— Извини.
Николас взглянул на склоненную голову, испачканные мелом джинсы Дирдре. Он, в отличие от остальных членов труппы, по достоинству оценивал ее мастерство сценического работника. Но он никогда не обсуждал с ней постановки и, хотя знал о ее режиссерских амбициях, считал (как и остальные члены труппы), что в этом качестве она будет ничем не лучше Гарольда. Теперь же он смотрел на нее, как в голливудском фильме мужчина смотрит на девушку, которая только что сняла очки и распустила волосы.
— Чудесная пьеса, как ты считаешь? — сказал он.
— Очень впечатляющая. Я смотрела ее в Лондоне. Но буду рада, когда мы ее отыграем. Мне не нравится, как у нас идут дела.
— Что ты имеешь в виду?
— Ничего особенного. Но чувство неприятное. Я смертельно хочу заняться «Дядей Ваней». Я просто обожаю Чехова, а ты? — Она взглянула на него сияющими глазами. — Даже «Вишневый сад» после всего, что сотворил с ним Гарольд… Многое все-таки уцелело.
— Дирдре, — Николас проследовал за кулисы, где она с блокнотом в руке начала проверять реквизит для первого действия, — почему ты… то есть… тебе следовало бы перейти в другую труппу. Где ты смогла бы работать по-настоящему.
— Других здесь нет. Самая близкая — в Слау.
— Не так далеко.
— Для этого нужен свой транспорт. По крайней мере, вечером. А я не могу позволить себе содержать машину. Мой отец… Его нельзя оставлять одного. Мне приходится нанимать сиделку, чтобы присматривала за ним по вечерам, когда я в театре.
— Понимаю.
А видел он зияющую бездну одиночества, творческое воображение, которое тщетно стремилось выразить себя, задушенные, нереализованные мечты — и от всего этого ему сделалось стыдно и неловко. Он чувствовал себя одним из тех жутких типов, которые при посторонних задирают одежду и показывают свои послеоперационные шрамы. Понимая, какой неудачной была эта аналогия и какой банальной будет его следующая реплика, Николас пробормотал: «Не повезло тебе, Дирдре» — и спустился со сцены. Наверное, чтобы преодолеть этот неловкий момент, он взял в руки бандероль.
— Гарольду подослали бомбу?
— Замаскированную под книгу.
Николас чуть сдвинул коричневую обертку, слабо закрепленную клейкой лентой, и попытался заглянуть внутрь.
— Не надо! — крикнула Дирдре. — Он скажет, что кто-то пытался ее открыть. И непременно обвинит меня.
Но Гарольд не заметил в посылке ничего подозрительного. Он приехал немного позже обычного и переобувался в свои украшенные монограммой режиссерские туфли, когда Дирдре подала ему книгу. Было время, когда Гарольд перед репетициями всегда разувался, объясняя, что лишь так он может постичь истинный дух пьесы. Потом он увидел по телевизору интервью с известным американским режиссером, и этот выдающийся человек заявил, что режиссеры, которые разуваются перед репетициями, — всего лишь манерные выскочки. Гарольд, естественно, с этим не согласился, но на всякий случай, если кто-нибудь из членов труппы тоже видел это интервью, начал с тех пор переобуваться. Едва он взял в руки посылку, Роза это заметила и воскликнула:
— Глядите-ка… Гарольду подарочек.
И все столпились вокруг.
«Подарочек» вызвал некоторое разочарование. Ничего необыкновенного или впечатляющего. Ничего связанного с главной страстью Гарольда. Это была кулинарная книга. «Флойд о рыбе»[39]. Гарольд тупо уставился на нее. Кто-то спросил, от кого она. Гарольд перелистал книгу, взял за корешок и потряс. Из нее ничего не выпало.
— Может быть, внутри что-нибудь написано? — предположил кто-то из Эверардов.
Гарольд перевернул первую страницу и покачал головой:
— Как странно.
— С какой стати тебе послали кулинарную книгу? — спросила Роза. — Ты ведь не увлекаешься готовкой?
Гарольд помотал головой.
— Что ж, если ты подумываешь заняться кулинарией, — сказал Эйвери, — то не стоит начинать с этой книги. Ее автор не в своем уме.
— Да ты сноб, — сказал Николас.
— Ладно, юноша. Последний раз ты у меня обедал.
— Я не в том смысле, Эйвери, честно! — не то с отчаянием, не то шутливо воскликнул Николас. — Пожалуйста, извини меня!
— Я думаю, — произнес Гарольд, — что это подарок от неизвестного почитателя. А теперь пора за дело. Поживее!
Он положил посылку в шляпу. Недолгое теплое чувство, которое возникло при ее появлении (ему уже сто лет никто ничего не дарил), исчезло. Его сменило легкое недоумение. Какой странный поступок. Купить на собственные деньги книгу, а потом послать ее тому, кому она будет совершенно неинтересна. «Ладно, — подумал Гарольд, — теперь не время размышлять над этой тайной». Театр — вот что его занимает. Вот что должно его вдохновлять. А пьеса сама себя не поставит.
— Итак, мои дорогие, — воскликнул он, — начнем сначала. И пожалуйста, побольше правдоподобия. Николас, ты помнишь… Где Николас?
Моцарт вышел из-за кулис:
— Я здесь, Гарольд.
— Не забывай, что я говорил тебе в понедельник. Резонанс. Хорошо? Я хочу побольше резонанса. Ты не понимаешь?
— Извини, Гарольд?
— Надеюсь, тебе известно значение слова «резонанс»?
— Э… Так звали лошадь Дон Кихота, да?
— О боже! — вскричал Гарольд. — Меня окружают идиоты.
Прошло несколько дней. На репетициях дело не ладилось, и первые два прогона прошли совершенно ужасно. Но настоящие трудности (как все потом рассказывали Барнаби) начались на генеральной репетиции.
Эсслин, одетый в голубой, шитый серебром камзол, своей пружинистой походкой танцора танго вышел на сцену, и его игра сверкала фальшивым глянцем. Он совсем не взаимодействовал с партнерами, даже почти не смотрел на них, в гордом отстранении расхаживал по сцене и принимал напыщенные позы. Поддерживаемый своими прихлебателями, он продолжал язвить в адрес Николаса и Дэвида.
Николас очень хорошо справлялся со своей ролью. За его первым разговором с Дирдре последовало еще несколько, и теперь он, как ему казалось, нащупывал верный путь к исполнению роли Моцарта. Всю первую половину их совместной сцены с Сальери он видел только затылок своего партнера, но вдруг Эсслин умолк и подошел к краю сцены.
— Гарольд?
Удивленный Гарольд поднялся с кресла и приблизился к нему.
— Надо ли как-то особо подчеркивать слова «che gioia»[40]?
— Что?
— Извини. Честно говоря, дело в том, что… Я не совсем уверен, что означают эти слова.
Молчание.
— Может быть, просветишь меня?
Долгая пауза.
— Какой cattivo[41], — пробормотал Клайв.
— Ты что, не знаешь? — спросил Гарольд.
— Боюсь, что нет.
— Ты хочешь сказать, что полтора месяца раз за разом повторял эту реплику и не знал, что она означает?
— Получается, так.
— И ты считаешь себя актером?
— Я точно так же считаю себя актером, как ты себя — режиссером.
Последовало еще более продолжительное молчание. Потом, как показалось всем присутствующим, в воздухе возникло легкое дрожание, напоминающее отдаленный барабанный бой.
— Пытаешься меня подколоть? — негромко произнес Гарольд.
— Думаю, в этом нет необходимости, — пробормотал Дональд.
— Нет, конечно, Гарольд. Но я думаю…
— Я не собираюсь переводить для тебя эту фразу. Делай свою работу сам.
— Ну, она кажется немного…
— Продолжаем. И никаких перерывов. Мы и так потеряли уйму времени.
Эсслин пожал плечами и неторопливо побрел обратно, и по наступившей тишине было понятно, что ожидания присутствующих не оправдались. Все явно рассчитывали на новое столкновение между Гарольдом и Эсслином, а оно закончилось, едва успев начаться. Но разочарование продлилось недолго, ибо спустя несколько минут Эсслин снова остановился и сказал:
— Думаете, он правда и пальцем не притрагивался к Катерине?
— Конечно, правда! — вскричал Гарольд. — С какой стати он будет лгать самому себе?
Затем последовали уточнения по поводу дворцового этикета, вопросы о том, долго ли должно звучать адажио во время сцены в библиотеке и где должен стоять рояль. Гарольд снова направился к рампе, и веко у него неистово дергалось.
— Если все эти вопросы возникли у тебя раньше, — холодно проговорил он, — позволь полюбопытствовать, почему ты задал их в последний момент?
— Потому что я тут не главный. Я ждал, пока ты сам их затронешь. Но поскольку ты этого делать явно не собираешься, мне показалось, что и пьесе, и нашему театру будет во благо, если я что-нибудь скажу.
— Если ты задумался о благе нашего театра, Эсслин, то скоро свиньи научатся летать.
После этого обмена «любезностями» все пошло наперекосяк. У Китти постоянно сползал набрюшник. Она все время его поправляла и каждый раз все сильнее заливалась смехом. Наконец Гарольд поднялся и накричал на нее, после чего она ударилась в слезы.
— Это не так-то просто, — всхлипывала она, — если на самом деле быть беременной.
— А если не на самом деле, то легче? — спросил Гарольд. — Кто там у нас отвечает за костюмы?