Он топал ногами и скрипел зубами, пока Джойс не перевязала набрюшник собственноручно, тем самым обеспечив будущему ребенку Моцарта полную безопасность. Потом на реквизиторском столе не оказалось нотной бумаги. И гусиного пера. И накидки для Китти. Дирдре извинялась и клялась, что в начале репетиции все было на месте. У инвалидного кресла Сальери заело колесо, а золоченые подлокотники, не до конца высохшие, отпечатались на белом атласном костюме императора Иосифа.

Но больше всего волнения и смеху было, когда рухнул помост со зрителями, собравшимися на первый спектакль «Волшебной флейты». Представители венской черни жевали сосиски, курили трубки, рыгали, перебрасывались шутками, толкались и всячески переигрывали, и все это под аккомпанемент грубых возгласов. Большинство бормотали что-то невнятное, но один сознательный бюргер подошел к делу добросовестно и восклицал: «Gott in Himmel!»[42]

Когда над головами у них зазвучал знаменитый «Heil sei euch Geweihten»[43], помост скрипнул, затрещал и накренился, а простонародье с истерическим визгом повалилось на середину сцены. Все, за исключением Гарольда, сочли это на редкость потешным. Даже Эсслин холодно усмехнулся в кружевную манжету. Гарольд вскочил с кресла.

— Вам смешно?

— Со времен Черной смерти ничего смешнее не было, — ответил Борис.

— Ладно, — сказал режиссер. — Колин!

Кто-то услужливо подхватил его возглас за кулисами, потом в гримерной, и наконец слабое эхо послышалось где-то под сценой.

— Хорошенькое дельце, — пробурчал Гарольд и снова затопал ногами. — Как будто ждешь главного свидетеля в Олд-Бейли[44].

Колин явился со стружкой на плече — своего рода знаком отличия, с молотком в руке и со своим привычным видом человека, которого оторвали от серьезной работы ради прихоти играющих детей.

— Ты знал, сколько человек может выдержать этот помост. И мне кажется, ты собирался его укрепить.

— Я и укрепил. В углах, где сходятся основные опоры, я приколотил деревянные бруски. Сейчас покажу.

Колин прошел среди еще лежавших на сцене актеров, приподнял помост, потом сказал:

— Разрази меня гром. Какой-то придурок их отодрал.

— О боже! — Гарольд уставился на актеров, один или двое из которых по-прежнему чуть слышно всхлипывали от смеха. — Вам нечего делать в театре, никому из вас. Вы не годитесь даже на то, чтобы подметать сцену. Колин, приколоти бруски заново. И пожалуйста, продолжим.

Когда он возвращался на свое место, Клайв Эверард, почти не пытаясь понизить голос, сказал:

— Да у него не получится даже справить нужду в открытый люк, а он спектакли ставит.

Гарольд замер, обернулся и в гнетущей тишине проговорил:

— Ты, конечно, понимаешь, Клайв, что в моей следующей постановке тебе роли не видать.

— Да ладно… А я рассчитывал на роль Телегина.

— Да ладно, — повторил Гарольд. — Отныне можешь рассчитывать на роли разве что в каком-нибудь другом театре. Лучше всего — на какой-нибудь другой планете. А теперь я хочу довести пьесу до конца без каких бы то ни было перерывов.

Остальные хотели того же. Но нервы у всех были уже на пределе. Актеры постоянно обменивались колкостями. Предметы реквизита сбивались с пути, словно заблудшие овцы. Декорации сполна познали мудрость ненадежности, и по крайней мере одна дверь вылетела на сцену так же резво, как вышедший через нее актер. Когда отзвучали заключительные аккорды финального траурного марша, актеры собрались на сцене угрюмой неприкаянной толпой. Гарольд в отчаянии воздел руки над головой и присоединился к ним.

— Высказывать замечания бессмысленно, — сказал он. — Не знаю, с чего начать.

Это признание, никогда еще не слетавшее с его уст, заставило самого режиссера содрогнуться не меньше, чем актеров.

— Вы все одинаково плохи и позорите наше дело.

И он ушел, не переобув свои вышитые режиссерские туфли и даже не надев пальто.

Не успел он уйти, как обстановка разрядилась. Напряжение спало, послышались смех и шутки по поводу того, кем себя возомнил Гарольд.

— Лично мне уже надоело восклицать: «Хайль Гарольд!» — сказал Борис.

— По-моему, угодить ему невозможно, — сказала Роза. — Чувствуешь себя, будто в Советском Союзе.

— Это не имело бы значения, если бы он знал свое дело, — прошипел один из Вентичелли.

— Точно, — согласился другой. И добавил на ухо Эсслину: — Назревает бунт.

Большевистское восстание еще продолжалось, когда Райли вдруг выбежал из прохода между рядами и выскочил на сцену. Старшеклассники, не знавшие его повадок, и Эйвери, знавший их слишком хорошо, выдохнули: «О нет…»

Кот всем туловищем припал к полу. Его ноги задрожали мелкой дрожью, плечи сжались и резко задергались. Он сглотнул несколько раз, издал хрипящий звук, выблевал на сцену блестящую кучку рыбьей шкуры и костей с примесью собственной шерсти и крови — и был таков. Последовало долгое молчание, которое нарушил Тим.

— Вот и рецензент явился, — проговорил он. — Этого нам только не хватало.

— Ну да ладно, — сказал Ван Свитен, — посмотрим на вещи оптимистически. Всем известно, что неудачная генеральная репетиция предвещает удачную премьеру.





Антракт


(субботнее утро, Каустон, Хай-стрит)




Каустон был прелестным городком, но чересчур маленьким. Людям, которые не могли полноценно существовать без «Сэйнсберис» или «Маркс энд Спенсер», приходилось ездить в Слау или Аксбридж. Но те, кто оставался дома, получали вполне приличное обслуживание, хотя и без особых изысков. На главной улице располагались супермаркет, рыбная и молочная лавки, булочная и не отличавшийся богатым ассортиментом овощной магазин. А также две мясные лавки (в одной из них мясо разделывали французским способом), аптека, в которой торговали также парфюмерией и косметикой, два банковских отделения и парикмахерская «Прелестные создания». И в придачу два похоронных бюро, книжный и винный магазины, почтовая контора и библиотека.

В Каустоне также имелось три заведения, в которых можно было подкрепиться. «Аделаида», где готовили жареную пищу во всех известных человечеству сочетаниях, кафе «Мягкая туфелька», где потчевали домашними кексами, чаем со сливками, треугольными сандвичами с хрустящей корочкой, а по утрам — кофе. А также паб «Веселый кавалер», где подавали пастушью запеканку и рыбу в кляре. И наконец, в Каустоне был театр.

В субботу, 17 ноября, выдался чудесный день. На тротуаре сверкал иней, и пешеходы бодро расхаживали по улицам, сообщая о своем приближении белым паром, валившим у них изо рта. Из церкви доносились торжественные гимны. Дирдре, держа отца под руку, стояла возле рыбной лавки. Она беспокоилась, не простудится ли он на холодном воздухе, но он так хотел на улицу и выглядел таким спокойным и собранным, что она натянула ему на голову вязаную шапку, укутала его в два шарфа, и вот они уже здесь. Мистер Тиббс крепко прижимал к себе корзину для покупок и смотрел на дочь с обычной смесью гордости за ее успехи, беспокойства, что он может навлечь на себя какой-нибудь упрек, и искренней любви — совсем как лабрадор, которого вывели на прогулку. Они вместе рассматривали витрину. Барабулька и огромный палтус с двумя крабами по бокам покоились на глыбе бледно-серого льда. Более скромные создания лежали на белых подносах, согнутые кольцом, с пластиковыми пучками петрушки во рту. Мистер Тиббс с большим интересом разглядывал это рыболовное изобилие. Он очень любил рыбу. Дирдре открыла сумочку, виновато осознавая, что если бы не театр Лэтимера, ее отец мог бы есть рыбу каждый день.

— Как ты думаешь, папочка?.. Селедки выглядят привлекательно.

— Я люблю селедки.

— Могу приготовить их в овсянке. — Дирдре благодарно улыбнулась и сжала его руку. — Хорошо? С черным хлебом и маслом?

— Я люблю черный хлеб и масло.

Они встали в очередь. Дирдре привыкла, что люди намеренно не замечают ее отца, даже если в школьные годы сами же у него учились, поэтому была приятно поражена, когда стоявшая перед ними женщина обернулась и сказала, как приятно видеть его в добром здравии и как прекрасно он выглядит.

«Он и впрямь прекрасно выглядит», — подумала Дирдре, искоса взглянув на отца. Его ясные глаза сияли, и в ответ на приветствие он кивнул и подал руку. Когда блестящие селедки исчезли под оберткой из «Дейли телеграф», он выказал некоторое волнение, но вновь успокоился, когда они благополучно легли в его корзину. Потом он пожал руки всем остальным, стоявшим в очереди, и они с дочерью, покинув рыбную лавку, направились в овощной магазин.

Дирдре купила картошки, капусты, морковки и фунт напоминающих раскаленные угли мандаринов, которые продавец положил ей в корзину поверх всего остального. Она хотела было взять корзину, опасаясь, что для отца она окажется слишком тяжелой, но тот настоял, что понесет ее сам, и они рука об руку направились в библиотеку. По дороге они прошли мимо «Дрозда», и Дирдре помахала рукой Эйвери, который, к ее радости, помахал в ответ.

В библиотеке мистер Тиббс отправил дочь выбирать книги. Каждую субботу она брала одну книгу для себя и две — для отца. Каждую неделю он, порой весьма настойчиво, просил принести ему новых книг, и Дирдре, видя хороший знак в его упорном стремлении сохранить верность хоть какой-нибудь старой привычке, всегда выполняла его просьбу. Какими бы объемистыми ни были книги, мистер Тиббс через неделю возвращал их ей, учтиво благодаря ее и восхищаясь прочитанным. Но как-то раз она увидела его с томом Честертона. Он внимательно прочитывал первую строчку на странице, переворачивал ее и прочитывал первую строчку на следующей странице, а потом перелистывал обратно и проделывал то же самое со вторыми строчками, и так до конца. Затем он поднял книгу и рассмотрел страницу на просвет, как будто хотел выжать из нее последнюю капельку информации, прежде чем продолжить чтение. На этот раз Дирдре взяла туристический путеводитель с чудесными пейзажными фотографиями, что-то из Моники Диккенс[45] и «Написано в ресторанах» Дэвида Мэмета[46]; все это она отложила еще полтора месяца назад.

После этого они зашли в церковь. Несколько минут они слушали песнопения, потом оставили кое-какое пожертвование и отправились в булочную, где Дирдре купила большой, нарезанный ломтиками белый хлеб и дешевый бисквитный торт с красным желатином и кремом из маргарина и порошкового молока, после чего они вернулись домой. Мистер Тиббс сразу лег в постель, сказав, что устал после прогулки, а Дирдре сделала чаю.

Пока чайник закипал, она постелила себе постель и, поправляя одеяла, случайно увидела себя в зеркальной двери платяного шкафа. Обычно она старалась не смотреться в зеркало, разве только мельком во время утреннего туалета. Что толку? Ей не для кого прилагать усилия. Но так было не всегда. Десять лет назад, когда ей было восемнадцать, ей казалось, что она нравится одному юноше-клерку, и она какое-то время читала модные журналы и пыталась что-нибудь сделать со своими темными курчавыми волосами, торчавшими во все стороны, и чересчур румяным лицом, но потом умерла ее мать, на Дирдре легли домашние заботы, и мальчик по понятным причинам был забыт. Теперь он счастливо женат и имеет троих детей.

«Не так уж я некрасива», — подумала Дирдре, сняв очки, благодаря чему ее отражение стало обнадеживающе расплывчатым. Она была довольно высокой и стройной, хотя собственные бедра ей никогда не нравились. У нее были красивые глаза, но ей приходилось носить эти отвратительные очки. Однажды Джойс предложила ей перейти на контактные линзы, но при такой стоимости о них не могло быть и речи, к тому же Дирдре боялась, что зрение у нее окажется слишком слабым для них. Очки она носила с трех лет. В школе одна подруга-католичка, зная о ее отвращении к этим проклятым стекляшкам, предложила помолиться за нее святой Луции, покровительнице близоруких. И хотя несколько дней спустя она заверила Дирдре, что совершила обещанное, результата не было. Либо святая в тот день оказалась не склонна к благодеяниям, либо, что более вероятно, прознала о еретическом вероисповедании той, которая ожидала ее милостей, и решительно отказала в помощи. Дирдре вздохнула, снова надела очки и, заслышав свист чайника, побежала вниз по лестнице.

Она отнесла наверх чай и кусок торта, чтобы заодно убедиться, что ее отец выпил свой лекарственный отвар. Неожиданно он спросил:

— Как там ваш «Амадей», дорогая?

— Ой…

Дирдре взглянула на него с радостным удивлением. Он так давно не проявлял интерес к их театральному обществу. Она всегда рассказывала ему о текущей постановке, умалчивая о своем положении обслуги и говоря только о своих идеях для спектакля, но уже несколько месяцев эти рассказы не вызывали у него ни малейшего интереса.

— Вчера у нас была, пожалуй, самая чудовищная генеральная репетиция. В сущности, все получалось настолько плохо, что даже становилось смешно.

Она пересказала ему самые интересные моменты и когда дошла до рухнувшего помоста, ее отец так смеялся, что чуть не пролил чай.

— А знаешь, — сказал он, — я бы, пожалуй, пришел на вашу премьеру. — И добавил: — Если, конечно, со мной не приключится какой-нибудь несуразности.

Дирдре взяла его чашку и отвернулась. Слезы набежали ей на глаза, но вместе с тем она ощутила прилив надежды. Ее отец впервые прямо заговорил о своем недуге. И так смело, непринужденно! «Если, конечно, со мной не приключится какой-нибудь несуразности». Сколько спокойствия, благоразумия, здравомыслия! Он может так отстраненно говорить о себе самом — значит, его состояние улучшается. Ему только на пользу будет сходить в театр, побыть среди людей, а главное — услышать великолепную музыку. Она повернулась к нему со счастливой улыбкой.

— Да, папочка, — сказала она. — По-моему, прекрасная мысль.



В книжном магазине «Дрозд» не было ни одного покупателя. Эйвери сидел у входа за своим изящным секретером. Магазин располагался на двух уровнях, соединенных гулкими каменными ступенями, лоснящимися от времени. Над ступеньками висело выпуклое зеркало, в котором отражался единственный невидимый глазу угол, благодаря чему Эйвери имел полное представление о том, что происходит в магазине. Конечно, люди по-прежнему ухитрялись воровать книги, особенно во время рождественских распродаж. Эйвери поднялся и решил поставить на место книги, которые безалаберные покупатели, посмотрев, оставили на двух круглых столиках. Стеллажи в «Дрозде» были помечены тематическими заголовками, и покупатели иногда сами переставляли книги с полки на полку. Зачастую получалось довольно забавно. Охая и причитая, Эйвери снял с полки, отведенной под любовные романы, «Незабвенную»[47], а с полки, предназначенной для пособий по убранству интерьера, — «Дом с видом на Арно»[48].

— Полюбуйся-ка, — крикнул он мгновение спустя Тиму, который что-то разогревал на электроплитке в подсобном помещении. — «Отрубленную голову»[49] поставили среди книг по боевым искусствам.

— Не уверен, что боевые искусства не имеют к Мердок никакого отношения, — ответил Тим, поднося ложку к губам.

— Не понимаю, почему ты пробуешь это месиво с таким явным интересом, — воскликнул Эйвери, направляясь к подсобному помещению. — Ведь всем известно, что мистер Хайнц вытворяет с томатами.

— Ты сам позволил мне есть на ланч то, что мне захочется.

— Наверное, я был не в себе. Для вкуса добавил бы хоть лаврового листа. Или йогурта.

— Ладно, ладно. А в рулетиках что за начинка?

— Кресс-салат и брессанский голубой сыр. И немного грецкого ореха. Если хочешь, можешь откупорить бутылку шабли.

— Которую?

Эйвери принялся поочередно вытаскивать бутылки из винного шкафчика под раковиной.

— «Жан-Пьер Гроссо». И кликни Нико.