— Почему вы оставили его напоследок, сэр? Этого толстого старикашку.
— Мне не нравится, как он разговаривает с людьми. — И в ответ на по-прежнему вопросительный взгляд Троя добавил: — Он думает, будто все должны выполнять его приказания. Люди для него ничто, он не испытывает к ним никакой благодарности и обращается с ними, как с грязью. Я подумал, что ему не повредит разок дождаться конца очереди.
— Думаете, это послужит ему на пользу?
— Нет. Все слишком запущено.
— По-моему, он малость сумасшедший.
— Все люди театра малость сумасшедшие, Трой, — сказал Барнаби, потянув дверь, ведущую в фойе. — Иначе бы они бросили это дело и занялись недвижимостью.
Казалось, прошла целая вечность, пока мистера Тиббса осматривали все специалисты, которым обязательно надо было его осмотреть. Дирдре сообщила некоторые подробности для его больничной карты, после чего ей велели подождать в приемной. Она просидела там больше часа, когда вошла медсестра и сказала, что теперь она может заглянуть к отцу и пожелать ему спокойной ночи.
Мистер Тиббс лежал, тщательно запеленатый, на железном прямоугольнике больничной кровати. Он не ответил ей, глядя прямо перед собой и напевая что-то несвязное. Его щеки пылали румянцем.
— Сестра! — позвала Дирдре, и тревога пересилила ее врожденное желание никому не причинять хлопот. — По-моему, у него лихорадка.
— Мы уже дали ему лекарство. Он скоро уснет. — Медсестра подставила ему стальное судно и принялась задергивать занавески у кровати. — А вам пора идти.
— Да. Извините. — Дирдре попятилась назад. — Я позвоню утром.
— Лучше попозже. Обход закончится, и мы расскажем вам, как он себя чувствует и куда его направят.
— Значит, здесь его не оставят?
— Нет. Здесь только неотложная госпитализация.
— Понятно… хорошо… тогда спокойной ночи, — сказала Дирдре в сторону оранжевых занавесок. — И спасибо вам.
Напоследок взглянув на отца, который уже как будто перенесся в какой-то нездешний мир, Дирдре побрела обратно в приемную. Молодой человек, зажав телефонную трубку между ухом и плечом, оживленно разговаривал. Он сказал Дирдре: «Секундочку» — и продолжил разговор.
— Не говорите мне о мисс «Никогда По Воскресеньям», — сказал он. — Вчера вечером я видел ее в «Болтонс», и каждую свободную секунду она бегала в туалет. — Некоторое время он слушал, втянув щеки. — Если бы обещания были пирогами, дорогуша, она была бы в крошках по самые уши.
Он был очень темноволос. Дирдре подумала, не итальянец ли он. Когда он повесил трубку, она объяснила, что готова ехать домой.
— Боюсь, не получится. Транспорт предназначен только для неотложных вызовов.
— Н… н… но… — от волнения Дирдре начала заикаться. — Я живу за много миль отсюда.
— Ну так что же, голубушка? Что мы будем делать, если на автотрассе произойдет авария, а вы в это время будете разъезжать в машине «скорой помощи»?
— …но ведь наверняка у вас их больше, чем одна…
— Извините. Таковы правила.
Дирдре тупо уставилась на него. В спертом душном воздухе приемной от ее все еще мокрой одежды начал подниматься пар. От усталости ее шатало. Теперь, когда отец в безопасности и окружен заботой, боязнь, любовь, ужас, отчаяние отошли в сторону. Осталось только бесчувственное оцепенение.
— Автобусы начинают ходить в семь. Вы могли бы пока немного вздремнуть. — Дежурному явно стало жаль девушку, которая выглядела совершенно измученной. — Если бы это зависело от меня… — Он всегда так говорил, это их успокаивало. И его тоже успокаивало, если на то пошло. — Или я могу вызвать вам такси.
— Такси.
Это был не вопрос. Она просто повторила это слово, будто ребенок, который затверживает урок. Дирдре напряженно задумалась. Мыслительный процесс, как и все прочие психологические и физиологические функции, застопорился. Для такси нужны деньги. Она проверила карманы. Денег при ней не было. С огромным усилием она заставила себя воспроизвести в памяти события минувшего вечера. Вот она выбегает из театра Лэтимера. Одета в пальто, а руки пусты. Значит, ее сумка все еще в театре. Поэтому (ее брови задергались от напряжения, с которым она обдумывала следующий шаг), если она вызовет машину, то водитель подождет, пока она сходит за сумкой, потом отвезет ее домой, и она расплатится. Дирдре, чье лицо посерело от изнеможения, тщательно проработала все детали этого нехитрого плана, но не обнаружила никакого изъяна.
— Да, — сказала она, — такси.
— Обойдется в два раза дороже, — сказал дежурный, бодро набирая номер. — Ведь уже больше двенадцати.
Дирдре отвергла предложение отдохнуть на диванчике, пока будет дожидаться, чувствуя, что если присядет, то сразу свалится и больше никогда не поднимется. Она и так не понимала, каким образом ноги еще держат ее тело. Они были как будто из осколков фарфора, небрежно склеенных вместе. Такси приехало почти сразу. Водитель, мужчина средних лет, оглядел Дирдре с некоторым беспокойством.
Ее облик и вправду внушал тревогу. Лицо было смертельно бледным, вокруг опухших глаз — темные разводы. Мокрая одежда заляпана грязью, а одна туфля отсутствовала. К тому же у девушки (чего таксист не мог не заметить) не было сумочки. Это обстоятельство, в сочетании с ее причудливым видом — он уже решил, что она хиппи или что-то в этом роде, — пробудили в нем вполне естественное опасение, что ему могут и не заплатить. После того как его успокоили на этот счет, он подал ей руку, которую она не отвергла, хотя, кажется, не заметила, и они вместе вышли из здания.
— За животных отдельная плата, — сказал водитель, когда они подошли к машине.
— Что?
— Ведь это ваш? — он кивнул на маленького пса, который терпеливо дожидался напротив главного входа, а теперь поплелся рядом с ними.
— Ой… — Дирдре смущенно взглянула на животное. Растолковать, что она и сама не понимает, откуда взялся этот пес, кому он принадлежит и почему оказался здесь, было для нее непосильной задачей. — Да.
Дороги были почти пустыми, и двенадцать миль до Каустона они проделали быстрее, чем за двадцать минут. Когда они добрались до театра Лэтимера, в плане Дирдре обнаружился немалый изъян. Театр не подавал никаких признаков жизни. Здание было погружено во тьму, дежуривший возле него полицейский ушел. Дирдре стояла на тротуаре, осознавая, что в сумке у нее остались не только ключи от дома. Там же остались и ключи от театра.
Таксист, чьи опасения снова пробудились, посигналил. Дирдре направилась к театру, заметив, как в стеклах внезапно отразилась ее высокая нескладная фигура с растрепанными волосами. Она толкнула одну дверь. Та не открылась. Она уперлась в нее обеими руками, скорее для опоры, нежели для чего-нибудь еще, и почувствовала, как дверь слегка подалась. Тогда она надавила на дверь что было силы. Это напоминало попытку закатить на гору огромный валун. Наконец Дирдре шагнула в темное фойе. «Конечно, — подумала она, — здесь есть кто-то еще, иначе почему дверь не заперта?» Или во всей этой суматохе (после которой, казалось, прошло много световых лет) ее просто забыли запереть. По крайней мере, она сможет найти свою сумочку. Она оглядела неясные, напоминавшие горные вершины, очертания лестницы, ведущей в зрительный зал, и неимоверной протяженности ковер, по которому предстоит идти, прежде чем начать восхождение.
Она сделала первый шаг. Потом, пошатываясь, — еще два. Вдруг фойе залил свет, двери в зрительный зал распахнулись, и оттуда показались две фигуры. Дирдре, ослепленная неожиданным светом, увидела, как двери медленно взлетают в воздух. За ними последовала лестница. А потом она внезапно почувствовала резкий удар затылком об пол.
Уходит, преследуемый медведем[76]
Семейство Барнаби завтракало. Калли лакомилась свежим ананасом с греческим йогуртом. Барнаби готовился бросить вызов недоваренному яйцу, а Джойс ставила в стеклянную вазочку на подносе два побега Viburnum bodnantense[77].
— Держу пари, — сказала Калли, — абсолютно все, кто был вчера в театре, сегодня пережевывают случившееся вместе с яичницей.
Они и сами этим занимались, покуда Калли не заметила, что, по крайней мере, Гарольд не может пожаловаться на недостаток правдоподобия, и не получила строгий нагоняй за бесчувственность к чужому горю. Но спустя мгновение она снова вернулась к прежнему предмету разговора:
— Как вы думаете, веселая вдова причастна?
— Возможно.
— Держу пари, что да. Прямо как в фильме-нуар «Молочник всегда приходит дважды»[78].
— Не будь такой грубой, Калли.
— Или, — сказал Барнаби, вытряхивая таблетку из баночки, — с равной вероятностью, это Дирдре.
— Бедная Дирдре, — машинально сказала Джойс. Потом с досадой фыркнула, видя, как ее муж глотает таблетки, — она упорно считала его болезнь плодом воображения.
— Перестала бы ты это повторять. Да и все остальные тоже, — сказала Калли.
— Что ты имеешь в виду, милая? — спросила ее мать.
— Вы относитесь к ней, будто к какой-то несчастной страдалице.
— Это легко объяснимо, — возразила Джойс. — У нее совсем безрадостная жизнь. А ты пользуешься всеми благами. Поэтому будь подобрее.
— С каких пор, если пользуешься всеми благами, делаешься добрее? Вы с папой ее жалеете. И смотрите на нее покровительственно, сверху вниз. Жалость не означает доброту. Она расхолаживает людей. А те, кто ее ищут, недостойны уважения. — Барнаби взглянул на свою красивую и умную дочь, а она продолжала: — Когда я была дома в прошлый раз, мама твердила, что Дирдре нужно сбавить вес и перейти на контактные линзы. Меня от такого просто тошнит. Нашли себе Золушку. Дирдре достаточно интересна и умна, какая есть. Дайте ей шанс, и она в театре Лэтимера всех за пояс заткнет. У нее такое понимание сцены, что она самому кардиналу Уолси[79] утерла бы нос. — И добавила, когда ее мать взяла банку растворимого кофе: — Ради бога, только не это. Ей и так предстоит нелегкое пробуждение. Возьми один из моих фильтров.
Джойс достала кофейный фильтр из коробки «Маркс энд Спенсер» и вставила в чашку. Калли всегда привозила домой, как она выражалась, дополнительный паек. Это была одна из причин, по которой ее отец с таким нетерпением ожидал приездов дочери.
— Можно вечером я съем овощную лазанью? — спросила Калли. — Она в морозильнике.
— Я собираюсь делать буйабес.
— Ну мама, что ты такое выдумала?
— Я уже все подготовила. — Джойс указала на открытую книгу, лежавшую на хлебной доске. — Объяснения очень понятные. Я уверена, что у меня все превосходно получится.
Калли закончила есть свой ананас, подошла к матери и взяла книгу.
— «Флойд о рыбе». Раньше тебя было не соблазнить телевизионной рекламой.
— Нет, я эту книгу не покупала. Ее отдал мне Гарольд.
— Гарольд? — спросил ее муж. — У Гарольда снега зимой не выпросишь.
— Он сам ее тоже не покупал. Ее подбросили в театр анонимно. Тост…
Калли в мгновение ока выхватила кусок хлеба из челюстей тостера и сказала:
— Странно подбрасывать такую вещь в заведение, где не продают еду.
— Она предназначалась не для театра. Посылка была адресована лично Гарольду.
— Когда ее доставили? — спросил Барнаби.
— Ну… не знаю… — Джойс положила масла себе на тарелочку. — Пару недель назад.
Кофе капал сквозь мелкую сетку фильтра, и его аромат смешивался с запахом калины.
— Давайте глянем.