— Разумеется. Публика жаждет крови.
— Не соглашусь. В лондонской постановке никакой крови не было.
— А, со Скофилдом[1], — пренебрежительно буркнул Эсслин. — Слишком манерно.
В ЛТОК — Любительском театральном обществе Каустона — ставили «Амадея». Репетиции шли полным ходом. Оба Вентичелли знали свои роли почти наизусть, к выходным ожидался камин для Шенбруннского дворца, а Констанция наконец-то совсем уже собралась приступить к заучиванию пары-тройки своих реплик, хотя по-прежнему смутно представляла себе, в каком порядке они следуют. Кроме того, предстояло решить нелегкий вопрос, каким образом Сальери должен будет перерезать себе горло, чтобы вышло наиболее эффектно. Тим Янг, единственный член общества, брившийся по старинке, обещал сегодня принести опасную бритву. Но он еще не появлялся.
— Но ведь кровь не проблема… эм-м… В смысле, ингредиенты, из которых ее делают, легко достать. Помню, в Королевском Шекспировском театре…
— Разумеется, Дирдре, ингредиенты, из которых делают кровь, легко достать, — огрызнулся Гарольд Уинстенли, которого раздражало любое упоминание о Королевском Шекспировском театре. — Полагаю, никто из присутствующих не сомневается, что их легко достать. Я просто пытаюсь быть чуточку оригинальнее… отойти от привычных стереотипов. Comprenez?[2] — Он внимательно оглядел собравшихся, явно ожидая восторгов по поводу нечеловеческого терпения, с которым он выслушивает такую откровенную чушь. — Кстати, если речь зашла о привычках, то не пора ли нам выпить кофе?
— Да, извините. — Дирдре Тиббс, сидевшая на сцене, по-девичьи обхватив руками колени, вскочила на ноги.
— Тогда поживее.
— Если, по-вашему, Скофилд манерен, — сказал Дональд Эверард, возвращаясь к уничижительному замечанию Эсслина, — то как насчет Саймона Кэллоу?[3]
— Да, как насчет Саймона Кэллоу? — выкрикнул его брат-близнец.
Дирдре оставила их поносить выдающихся актеров сколько душе угодно и направилась из зала в буфет. Дирдре считалась помощником режиссера. На предыдущих постановках она выполняла всякие мелкие поручения, но несколько недель назад, пропустив для храбрости пару стаканчиков мартини, робко попросила у правления общества обсудить возможность ее повышения. К ее радости, они проголосовали в ее пользу, пусть и не единодушно. Но радость была недолгой, поскольку ее теперешние обязанности, как оказалось, ничем не отличались от тех, которые она выполняла в театре Лэтимера и раньше. Гарольд (как он сам говорил) не терпел никаких возражений, когда дело касалось постановочных вопросов, и ее немногочисленные робкие суждения либо пропускал мимо ушей, либо разносил в пух и прах.
В буфете она сняла кружки с крючков и крайне осторожно, чтобы чего доброго не звякнуть, расставила их на подносе, потом тонкой струйкой пустила воду из крана и наполнила чайник. Гарольд, считавший, будто он один стоит доброго десятка умных голов, при малейшем шуме мгновенно терял весь творческий настрой.
Конечно, с грустью признавала Дирдре, в режиссуре он знает толк. Двадцать лет назад он выступал на сцене в Файли, на протяжении одного летнего сезона ставил спектакли в Майнхеде и участвовал в премьерных гастрольных представлениях «Паутины»[4] (с первоначальным лондонским составом). Такому опытному человеку не возразишь. Хотя кое-кто и пытался. Особенно новички, которые еще имели собственное мнение и не сразу разбирались в исторически сложившейся иерархии. Впрочем, их было немного. Отбор в ЛТОК был жестким. Николас, игравший Моцарта, тревожно ожидал результатов прослушивания в Центральную школу сценической речи и актерского мастерства. Он изредка возражал. Эсслин не возражал никогда. Он внимательно выслушивал все, что говорил Гарольд, а потом играл в своей обычной пресной манере. Гарольд мирился с неуступчивостью одного человека и утешался тем, что все остальные ходили у него по струнке.
Дирдре всыпала в кружки дешевого растворимого кофе и сухого молока, потом налила кипятку. Кое-где на поверхность всплыли один-два белых комочка, и она принялась судорожно давить их ложечкой, попутно пытаясь вспомнить, кому класть сахар, а кому — нет. Лучше взять с собой пачку и спросить. Она тихонько вернулась в зал, с трудом удерживая в равновесии тяжелый поднос. Эсслин завел разговор об Иэне Маккеллене[5]:
— Совершенно вопреки здравому смыслу, меня увлекли его актерские потуги. А ведь он от начала до конца только и делал, что выставлял себя напоказ и пытался вызвать всеобщее восхищение.
— Но я думал, — сказал Николас, невинно округлив серые глаза, — что в этом и есть смысл игры.
Братья Эверарды, которые всегда беззастенчиво поддакивали исполнителю главной роли, один за другим воскликнули:
— Я точно знаю, что имеет в виду Эсслин.
— Я тоже. Маккеллен всегда оставлял меня равнодушным.
Дирдре встряла со своим вопросом насчет сахара.
— Милочка, пора бы уже запомнить, — сказала Роза Кроули, — мне самую малость. — Она говорила с хрипотцой, растягивая слова. Играла она госпожу Сальери, свою самую скромную роль по сравнению с предыдущими, но в «Амадее» других возрастных женских ролей не было. Понятное дело, служанки и престарелые жительницы города во внимание не принимались. — Ты уже столько репетиций подкрепляешь наши силы, — продолжала она. — Не знаю, как тебе это удается. — Роза слегка вздохнула. К Дирдре она по определению благоволила, поскольку знала, что великодушие к статистам и помощникам режиссера — признак настоящей звезды. Она просто хотела, чтобы Дирдре была немного порасторопнее. Роза с лучезарной улыбкой взяла у нее свою кружку с отбитыми краями. — Спасибо, дорогая.
Дирдре едва заметно скривила губы. «И правда, — подумала она, — если у тебя талия, как у белого кита, то и самой малости будет слишком много». К ее пущей досаде, Роза была одета в длинную шубу, которую она (Дирдре) купила в магазине Оксфэма для постановки «Вишневого сада». После заключительного спектакля эта шуба так и не вернулась обратно в гардеробную.
— О господи! — Гарольд посмотрел в свою голубую, покрытую глазурью кружку, на которой сбоку красным лаком для ногтей было выведено «Г. У. (реж.)». — Опять этот крысиный помет! Кто-нибудь может раздобыть настоящего молока? Пожалуйста! Разве это так сложно?
Дирдре раздала оставшиеся кружки, поочередно протягивая пачку сахара и избегая взгляда Гарольда. Если нужно настоящее молоко, пусть кто-нибудь привезет его на машине. Она и без того таскает на репетиции кучу всякого барахла.
— Мне не очень нравится вся эта затея с опасной бритвой, — сказала сидящая на полу Констанция Вебер, возвращаясь к основному предмету спора. — Не хочу, чтобы ребенок родился без отца. — Она с кислой миной заглянула в кружку и прислонилась к мужниному колену.
Эсслин улыбнулся и оглядел присутствующих, как будто извиняясь за глупость своей жены. Потом нежно провел ногтем указательного пальца по ее шее и пробормотал:
— Чик-чик — и готово!
— С этой кровью еще одна проблема, — сказала Джойс, ответственная за костюмы, шумовые эффекты, а в самом спектакле игравшая роль кухарки. — Каждый вечер к следующему спектаклю сорочку Эсслина придется стирать и утюжить. Надеюсь, сорочек будет несколько.
— Molto costoso[6], дорогуша! — вскричал Гарольд. — Я, знаешь ли, денег не печатаю. Брать напрокат костюмы для главных героев — и так сплошное разорение. А Питеру Шефферу заблагорассудилось всех десятерых слуг нарядить в костюмы восемнадцатого века…
Джойс невозмутимо села на место, взяла украшенную тесьмой юбку Катерины Кавальери и принялась подшивать подол. Во время репетиций любого спектакля Гарольд рано или поздно заговаривает, какие большие у них траты, но если та или иная вещь нужна позарез, то деньги всегда находятся. Джойс не раз задумывалась, не из собственного ли кармана он их берет. Богачом он явно не был (владел небольшим бизнесом по импорту-экспорту), но полностью вкладывался в театральное искусство телом, душой, умом и сердцем, так что никто из них не удивился бы, что и все свои средства он вкладывает туда же.
— Не завидую Саре, ведь ей придется ходить в такой тяжелой юбке, — проскрипела Роза, глядя на Джойс. — Помню, когда я играла Раневскую…
— Скоро будет готов мой набрюшник, Джойс? — спросила вторая миссис Кармайкл, заслужив множество благодарных взглядов.
Все были готовы разбегаться по углам, стоило Розе заговорить о том, как она играла Раневскую. Или фру Альвинг. Или фею Карабос.
— А музыка? — спросил Николас. — Когда у нас будет музыка?
— Когда в сутках будет сорок восемь часов, — выпалил Гарольд. — Если, конечно, — он насмешливо подмигнул при такой нелепой мысли, — вы сами этим не займетесь.
— Запросто.
— Что?
— Я не против. Все музыкальные фрагменты я знаю. Вопрос только за…
— Не в вопросах дело, Николас. Любой уважающий себя режиссер должен самолично обдумывать каждую мелочь в своей постановке. А если позволишь всякому встречному-поперечному поступать по собственному усмотрению, то можно сразу отказываться от должности. — За все время, пока Гарольд был режиссером, никто ни разу не усомнился в его праве командовать всеми. — А на твоем месте, Китти, я бы лучше волновался не о набрюшнике, а о роли. Чтобы ко вторнику она у тебя от зубов отскакивала. Понятно?
— Я постараюсь, Гарольд. — Китти немного шепелявила. Звук «с» выходил у нее похожим на «ш». Это милое жеманство, а также светлые кудри, ровный персиковый цвет лица и пухлые губки бантиком придавали ее облику такое детское обаяние, что никто не замечал, насколько не согласуется все это с колючим взглядом голубых глаз. Когда она говорила, ее красивая грудь поднималась и опускалась чуть быстрее, как будто Китти страстно желала угодить своим собеседникам.
Гарольд строго посмотрел на нее. У него просто в полове не укладывалось, когда кто-нибудь, имеющий отношение к ЛТОК, каждую минуту бодрствования не посвящал текущей постановке. Сам присутствовал в театре, а мыслями был далеко. Эйвери однажды сказал, что, будь это в силах Гарольда, он всем велел бы видеть во сне театр Лэтимера. «А уж у Китти, — подумал Гарольд, — свободного времени предостаточно». Он спросил про себя, что она делает целыми днями, а потом понял, что задал этот вопрос вслух. Китти стыдливо потупилась, как будто у нее спросили что-то неприличное.
Дирдре принялась собирать кружки. В нескольких еще был кофе, но никто не отстаивал своего священного права допить его. Она глядела в сторону, когда брала кружку у Китти, потому что Эсслин, оставив шею жены в покое, запустил пальцы ей под блузку и принялся рассеянно там шарить. Роза Кроули, возмущенная поведением бывшего мужа, тоже глядела в сторону, заливаясь гневным румянцем. Гарольд, по своему обыкновению не замечавший драм, которые разыгрывались за пределами сцены, обратился к художнику-декоратору:
— Куда запропастился Тим?
— Не знаю.
— Но тебе не помешало бы знать. Ты с ним живешь.
— Если живешь с человеком, — возразил Эйвери, — от этого у тебя не появляются экстрасенсорные способности. Когда я уходил, он возился со своими бумагами и сказал, что будет в течение часа. Так что ваши предположения на этот счет ничуть не уступят моим.
Эйвери говорил совершенно невозмутимо, но на самом деле его снедало страшное беспокойство. Он места себе не находил, когда не знал, где сейчас Тим, чем он занят и с кем. Каждая секунда, проведенная в неведении, казалась ему целым годом.
— А я сегодня долго не останусь, — добавил он. — У меня в духовке мясное рагу.
— Мясное рагу надо готовить на медленном огне, — вмешалась костюмерша.
По счастью, среди присутствующих не было Тома Барнаби, иначе он был бы безмерно потрясен, услышав, в каком панибратском тоне его жена, чьи кулинарные провалы с каждым разом становились все грандиознее, обращается к человеку, знаменитому своим умением готовить. Члены ЛТОК всеми правдами и неправдами пытались напроситься на обед к Эйвери. Те, кому это удавалось, по целым неделям, сидя за гораздо более скромным столом, воскрешали в памяти испытанное ими наслаждение и гастрономическими воспоминаниями делились чрезвычайно скупо.
Эйвери решительно ответил:
— Медленный огонь, дорогая Джойси, нужно вовремя погасить. Слишком уж тонкая грань между превосходным мясным рагу, каждый кусочек которого существует сам по себе и при этом неотделим от единого целого, и слипшимся месивом.
— Почти как в театральной постановке, — пробормотал Николас и язвительно улыбнулся режиссеру.
Гарольд не заметил язвительности и важно кивнул в ответ.
— Ладно… — Колин Смай поднялся на ноги и принял деловую позу, как будто желая подчеркнуть свою значимость и в то же время отличие от прочих актеров. — Кое-кому из нас есть чем заняться.
Отпустив эту колкость, он немного подождал, чтобы окружающие оценили ее в полной мере. Он был одет в джинсы и клетчатую рубашку, его коротко подстриженные жесткие волосы торчали клочками в разные стороны и в сочетании с энергичной стойкой на чуть согнутых ногах делали его, как кто-то когда-то выразился, похожим на разъяренного фокстерьера, почуявшего добычу. Он направился за кулисы и многозначительно бросил через плечо:
— Если понадоблюсь, найдете меня на складе декораций. Там работы выше крыши, если кому-нибудь интересно.
Интересно никому не было, и вскоре до их ушей донесся одинокий и неприкаянный стук молотка. Над головой у них Дирдре включила горячую воду и с сердитым звяканьем принялась намывать кружки — после каждой такой помывки у кружек прибавлялось отколотых краев. Никто никогда ей не помогал, за исключением Дэвида Смая, который таким образом убивал время, дожидаясь, пока его отец доделает свою работу. Она понимала, что в своем положении виновата сама, и это злило ее сильнее обыкновенного.
— Ладно, подождем Тима еще минут пять, — сказал император Иосиф, сидевший в заднем ряду партера, — а потом продолжим без него.
— Как знаете, — ответил Эсслин. — А я не намерен продолжать, пока мы не решим эту практическую задачу. Вы скажете, что таким вопросом можно заняться в последнюю минуту…
— Ничего себе в последнюю, — пробормотала Роза.
— …но я считаю, что к его решению мы должны подойти сплоченными рядами. («Можно подумать, — заметил про себя Николас, — будто мы собираемся штурмовать Барбикан[7]».) Видит бог, страшновато играть такую большую роль. («Зачем же вы тогда за нее взялись?») Но, в конце концов, неудавшееся самоубийство Сальери — ключевая сцена всей пьесы. Поэтому мы должны провести ее не просто хорошо, но блестяще.
Николас, ключевой сценой всей пьесы считавший смерть Моцарта, сказал:
— Придумал — возьмите электробритву!
— Господи! Если это такая…
— Ладно, Эсслин. Не кипятитесь, — удержал Гарольд своего вспыльчивого премьера. — А ты, Николас…
— Извините. — Николас ухмыльнулся. — Я просто пошутил.
— Ты пошутил неудачно, Нико, — высокомерно промолвил Эсслин, — впрочем, как и всегда. Не говоря о твоем…
Он уткнулся губами в золотистые локоны, нежно вьющиеся вокруг шеи Китти, и окончание его фразы никто не расслышал. Но все догадались, о чем речь…
Николас побледнел. Несколько мгновений он молчал, а потом заговорил чрезвычайно сдержанно, тщательно подбирая слова.
— Может быть, со стороны и не заметно, но меня эта проблема очень волнует. В конце концов, если Эсслину не хватит времени, чтобы научиться управляться с этим реквизитом, то и вся постановка будет выглядеть совершенно любительской.
Среди собравшихся пробежал недовольный ропот. Гарольд вскочил на ноги и в бешенстве уставился на своего Моцарта.
— Постарайся не произносить этого слова в моем присутствии — ладно, Николас? В моих постановках никогда не бывает ничего любительского.
Произнося столь решительную отповедь, Гарольд немного погрешил против истины. Все члены общества гордились своим, как наивно полагали, высоким профессионализмом, но если бы они прислушались к голосу недоброжелательной критики, то оказались бы обычными любителями, которые большую часть времени заняты на работе и каким-то чудом успевают заучивать слова, не говоря уже об обдумывании роли. Своим неловким замечанием Николас вызвал всеобщее недовольство и теперь явно сгорал от стыда. Но не успел он раскрыть рта, чтобы исправить оплошность, как двери распахнулись и вошел Тим Янг. Он стремительно подошел к ним — высокий мужчина в темном пальто-кромби и шляпе-борсалино, с небольшим свертком в руке.
— Извините, я задержался.
— Не соглашусь. В лондонской постановке никакой крови не было.
— А, со Скофилдом[1], — пренебрежительно буркнул Эсслин. — Слишком манерно.
В ЛТОК — Любительском театральном обществе Каустона — ставили «Амадея». Репетиции шли полным ходом. Оба Вентичелли знали свои роли почти наизусть, к выходным ожидался камин для Шенбруннского дворца, а Констанция наконец-то совсем уже собралась приступить к заучиванию пары-тройки своих реплик, хотя по-прежнему смутно представляла себе, в каком порядке они следуют. Кроме того, предстояло решить нелегкий вопрос, каким образом Сальери должен будет перерезать себе горло, чтобы вышло наиболее эффектно. Тим Янг, единственный член общества, брившийся по старинке, обещал сегодня принести опасную бритву. Но он еще не появлялся.
— Но ведь кровь не проблема… эм-м… В смысле, ингредиенты, из которых ее делают, легко достать. Помню, в Королевском Шекспировском театре…
— Разумеется, Дирдре, ингредиенты, из которых делают кровь, легко достать, — огрызнулся Гарольд Уинстенли, которого раздражало любое упоминание о Королевском Шекспировском театре. — Полагаю, никто из присутствующих не сомневается, что их легко достать. Я просто пытаюсь быть чуточку оригинальнее… отойти от привычных стереотипов. Comprenez?[2] — Он внимательно оглядел собравшихся, явно ожидая восторгов по поводу нечеловеческого терпения, с которым он выслушивает такую откровенную чушь. — Кстати, если речь зашла о привычках, то не пора ли нам выпить кофе?
— Да, извините. — Дирдре Тиббс, сидевшая на сцене, по-девичьи обхватив руками колени, вскочила на ноги.
— Тогда поживее.
— Если, по-вашему, Скофилд манерен, — сказал Дональд Эверард, возвращаясь к уничижительному замечанию Эсслина, — то как насчет Саймона Кэллоу?[3]
— Да, как насчет Саймона Кэллоу? — выкрикнул его брат-близнец.
Дирдре оставила их поносить выдающихся актеров сколько душе угодно и направилась из зала в буфет. Дирдре считалась помощником режиссера. На предыдущих постановках она выполняла всякие мелкие поручения, но несколько недель назад, пропустив для храбрости пару стаканчиков мартини, робко попросила у правления общества обсудить возможность ее повышения. К ее радости, они проголосовали в ее пользу, пусть и не единодушно. Но радость была недолгой, поскольку ее теперешние обязанности, как оказалось, ничем не отличались от тех, которые она выполняла в театре Лэтимера и раньше. Гарольд (как он сам говорил) не терпел никаких возражений, когда дело касалось постановочных вопросов, и ее немногочисленные робкие суждения либо пропускал мимо ушей, либо разносил в пух и прах.
В буфете она сняла кружки с крючков и крайне осторожно, чтобы чего доброго не звякнуть, расставила их на подносе, потом тонкой струйкой пустила воду из крана и наполнила чайник. Гарольд, считавший, будто он один стоит доброго десятка умных голов, при малейшем шуме мгновенно терял весь творческий настрой.
Конечно, с грустью признавала Дирдре, в режиссуре он знает толк. Двадцать лет назад он выступал на сцене в Файли, на протяжении одного летнего сезона ставил спектакли в Майнхеде и участвовал в премьерных гастрольных представлениях «Паутины»[4] (с первоначальным лондонским составом). Такому опытному человеку не возразишь. Хотя кое-кто и пытался. Особенно новички, которые еще имели собственное мнение и не сразу разбирались в исторически сложившейся иерархии. Впрочем, их было немного. Отбор в ЛТОК был жестким. Николас, игравший Моцарта, тревожно ожидал результатов прослушивания в Центральную школу сценической речи и актерского мастерства. Он изредка возражал. Эсслин не возражал никогда. Он внимательно выслушивал все, что говорил Гарольд, а потом играл в своей обычной пресной манере. Гарольд мирился с неуступчивостью одного человека и утешался тем, что все остальные ходили у него по струнке.
Дирдре всыпала в кружки дешевого растворимого кофе и сухого молока, потом налила кипятку. Кое-где на поверхность всплыли один-два белых комочка, и она принялась судорожно давить их ложечкой, попутно пытаясь вспомнить, кому класть сахар, а кому — нет. Лучше взять с собой пачку и спросить. Она тихонько вернулась в зал, с трудом удерживая в равновесии тяжелый поднос. Эсслин завел разговор об Иэне Маккеллене[5]:
— Совершенно вопреки здравому смыслу, меня увлекли его актерские потуги. А ведь он от начала до конца только и делал, что выставлял себя напоказ и пытался вызвать всеобщее восхищение.
— Но я думал, — сказал Николас, невинно округлив серые глаза, — что в этом и есть смысл игры.
Братья Эверарды, которые всегда беззастенчиво поддакивали исполнителю главной роли, один за другим воскликнули:
— Я точно знаю, что имеет в виду Эсслин.
— Я тоже. Маккеллен всегда оставлял меня равнодушным.
Дирдре встряла со своим вопросом насчет сахара.
— Милочка, пора бы уже запомнить, — сказала Роза Кроули, — мне самую малость. — Она говорила с хрипотцой, растягивая слова. Играла она госпожу Сальери, свою самую скромную роль по сравнению с предыдущими, но в «Амадее» других возрастных женских ролей не было. Понятное дело, служанки и престарелые жительницы города во внимание не принимались. — Ты уже столько репетиций подкрепляешь наши силы, — продолжала она. — Не знаю, как тебе это удается. — Роза слегка вздохнула. К Дирдре она по определению благоволила, поскольку знала, что великодушие к статистам и помощникам режиссера — признак настоящей звезды. Она просто хотела, чтобы Дирдре была немного порасторопнее. Роза с лучезарной улыбкой взяла у нее свою кружку с отбитыми краями. — Спасибо, дорогая.
Дирдре едва заметно скривила губы. «И правда, — подумала она, — если у тебя талия, как у белого кита, то и самой малости будет слишком много». К ее пущей досаде, Роза была одета в длинную шубу, которую она (Дирдре) купила в магазине Оксфэма для постановки «Вишневого сада». После заключительного спектакля эта шуба так и не вернулась обратно в гардеробную.
— О господи! — Гарольд посмотрел в свою голубую, покрытую глазурью кружку, на которой сбоку красным лаком для ногтей было выведено «Г. У. (реж.)». — Опять этот крысиный помет! Кто-нибудь может раздобыть настоящего молока? Пожалуйста! Разве это так сложно?
Дирдре раздала оставшиеся кружки, поочередно протягивая пачку сахара и избегая взгляда Гарольда. Если нужно настоящее молоко, пусть кто-нибудь привезет его на машине. Она и без того таскает на репетиции кучу всякого барахла.
— Мне не очень нравится вся эта затея с опасной бритвой, — сказала сидящая на полу Констанция Вебер, возвращаясь к основному предмету спора. — Не хочу, чтобы ребенок родился без отца. — Она с кислой миной заглянула в кружку и прислонилась к мужниному колену.
Эсслин улыбнулся и оглядел присутствующих, как будто извиняясь за глупость своей жены. Потом нежно провел ногтем указательного пальца по ее шее и пробормотал:
— Чик-чик — и готово!
— С этой кровью еще одна проблема, — сказала Джойс, ответственная за костюмы, шумовые эффекты, а в самом спектакле игравшая роль кухарки. — Каждый вечер к следующему спектаклю сорочку Эсслина придется стирать и утюжить. Надеюсь, сорочек будет несколько.
— Molto costoso[6], дорогуша! — вскричал Гарольд. — Я, знаешь ли, денег не печатаю. Брать напрокат костюмы для главных героев — и так сплошное разорение. А Питеру Шефферу заблагорассудилось всех десятерых слуг нарядить в костюмы восемнадцатого века…
Джойс невозмутимо села на место, взяла украшенную тесьмой юбку Катерины Кавальери и принялась подшивать подол. Во время репетиций любого спектакля Гарольд рано или поздно заговаривает, какие большие у них траты, но если та или иная вещь нужна позарез, то деньги всегда находятся. Джойс не раз задумывалась, не из собственного ли кармана он их берет. Богачом он явно не был (владел небольшим бизнесом по импорту-экспорту), но полностью вкладывался в театральное искусство телом, душой, умом и сердцем, так что никто из них не удивился бы, что и все свои средства он вкладывает туда же.
— Не завидую Саре, ведь ей придется ходить в такой тяжелой юбке, — проскрипела Роза, глядя на Джойс. — Помню, когда я играла Раневскую…
— Скоро будет готов мой набрюшник, Джойс? — спросила вторая миссис Кармайкл, заслужив множество благодарных взглядов.
Все были готовы разбегаться по углам, стоило Розе заговорить о том, как она играла Раневскую. Или фру Альвинг. Или фею Карабос.
— А музыка? — спросил Николас. — Когда у нас будет музыка?
— Когда в сутках будет сорок восемь часов, — выпалил Гарольд. — Если, конечно, — он насмешливо подмигнул при такой нелепой мысли, — вы сами этим не займетесь.
— Запросто.
— Что?
— Я не против. Все музыкальные фрагменты я знаю. Вопрос только за…
— Не в вопросах дело, Николас. Любой уважающий себя режиссер должен самолично обдумывать каждую мелочь в своей постановке. А если позволишь всякому встречному-поперечному поступать по собственному усмотрению, то можно сразу отказываться от должности. — За все время, пока Гарольд был режиссером, никто ни разу не усомнился в его праве командовать всеми. — А на твоем месте, Китти, я бы лучше волновался не о набрюшнике, а о роли. Чтобы ко вторнику она у тебя от зубов отскакивала. Понятно?
— Я постараюсь, Гарольд. — Китти немного шепелявила. Звук «с» выходил у нее похожим на «ш». Это милое жеманство, а также светлые кудри, ровный персиковый цвет лица и пухлые губки бантиком придавали ее облику такое детское обаяние, что никто не замечал, насколько не согласуется все это с колючим взглядом голубых глаз. Когда она говорила, ее красивая грудь поднималась и опускалась чуть быстрее, как будто Китти страстно желала угодить своим собеседникам.
Гарольд строго посмотрел на нее. У него просто в полове не укладывалось, когда кто-нибудь, имеющий отношение к ЛТОК, каждую минуту бодрствования не посвящал текущей постановке. Сам присутствовал в театре, а мыслями был далеко. Эйвери однажды сказал, что, будь это в силах Гарольда, он всем велел бы видеть во сне театр Лэтимера. «А уж у Китти, — подумал Гарольд, — свободного времени предостаточно». Он спросил про себя, что она делает целыми днями, а потом понял, что задал этот вопрос вслух. Китти стыдливо потупилась, как будто у нее спросили что-то неприличное.
Дирдре принялась собирать кружки. В нескольких еще был кофе, но никто не отстаивал своего священного права допить его. Она глядела в сторону, когда брала кружку у Китти, потому что Эсслин, оставив шею жены в покое, запустил пальцы ей под блузку и принялся рассеянно там шарить. Роза Кроули, возмущенная поведением бывшего мужа, тоже глядела в сторону, заливаясь гневным румянцем. Гарольд, по своему обыкновению не замечавший драм, которые разыгрывались за пределами сцены, обратился к художнику-декоратору:
— Куда запропастился Тим?
— Не знаю.
— Но тебе не помешало бы знать. Ты с ним живешь.
— Если живешь с человеком, — возразил Эйвери, — от этого у тебя не появляются экстрасенсорные способности. Когда я уходил, он возился со своими бумагами и сказал, что будет в течение часа. Так что ваши предположения на этот счет ничуть не уступят моим.
Эйвери говорил совершенно невозмутимо, но на самом деле его снедало страшное беспокойство. Он места себе не находил, когда не знал, где сейчас Тим, чем он занят и с кем. Каждая секунда, проведенная в неведении, казалась ему целым годом.
— А я сегодня долго не останусь, — добавил он. — У меня в духовке мясное рагу.
— Мясное рагу надо готовить на медленном огне, — вмешалась костюмерша.
По счастью, среди присутствующих не было Тома Барнаби, иначе он был бы безмерно потрясен, услышав, в каком панибратском тоне его жена, чьи кулинарные провалы с каждым разом становились все грандиознее, обращается к человеку, знаменитому своим умением готовить. Члены ЛТОК всеми правдами и неправдами пытались напроситься на обед к Эйвери. Те, кому это удавалось, по целым неделям, сидя за гораздо более скромным столом, воскрешали в памяти испытанное ими наслаждение и гастрономическими воспоминаниями делились чрезвычайно скупо.
Эйвери решительно ответил:
— Медленный огонь, дорогая Джойси, нужно вовремя погасить. Слишком уж тонкая грань между превосходным мясным рагу, каждый кусочек которого существует сам по себе и при этом неотделим от единого целого, и слипшимся месивом.
— Почти как в театральной постановке, — пробормотал Николас и язвительно улыбнулся режиссеру.
Гарольд не заметил язвительности и важно кивнул в ответ.
— Ладно… — Колин Смай поднялся на ноги и принял деловую позу, как будто желая подчеркнуть свою значимость и в то же время отличие от прочих актеров. — Кое-кому из нас есть чем заняться.
Отпустив эту колкость, он немного подождал, чтобы окружающие оценили ее в полной мере. Он был одет в джинсы и клетчатую рубашку, его коротко подстриженные жесткие волосы торчали клочками в разные стороны и в сочетании с энергичной стойкой на чуть согнутых ногах делали его, как кто-то когда-то выразился, похожим на разъяренного фокстерьера, почуявшего добычу. Он направился за кулисы и многозначительно бросил через плечо:
— Если понадоблюсь, найдете меня на складе декораций. Там работы выше крыши, если кому-нибудь интересно.
Интересно никому не было, и вскоре до их ушей донесся одинокий и неприкаянный стук молотка. Над головой у них Дирдре включила горячую воду и с сердитым звяканьем принялась намывать кружки — после каждой такой помывки у кружек прибавлялось отколотых краев. Никто никогда ей не помогал, за исключением Дэвида Смая, который таким образом убивал время, дожидаясь, пока его отец доделает свою работу. Она понимала, что в своем положении виновата сама, и это злило ее сильнее обыкновенного.
— Ладно, подождем Тима еще минут пять, — сказал император Иосиф, сидевший в заднем ряду партера, — а потом продолжим без него.
— Как знаете, — ответил Эсслин. — А я не намерен продолжать, пока мы не решим эту практическую задачу. Вы скажете, что таким вопросом можно заняться в последнюю минуту…
— Ничего себе в последнюю, — пробормотала Роза.
— …но я считаю, что к его решению мы должны подойти сплоченными рядами. («Можно подумать, — заметил про себя Николас, — будто мы собираемся штурмовать Барбикан[7]».) Видит бог, страшновато играть такую большую роль. («Зачем же вы тогда за нее взялись?») Но, в конце концов, неудавшееся самоубийство Сальери — ключевая сцена всей пьесы. Поэтому мы должны провести ее не просто хорошо, но блестяще.
Николас, ключевой сценой всей пьесы считавший смерть Моцарта, сказал:
— Придумал — возьмите электробритву!
— Господи! Если это такая…
— Ладно, Эсслин. Не кипятитесь, — удержал Гарольд своего вспыльчивого премьера. — А ты, Николас…
— Извините. — Николас ухмыльнулся. — Я просто пошутил.
— Ты пошутил неудачно, Нико, — высокомерно промолвил Эсслин, — впрочем, как и всегда. Не говоря о твоем…
Он уткнулся губами в золотистые локоны, нежно вьющиеся вокруг шеи Китти, и окончание его фразы никто не расслышал. Но все догадались, о чем речь…
Николас побледнел. Несколько мгновений он молчал, а потом заговорил чрезвычайно сдержанно, тщательно подбирая слова.
— Может быть, со стороны и не заметно, но меня эта проблема очень волнует. В конце концов, если Эсслину не хватит времени, чтобы научиться управляться с этим реквизитом, то и вся постановка будет выглядеть совершенно любительской.
Среди собравшихся пробежал недовольный ропот. Гарольд вскочил на ноги и в бешенстве уставился на своего Моцарта.
— Постарайся не произносить этого слова в моем присутствии — ладно, Николас? В моих постановках никогда не бывает ничего любительского.
Произнося столь решительную отповедь, Гарольд немного погрешил против истины. Все члены общества гордились своим, как наивно полагали, высоким профессионализмом, но если бы они прислушались к голосу недоброжелательной критики, то оказались бы обычными любителями, которые большую часть времени заняты на работе и каким-то чудом успевают заучивать слова, не говоря уже об обдумывании роли. Своим неловким замечанием Николас вызвал всеобщее недовольство и теперь явно сгорал от стыда. Но не успел он раскрыть рта, чтобы исправить оплошность, как двери распахнулись и вошел Тим Янг. Он стремительно подошел к ним — высокий мужчина в темном пальто-кромби и шляпе-борсалино, с небольшим свертком в руке.
— Извините, я задержался.