизменно оправдывали ожидания зрителей. Вскоре Николас узнал членов группы достаточно близко и понял, что напрямую спрашивать о своей игре смысла нет — ответом будет либо сдержанное одобрение, либо бурные восторги. Во время посиделок в буфете отсутствующих склоняли на все лады, но в лицо правды никому не говорили. Все, кроме Эсслина и братьев Эверардов (и конечно, Гарольда), уверяли Николаса, что играет он чудесно. Гарольд редко кого-нибудь хвалил (чтобы никто не позволил себе расслабиться), хотя после каждой премьеры вел себя, будто бродвейский импресарио, — истерично подпрыгивал на месте, целовал всех подряд, дарил цветы и даже проливал притворную слезу.
Николас закончил упражнения, несколько раз потянулся и глубоко вдохнул, разделся, почистил зубы, забрался в постель и тотчас же погрузился в глубокий сон.
Ему снилось, будто во время первого представления «Амадея» он стоит за кулисами, одетый во все черное, в измятом трико и с черепом в руке, и повторяет про себя роль Гамлета.
Муж Розы Кроули дожидался супругу, недавно вернувшись домой из «Колпака с бубенчиками», где провел вечер в обществе своих приятелей-бизнесменов и их облаченных в кримплен благоверных. Он обычно старался прийти раньше жены не только потому, что она не любила входить в пустой дом, но и потому, что ему всегда не терпелось услышать продолжение саги о театральном народе, которое следовало сразу после того, как Роза переступала порог. Разумеется, она никогда не составляла ему компанию во время походов в паб, и Эрнест этому даже немного радовался, поскольку знал, что рассказы жены перетянули бы на себя все внимание его товарищей. Сегодня он вернулся домой всего на несколько минут раньше нее и едва успел приготовить себе какао, как вошла Роза. Эрнест взбил диванные подушки, налил для жены двойного виски со льдом, и, когда она откинулась на диване со стаканом в руке, он весь горел от нетерпения.
Роза отпила виски и с некоторой завистью взглянула на мужа, сдвигавшего в сторону пенку на какао. Иногда, особенно вечерами вроде этого, она прямо-таки жаждала выпить кружку какао, хотя и считала его (за исключением напитка из вязовой коры) самым простецким питьем на свете. Если начнешь пить его по вечерам, это будет первым шагом к тому, чтобы постепенно скатиться в дешевый уют и открыто признать собственное старение. Не успеешь оглянуться, как облачишься в теплый домашний халат и фуфайку. Она скинула туфли с высокими, в четыре дюйма, каблуками-шпильками и размяла ступни.
Роза Кроули была невысокого роста, чуть выше пяти футов, и внешностью походила на цыганку, причем сама довела это сходство до крайней степени. Она постоянно чернила свои и без того темные волосы, подкрашивала карандашом и обрамляла густыми накладными ресницами красивые темные глаза, а ее смуглое лицо дышало зноем и сияло, словно путеводная звезда. Нос у нее был крупнее, чем ей хотелось, но и это обстоятельство она обращала в свою пользу, вскользь намекая на собственное происхождение от еврейских эмигрантов с трагической судьбой. Подобные намеки привели бы в ужас ее деда и бабку, крепких англосаксов, простых наемных работников из Линкольншира. Чтобы еще сильнее подчеркнуть эти довольно неясные семитско-цыганские черты, она носила темные платья и ослепительные украшения, сверкавшие, словно праздничные фейерверки, но хорошим вкусом отнюдь не блиставшие.
Глядя, как Эрнест безмятежно попивает свое вечернее какао, она вновь подивилась такому непостижимому явлению действительности, как их брак. Конечно, после развода с Эсслином не могло быть и речи, чтобы она осталась одна. При всей своей гордости она не могла пробыть в одиночестве дольше пяти минут. Она полагала, будто при такой внешности и таких личных качествах у нее отбою не будет от мужчин, едва разнесется весть, что она свободна, но на деле вышло иначе. Единственным серьезным претендентом на ее руку оказался Эрнест Кроули, местный строительный подрядчик и зажиточный вдовец.
Во время ухаживаний он проявил себя вполне пристойно, и его предложение о браке она приняла незамедлительно. Исправно посещая первые и последние представления спектаклей, в которых участвовала Роза, он предпочитал держаться в стороне от ЛТОК — видимо, понимал, что жене это придется по нраву больше. Иногда Роза приглашала на ланч своих самых именитых товарищей по сцене, и тогда Эрнест разыгрывал из себя трактирщика, вставал за импровизированную стойку и разливал белое вино. Остальные пили как лошади, и он радовался, когда все заканчивалось и накаленная атмосфера понемногу остывала.
Он спросил, как все прошло.
— Совершенно чудовищно, — со страдальческим видом ответила Роза, приложив ко лбу тыльную сторону ладони. — Джойс так ничего и не сделала с моим платьем, Дэвид Смай топчется по сцене, будто слон, а оба Вентичелли просто безнадежны.
Эрнест допил какао, взял трубку и с видом удовлетворенного любопытства принялся набивать ее табаком. Конечно, и у него на работе разыгрывались свои драмы. Жалобы, ссоры, иногда серьезные происшествия. Но в театральных делах было что-то особенное. Роза рассказывала о них с таким упоением, что в его глазах они поднимались на недосягаемую высоту по сравнению с повседневными мелочами его рабочей жизни.
— Гарольд говорит, что готов их задушить. — Роза всегда открывала свои монологи какой-нибудь пышной гиперболой. — По очереди и очень медленно, если они не выучат свои реплики.
— Ничего себе! — Эрнест намеренно отвечал ни к чему не обязывающими фразами. Отношение Розы к своему режиссеру было изменчивым. Иногда ее ненависть и презрение к его дурацким выходкам не знали границ; иногда — особенно когда Гарольду случалось повздорить с какой-нибудь актрисой второго плана — она всецело ему сочувствовала. Тогда она и он становились равными — блистательными талантами, бок о бок плывущими через море посредственностей. Этим вечером ее мнение было именно таковым.
— Вентичелли открывают спектакль, понимаешь? Они вдвоем… быстро-быстро перекидываются репликами. Как Розенкранц и Гильденстерн у Стоппарда…
Эрнест глубокомысленно кивнул.
— Ведь они загубят весь спектакль. Загубят на корню.
Эрнест снова кивнул и опять набил трубку. Он понятия не имел, кто такие Вентичелли, но этим бедолагам явно стоило подсуетиться, чтобы дожить до премьеры. Роза переключилась на Бориса, который, по ее словам, размалевал лицо самым неподобающим образом и играл императора Иосифа, будто сумасшедшую баварскую домохозяйку.
Если Эрнесту и случалось подумать, что за последние два года, в течение которых было поставлено двенадцать пьес, Роза, подвергавшая каждый спектакль беспощадному разбору, всегда забывала упомянуть своего первого мужа, он мудро оставлял это наблюдение при себе.
__________
— Все погибло, все погибло!
Эйвери ринулся через прихожую, на ходу срывая с себя кашемировое кашне. Перчатки полетели на обюссонский ковер, пальто — на малиновый атласный диван. Тим спокойно прошел по следам всего этого буйства, со словами: «Вот незадача!» подбирая раскиданные вещи. Потом засунул перчатки в карманы пальто — по одной в каждый — и повесил его в тесной прихожей, рядом со своим, подивившись, насколько контрастируют пальто в цветную клетку, бирюзовое кашемировое кашне и темно-рыжие перчатки, пальцы которых умоляюще выглядывали из карманов, с его темно-серым пальто «в елочку» и темно-синим шарфом.
Эйвери, уже облачившись в фартук и надев кухонные рукавицы, вытащил из духовки чугунный сотейник. Потом водрузил его на деревянную подставку и медленно, миллиметр за миллиметром, поднял крышку. Торопясь домой, Эйвери заключил сделку с Провидением: он не будет спрашивать у Тима, кто звонил и о чем был разговор, а оно взамен проследит, чтобы рагу не перестояло. Эйвери сознавал, что ему потребуются сверхчеловеческие усилия, чтобы соблюсти условия сделки со своей стороны, а потому ощущал почти магическую уверенность, что другая сторона как минимум позаботится о сохранении своего доброго имени. Но, торопясь к дому по садовой дорожке, он почувствовал запах горелого, и вся его уверенность улетучилась. А когда он со страшными предчувствиями промчался через гостиную, то окончательно уверился, что все снова пошло прахом. Так оно и оказалось.
— Сначала заканчивал писанину… А потом начал трезвонить телефон. Знаете, как это бывает.
Тим обращался скорее ко всем присутствующим, а не к Эйвери, который тотчас же задал новый вопрос:
— Кто? Кто звонил?
Тим скинул пальто и принялся разворачивать сверток. Все столпились вокруг. Упаковано было очень тщательно. Два слоя блестящей оберточной бумаги и еще два — мягкой ткани. Наконец взорам предстала бритва. Тим раскрыл ее и положил себе на ладонь.
Бритва была очень красива. На изящно изогнутой ручке из слоновой кости виднелась гравировка: «Э. В. Байерс. Мастер-ножовщик», а вокруг нее перламутром выложен венок из акантовых листьев и маленьких цветочков. Обратная сторона была гладкой, с тремя маленькими заклепками. Смертоносно отточенное лезвие сверкало и поблескивало.
Эсслин, памятуя о причине появления этой бритвы, сказал:
— На вид чертовски острая.
— Такая и должна быть! — воскликнул Гарольд. — Правдоподобие превыше всего.
— Безусловно, — подтвердила Роза, как показалось некоторым, слишком поспешно.
— Плевать я хотел на правдоподобие, — заявил Эсслин, протянув руку и осторожно взяв бритву. — Если ты думаешь, что я собираюсь размахивать этой штуковиной рядом с собственным горлом, тебе стоит подумать получше.
— Ты когда-нибудь слыхал об искусстве имитации? — спросил Гарольд.
— Да, я слыхал об искусстве имитации, — ответил Эсслин. — А еще я слыхал о Джеке Потрошителе, Суини Тодде и смерти от несчастного случая.
— К следующей репетиции я что-нибудь придумаю, — обнадеживающе сказал Гарольд. — Не волнуйся. Покамест запакуй ее обратно, Тим. Я хочу разобраться со вторым действием. Дирдре?
Молчание.
— Где она на сей раз?
— Думаю, еще моет посуду, — сказала Роза.
— Хорошенькое дельце! Я бы успел перемыть всю посуду, оставшуюся после обеда из четырех блюд на двадцать персон, за то время, пока она возится с полудюжиной кружек. Ладно… Вернемся к нашим баранам. Фиби, подай сюда мой режиссерский экземпляр.
Все скрылись за кулисами и разошлись по гримеркам, за исключением Эсслина, который стоял неподвижно и задумчиво разглядывал бритву. Гарольд подошел к нему.
— Pas de problème![8] — сказал он. — Научишься с ней управляться, только и всего. Гляди, я тебе покажу.
Он забрал бритву у Эсслина и попытался аккуратно ее закрыть. Вдруг лезвие с резким щелчком выскочило обратно. Гарольд присвистнул от неожиданности, а Эсслин издал долгий и удовлетворенный вздох.
— Что-то она у тебя капризничает, Тим! — крикнул Гарольд и весьма натянуто улыбнулся Эсслину. Потом закрыл бритву и дружески взял его за руку.
— Ну разве бывало, чтобы во время постановки возникла какая-нибудь трудность, а я бы с ней не справился? А? За все эти годы, что мы провели бок о бок?
Эсслин ответил настороженным взглядом, в котором проступало явное недоверие.
— Поверь мне, ты в надежных руках, — небрежно и вместе с тем значительно произнес Гарольд, стремясь тем самым подчеркнуть свою уверенность. — Беспокоиться не о чем.
Он говорил совершенно искренне, но его уверенность была, увы, совсем не к месту. Колеса уже завертелись. А о том, что еще только должно было случиться, он даже и не догадывался.
Действующие лица
В своей комнате над книжным магазином «Дрозд» Николас лежал на полу и выполнял упражнения для голоса по системе Сисели Берри[9]. Он исправно выполнял их утром и вечером, вне зависимости от того, рано ли вставал и поздно ли возвращался. Он добрался до упражнений для губ и языка, и комната наполнилась щелканьем и цоканьем. По счастью, слева и справа от него располагались похоронное бюро Брауна и мясная лавка, а таких соседей шум заботил в последнюю очередь.
Николас появился на свет девятнадцать лет назад и вырос в деревне на полдороге между Каустоном и Слау. В школе он считался способным учеником. Он довольно неплохо проявлял себя и в играх, и в учебе, а поскольку от природы обладал приятным нравом, то и друзей заводил без всяких сложностей. Он уже заканчивал среднюю школу и подумывал связать будущее с банковским делом или руководящей работой в промышленной области, когда произошло событие, навсегда изменившее его жизнь.
Одним из текстов к выпускному экзамену по английскому языку был «Сон в летнюю ночь». В просторном спортивном зале школы, где учился Николас, Королевская Шекспировская компания давала спектакль по этой пьесе. Билеты раскупили за два дня. Пошли на спектакль и несколько старшеклассников, в том числе Николас, которым двигало скорее любопытство, нежели что-то иное. Он никогда раньше не был в театре и в драматическом искусстве смыслил не больше, чем в фермерстве, добыче каменного угля или глубоководном рыболовстве. Оно существовало само по себе и не имело к нему никакого отношения.
Когда он пришел, спортзал полностью преобразился, и в нем толклось множество людей. Появилась сцена с ведущей на нее лесенкой, а на сцене — длинные столы, искусственная трава и металлическое дерево с золотыми яблоками. По полу были раскиданы большие подушки из ковровой ткани. На гимнастическом коне сидели пятеро музыкантов. Под потолком виднелась затейливая металлическая решетка с десятком осветительных ламп. Потом Николас заметил на возвышении в противоположном конце зала приземистого мужчину в вечернем костюме, с широкой красной лентой через плечо, с усыпанной драгоценностями звездой и медалями на груди. Он разговаривал с женщиной в темно-зеленом платье с турнюром, с бриллиантовыми серьгами в ушах и маленькой диадемой на голове. Вдруг он протянул ей руку, она положила свою руку в перчатке ему на запястье, и оба спустились с возвышения. Свет убавили, и начался спектакль.
Николас был очарован с первой минуты. Когда актеры внезапно появились на сцене, совсем близко, у него перехватило дыхание. Роскошные костюмы, цвета и очертания которых расплывались во время движений и танцев, ослепляли его своим блеском. Его захлестнули сильные, не поддающиеся анализу эмоции. И менялись они просто стремительно. Не успевал он проникнуться сочувствием к Елене, как поневоле смеялся над ее бестолковым гневом, а сцены между Титанией и Основой были столь чувственными, что его лицо заливала краска.
Он все время перемещался по залу. Сцену окружало красное веревочное ограждение, и он, встав к нему вплотную, словно бы очутился при дворе Тезея. Потом он вскарабкался на возвышение, чтобы посмотреть, как ликующая толпа эльфов и фей, подхватив Основу на руки, несет его к месту бракосочетания. Ослиная голова повернулась в его сторону, желтые глаза сверкнули, актер сладострастно взревел и приветственно вскинул мускулистую руку. Но этот безостановочный сверкающий поток танцев и движений, энергии и ритма иногда замирал. Оберон и Титания беспечно раскачивались на свисающих с потолка канатах и обменивались взглядами, исполненными жгучей ненависти, а потом неожиданно остановились и поцеловались целомудренно и иронично. Пирам с такой простотой, но и с такой болью выражал печаль об умершей Тисбе, что придворные на сцене и зрители в зале совершенно затихли.
Затем последовало брачное пиршество. Под звуки фанфар придворные и слуги бросали зрителям пластиковые стаканы, а потом торопились в зал и наполняли их из больших кувшинов. Все пили за здоровье Тезея и Ипполиты. С решетки под потолком спускались ленты и воздушные шарики. Эльфы и люди танцевали, и зал превратился в многоцветную, сверкающую, шумную круговерть. Николас взбежал по ступенькам на сцену и остановился, глядя по сторонам. В горле у него пересохло от волнения, а потом, как будто внезапно наступила полночь, все движения прекратились, и Николас понял, что рядом с ним стоит Пэк. Так близко, что их руки соприкасаются. Актер произнес: «Коль я не смог вас позабавить…»[10]
И тогда Николас понял, что близится конец. Что всему этому блистательному зрелищу предстоит рассеяться и исчезнуть, «как бы пустому сновиденью». И он подумал, что его сердце вот-вот разорвется. Пэк продолжал свою речь. Николас разглядывал его в профиль. Он ощущал внутреннее напряжение, которое охватывало актера, видел, как сурово сжимаются его челюсти и ходят ходуном мышцы гортани. Декламировал исполнитель с большим воодушевлением, и на заключительных строках изо рта у него серебристыми брызгами вылетала слюна. А на словах: «Давайте руку мне на том» — он дружелюбно простер левую руку в сторону зрителей, а правой сжал руку Николаса. Так и стояли они на протяжении последних строк — актер и мальчик, чья жизнь никогда уже не будет прежней. А потом все закончилось.
Когда грянули аплодисменты, Николас сел. А когда актеры наконец удалились и зрители разошлись, он все еще сидел, сжимая в руке стакан и оцепенев от волнения. Рабочий сцены унес лесенку. Николас допил последние капли черносмородинного напитка, остававшиеся на дне его стакана, а потом заметил на полу красную ленточку и бумажную розу. Он подобрал их и бережно положил себе в карман. Решетка с осветительными лампами была опущена, и, проходя мимо, он почувствовал, что покидать этот зал ему совсем не хочется.
На дороге стояло два автофургона. В один погрузили металлическое дерево с золотыми яблоками. Из школы вышли несколько актеров. Они направились по дороге, и Николас последовал за ними — о том, чтобы прямиком вернуться домой, и речи не было. Актеры зашли в паб. На мгновение он замешкался перед дверью, но потом прокрался внутрь, спрятался за автоматом для продажи сигарет и принялся восторженно наблюдать.
Актеры стояли кружком в нескольких шагах от него. Одеты они были совсем не элегантно. Джинсы, потрепанные шарфы, свитера. Они пили пиво и не привлекали к себе внимания ни громкими разговорами, ни громким смехом… Они просто были не такими, как все. Отмеченные какой-то едва различимой печатью, чем-то неуловимым. Он увидел Пэка, мужчину средних лет в старой черной кожаной куртке и джинсовой кепке. Тот курил, выпускал струйки дыма и улыбался.
Николас наблюдал за ними с таким неистовым восхищением, что у него заболела голова. Он безуспешно пытался подслушать их разговор и готов был подобраться поближе, когда дверь открылась и в паб вошли двое учителей. Юноша незаметно проскользнул у них за спиной и выбрался на улицу. Николас чувствовал, как невыносим был бы для него банальный повседневный разговор, в котором ему пришлось бы участвовать, он не сомневался, что недавно пережитый восторг сказался даже на его внешности. И поэтому боялся грубых и бестактных расспросов.
По счастью, когда он пришел домой, все уже легли спать. Он посмотрелся в зеркало на кухне и, к своему удивлению и некоторой досаде, не разглядел в своем облике особых перемен. Его лицо было бледным, а глаза сияли, но в остальном он выглядел по-прежнему.
Однако сам Николас уже не был прежним. Он сел за стол и достал стакан, бумажную розу, ленточку и бесплатную программку. Он расправил бумагу и пробежал взглядом список действующих лиц и исполнителей. Пэка играл Рой Смит. Николас аккуратно обвел его имя карандашом, тщательно вымыл и протер стакан, положил в него розу, программку и ленточку, а потом ушел к себе в комнату. Он лег в постель и до самого рассвета воскрешал в памяти каждое мгновение минувшего вечера. На другой день он пошел в библиотеку, спросил, нет ли где поблизости постоянной труппы, и получил подробные сведения о театре Лэтимера. В тот же вечер он явился в театр, сказал, что хочет быть актером, и ему сразу поручили помогать с бутафорией для спектакля «Французский без слез»[11].
Николас быстро понял, что театр снаружи и театр изнутри — совсем разные вещи, и воспринял это открытие философски. Ему приходилось многому учиться. Он сожалел, что никто из членов ЛТОК, за исключением Дирдре, не видел «Сна в летнюю ночь», но очень быстро уяснил, что не стоит и пытаться рассказывать об этом спектакле, а тем более описывать свои впечатления. Поэтому он изготовлял и раздобывал бутафорию, и сделался таким важным лицом, что его постоянно привлекали к работе над спектаклями. Во время следующей постановки, «Один раз в жизни»[12], он записывал режиссерские замечания. Сначала он понаделал множество беспорядочных помет, тем самым вызвав насмешки Эсслина и холодное презрение Гарольда, но взял пьесу домой, перечитал несколько раз, освоился с резкими сюжетными поворотами, уяснил значение пауз, запомнил, в какой последовательности действующие лица входят и уходят, и в дальнейшем исполнял свои обязанности гораздо лучше. Он помогал сооружать декорации для «Чайного домика августовской луны»[13], а Тим учил его основам обращения с осветительными приборами, брал в свою ложу и время от времени похлопывал по мягкому месту. В «Снежной королеве» Николас занимался шумовыми эффектами и музыкальным оформлением, а в «Суровом испытании»[14] получил свою первую роль, состоявшую из нескольких фраз.
Николас быстро разучил свою роль, всегда приходил на репетиции первым и уходил последним. Он купил дешевый магнитофон и вырабатывал у себя американский акцент, не обращая внимания на недоуменные взгляды остальных участников постановки. Он придумал своему персонажу подробную биографию, внимательно прислушивался к происходящему вокруг него на сцене и живо на все реагировал. Задолго до первого представления он не мог думать ни о чем другом. Настал долгожданный вечер; в битком набитой артистической уборной Николас дрожащими руками накладывал себе на лицо чересчур толстый слой грима и вдруг понял, что позабыл свою роль. Он лихорадочно перелистал пьесу, выписал свои реплики на клочок бумаги и заткнул его за пояс домотканых штанов. Пока он стоял за кулисами в ожидании своего выхода, на него накатила тошнота. Хорошо еще, что рядом оказалось пожарное ведро.
Когда он вышел на сцену, его с ураганной силой захлестнул страх. Перед глазами у него колыхались бесконечные ряды человеческих лиц. Он один раз посмотрел в зал и сразу отвел взгляд. Потом произнес свою первую фразу. Несмотря на жар прожекторов, его зазнобило от радостного волнения, когда остальные его фразы одна за другой, в необходимой последовательности, начали выплывать на передний план его сознания, и он впервые изведал то странное двойственное ощущение реальности, которое знакомо каждому актеру. Одна его часть находилась в Салеме, на кухне у Проктора, среди горшков и чугунных котлов, грубой мебели и перепуганных людей, а другая вполне сознавала, что табурет поставлен не на том месте, что Джон Проктор заслоняет свою жену, а Мэри Уоррен забыла надеть чепец. После спектакля, в буфете, он впервые погрузился в ту атмосферу близкого и теплого товарищества («давайте руку мне на том»), которая заставляет актеров ненадолго забывать все личные симпатии и антипатии.
Потом Николас играл задние ноги лошади в какой-то пантомиме, и наконец ему предложили роль Дэнни в «Ночь должна наступить»[15]. Репетиции начались за полтора месяца до выпускных экзаменов, и он понимал, что неизбежно провалится. Постоянное брюзжание домашних, длившееся все месяцы его карьеры в театре Лэтимера, в конце концов вылилось в шумную ссору, после которой он демонстративно ушел из дома. Почти сразу Эйвери предоставил ему крохотную комнатку над книжным магазином «Дрозд». В уплату Николас должен был каждое утро вытирать пыль в магазине и раз в неделю прибираться дома у Эйвери.
Он прожил там уже почти год, кормясь в основном консервированной фасолью, украденной из супермаркета, в котором он работал (иногда, правда, ему доводилось поживиться остатками со стола Эйвери). Почти все его средства уходили на оплату уроков сценического мастерства (он нашел в Слау хорошего преподавателя) и театральные билеты. Раз в месяц он выбирался в Лондон на какой-нибудь спектакль, чтобы постоянно подпитываться живительным воздействием настоящего, как он полагал, искусства. Именно после превосходного спектакля по «Виндзорским насмешницам» в Барбикане он выбрал для прослушивания в Центральную школу монолог Форда из второго акта.
Он до сих пор не знал, хороший ли из него получается актер. Бренда Леггат, двоюродная сестра Смаев, писала для местной газеты рецензии на спектакли ЛТОК, и содержание этих статеек было таким же оригинальным, как и форма. Любая комедия была искрометной, любая трагедия — душераздирающей. Что же касается исполнения, то все — от актеров, игравших главные роли, до шкафа, стоявшего в глубине сцены, — неизменно оправдывали ожидания зрителей. Вскоре Николас узнал членов группы достаточно близко и понял, что напрямую спрашивать о своей игре смысла нет — ответом будет либо сдержанное одобрение, либо бурные восторги. Во время посиделок в буфете отсутствующих склоняли на все лады, но в лицо правды никому не говорили. Все, кроме Эсслина и братьев Эверардов (и конечно, Гарольда), уверяли Николаса, что играет он чудесно. Гарольд редко кого-нибудь хвалил (чтобы никто не позволил себе расслабиться), хотя после каждой премьеры вел себя, будто бродвейский импресарио, — истерично подпрыгивал на месте, целовал всех подряд, дарил цветы и даже проливал притворную слезу.
Николас закончил упражнения, несколько раз потянулся и глубоко вдохнул, разделся, почистил зубы, забрался в постель и тотчас же погрузился в глубокий сон.
Ему снилось, будто во время первого представления «Амадея» он стоит за кулисами, одетый во все черное, в измятом трико и с черепом в руке, и повторяет про себя роль Гамлета.
Муж Розы Кроули дожидался супругу, недавно вернувшись домой из «Колпака с бубенчиками», где провел вечер в обществе своих приятелей-бизнесменов и их облаченных в кримплен благоверных. Он обычно старался прийти раньше жены не только потому, что она не любила входить в пустой дом, но и потому, что ему всегда не терпелось услышать продолжение саги о театральном народе, которое следовало сразу после того, как Роза переступала порог. Разумеется, она никогда не составляла ему компанию во время походов в паб, и Эрнест этому даже немного радовался, поскольку знал, что рассказы жены перетянули бы на себя все внимание его товарищей. Сегодня он вернулся домой всего на несколько минут раньше нее и едва успел приготовить себе какао, как вошла Роза. Эрнест взбил диванные подушки, налил для жены двойного виски со льдом, и, когда она откинулась на диване со стаканом в руке, он весь горел от нетерпения.
Роза отпила виски и с некоторой завистью взглянула на мужа, сдвигавшего в сторону пенку на какао. Иногда, особенно вечерами вроде этого, она прямо-таки жаждала выпить кружку какао, хотя и считала его (за исключением напитка из вязовой коры) самым простецким питьем на свете. Если начнешь пить его по вечерам, это будет первым шагом к тому, чтобы постепенно скатиться в дешевый уют и открыто признать собственное старение. Не успеешь оглянуться, как облачишься в теплый домашний халат и фуфайку. Она скинула туфли с высокими, в четыре дюйма, каблуками-шпильками и размяла ступни.
Роза Кроули была невысокого роста, чуть выше пяти футов, и внешностью походила на цыганку, причем сама довела это сходство до крайней степени. Она постоянно чернила свои и без того темные волосы, подкрашивала карандашом и обрамляла густыми накладными ресницами красивые темные глаза, а ее смуглое лицо дышало зноем и сияло, словно путеводная звезда. Нос у нее был крупнее, чем ей хотелось, но и это обстоятельство она обращала в свою пользу, вскользь намекая на собственное происхождение от еврейских эмигрантов с трагической судьбой. Подобные намеки привели бы в ужас ее деда и бабку, крепких англосаксов, простых наемных работников из Линкольншира. Чтобы еще сильнее подчеркнуть эти довольно неясные семитско-цыганские черты, она носила темные платья и ослепительные украшения, сверкавшие, словно праздничные фейерверки, но хорошим вкусом отнюдь не блиставшие.
Глядя, как Эрнест безмятежно попивает свое вечернее какао, она вновь подивилась такому непостижимому явлению действительности, как их брак. Конечно, после развода с Эсслином не могло быть и речи, чтобы она осталась одна. При всей своей гордости она не могла пробыть в одиночестве дольше пяти минут. Она полагала, будто при такой внешности и таких личных качествах у нее отбою не будет от мужчин, едва разнесется весть, что она свободна, но на деле вышло иначе. Единственным серьезным претендентом на ее руку оказался Эрнест Кроули, местный строительный подрядчик и зажиточный вдовец.
Во время ухаживаний он проявил себя вполне пристойно, и его предложение о браке она приняла незамедлительно. Исправно посещая первые и последние представления спектаклей, в которых участвовала Роза, он предпочитал держаться в стороне от ЛТОК — видимо, понимал, что жене это придется по нраву больше. Иногда Роза приглашала на ланч своих самых именитых товарищей по сцене, и тогда Эрнест разыгрывал из себя трактирщика, вставал за импровизированную стойку и разливал белое вино. Остальные пили как лошади, и он радовался, когда все заканчивалось и накаленная атмосфера понемногу остывала.
Он спросил, как все прошло.
— Совершенно чудовищно, — со страдальческим видом ответила Роза, приложив ко лбу тыльную сторону ладони. — Джойс так ничего и не сделала с моим платьем, Дэвид Смай топчется по сцене, будто слон, а оба Вентичелли просто безнадежны.
Эрнест допил какао, взял трубку и с видом удовлетворенного любопытства принялся набивать ее табаком. Конечно, и у него на работе разыгрывались свои драмы. Жалобы, ссоры, иногда серьезные происшествия. Но в театральных делах было что-то особенное. Роза рассказывала о них с таким упоением, что в его глазах они поднимались на недосягаемую высоту по сравнению с повседневными мелочами его рабочей жизни.
— Гарольд говорит, что готов их задушить. — Роза всегда открывала свои монологи какой-нибудь пышной гиперболой. — По очереди и очень медленно, если они не выучат свои реплики.
— Ничего себе! — Эрнест намеренно отвечал ни к чему не обязывающими фразами. Отношение Розы к своему режиссеру было изменчивым. Иногда ее ненависть и презрение к его дурацким выходкам не знали границ; иногда — особенно когда Гарольду случалось повздорить с какой-нибудь актрисой второго плана — она всецело ему сочувствовала. Тогда она и он становились равными — блистательными талантами, бок о бок плывущими через море посредственностей. Этим вечером ее мнение было именно таковым.
— Вентичелли открывают спектакль, понимаешь? Они вдвоем… быстро-быстро перекидываются репликами. Как Розенкранц и Гильденстерн у Стоппарда…
Эрнест глубокомысленно кивнул.
— Ведь они загубят весь спектакль. Загубят на корню.
Эрнест снова кивнул и опять набил трубку. Он понятия не имел, кто такие Вентичелли, но этим бедолагам явно стоило подсуетиться, чтобы дожить до премьеры. Роза переключилась на Бориса, который, по ее словам, размалевал лицо самым неподобающим образом и играл императора Иосифа, будто сумасшедшую баварскую домохозяйку.
Если Эрнесту и случалось подумать, что за последние два года, в течение которых было поставлено двенадцать пьес, Роза, подвергавшая каждый спектакль беспощадному разбору, всегда забывала упомянуть своего первого мужа, он мудро оставлял это наблюдение при себе.
__________
— Все погибло, все погибло!
Эйвери ринулся через прихожую, на ходу срывая с себя кашемировое кашне. Перчатки полетели на обюссонский ковер, пальто — на малиновый атласный диван. Тим спокойно прошел по следам всего этого буйства, со словами: «Вот незадача!» подбирая раскиданные вещи. Потом засунул перчатки в карманы пальто — по одной в каждый — и повесил его в тесной прихожей, рядом со своим, подивившись, насколько контрастируют пальто в цветную клетку, бирюзовое кашемировое кашне и темно-рыжие перчатки, пальцы которых умоляюще выглядывали из карманов, с его темно-серым пальто «в елочку» и темно-синим шарфом.
Эйвери, уже облачившись в фартук и надев кухонные рукавицы, вытащил из духовки чугунный сотейник. Потом водрузил его на деревянную подставку и медленно, миллиметр за миллиметром, поднял крышку. Торопясь домой, Эйвери заключил сделку с Провидением: он не будет спрашивать у Тима, кто звонил и о чем был разговор, а оно взамен проследит, чтобы рагу не перестояло. Эйвери сознавал, что ему потребуются сверхчеловеческие усилия, чтобы соблюсти условия сделки со своей стороны, а потому ощущал почти магическую уверенность, что другая сторона как минимум позаботится о сохранении своего доброго имени. Но, торопясь к дому по садовой дорожке, он почувствовал запах горелого, и вся его уверенность улетучилась. А когда он со страшными предчувствиями промчался через гостиную, то окончательно уверился, что все снова пошло прахом. Так оно и оказалось.