Попав в конгресс штата, я понял, что я неплохой политик, ибо умею лгать не хуже остальных. Я быстро пошел вверх по политической лестнице и решил баллотироваться в Сенат США. Я переизбирался пять раз, прежде всего потому, что поднаторел в раскрутке своей ложи, да и кто не проголосовал бы за героя войны, награжденного Золотой медалью Конгресса? Я сделал из себя этакий эталон американского патриота. Стоит ли удивляться, что вскоре я возглавил комитет, единственной целью которого было контролировать положение дел в армии. Это назначение давало мне допуск к информации с грифом «совершенно секретно». – Бобби глубоко вздохнул. – Откосивший от призыва трус с таким вот допуском… – Брат взглянул на меня. – Иронично, не правда ли?
В зале суда воцарилась гробовая тишина. Мой брат продолжил:
– Комплект военных документов, которые правительство предоставило мне по моей просьбе, был неполным. Часть информации в нем отсутствовала. Учитывая характер службы Джозефа, наше правительство многое не могло признать. Большая часть этих документов была строго засекречена; многие разделы замазаны черным или просто отсутствовали. Но благодаря имевшемуся у меня допуску я покопался в военных архивах и восполнил недостающие страницы военной биографии моего младшего брата.
Вот тогда я и открыл для себя истинную природу и масштабы его службы, узнал, где он был и чем занимался. К счастью для меня, мой брат служил так хорошо, так скрытно и настолько доблестно, что вся его жизнь была засекречена. Она до сих пор засекречена.
Он повернулся к Сюзи, которая сидела с удивленно отвисшей нижней челюстью.
– Вот почему вы не могли его найти. Не говоря уже о том, что вы искали не то имя. Но даже знай вы правильное имя, вам бы никогда не дали этих документов.
Сюзи покачала головой. По ее щекам текли слезы.
– Когда я прочел отчеты о том, что он делал… – Бобби взглянул на колени, на которых лежала папка с моими документами, – я испытал и стыд, и гордость. Я сделал немыслимое. Джозеф занял мое место.
Он даже взял мое имя. Он сказал «да», когда я сказал «нет». Я знал, что я в вечном, неоплатном долгу перед ним за то, как я с ним поступил, но… по причинам, которые я никогда не понимал, Джозеф так и не разоблачил меня. – Он посмотрел на меня и лишь покачал головой. – В течение сорока с лишним лет он ни разу не рассказывал историю, которую я, будь на его месте, рассказал бы тысячу раз. И в течение сорока с лишним лет я стоял на его плечах, приписывая себе его заслуги.
Сидевшая напротив меня Элли тщетно пыталась сдержать рыдания. Сюзи сидела молча, словно каменная статуя. Никто не знал, что на это сказать.
Бобби повернулся к судье.
– Латинское слово meritare означает «служить солдатом». Такой же корень и у слова незаслуженно. Мой брат пошел на войну, когда он формально еще не достиг призывного возраста. Ему едва исполнилось семнадцать лет. Он пошел в армию без нытья и жалоб. Там он научился защищать тех, кто был не способен защитить себя сам.
И он защищал. Он делал это всю свою жизнь. Сегодня он делает это здесь. – Бобби посмотрел на судью. – Этот подарок для всех нас был и по сей день незаслуженно остается ничем не вознагражденным.
Бобби был спокоен. Я не заметил в нем и капли волнения. И когда он посмотрел на меня, впервые с тех пор, как мы были детьми, я увидел в его глазах моего брата.
Даже судья Вертер, и тот, похоже, лишился дара речи. Бобби помолчал, затем снова посмотрел на него.
– Давным-давно мой брат дал мне то, чего я не заслуживал, и с тех пор брал у меня то, что я заслуживал. Его можно судить, но он не преступник. Если бы я мог встать и надеть на себя его цепи, я бы, не раздумывая, это сделал. Я бы отбыл его наказание – каким бы оно ни было. Я прошу суд о его помиловании.
Глава 43
Мое сердце колотилось с такой силой, что пульс отдавался в ушах. Боль в груди стала невыносимой. Я ссутулился и повалился вперед. Заметив это, мой адвокат спросил, все ли со мной в порядке. Ответить ему я не смог. Стоявшая позади меня Элли положила мне на спину руку. Операторы направили на меня объективы телекамер. То, что долгое время удерживало боль в груди, наконец, утратило свою силу.
Я попытался встать, но левая половина тела меня не слушалась. Мое сердце шумело в ушах, как Ниагара. Казалось, будто кто-то проткнул мне грудь пикой и вытащил ее обратно. Я едва мог дышать. Не знаю, что я делал в эти мгновения. Но это явно привлекло всеобщее внимание, потому что в зале поднялся адский шум. Судя по лицам людей, все они что-то кричали, но я их не слышал. Мир, в котором я жил, неожиданно затих.
В конце концов я оказался на полу, откуда люминесцентные лампы на потолке казались еще ярче. Кто-то расстегнул мою рубашку, кто-то склонился надо мной, держа два утюжка-дефибриллятора. Они что-то кричали, и я был уверен, что не хочу, чтобы они делали то, что они собрались сделать, но они вдавили эти утюжки мне в грудь, и я помню вспышку ослепительно белого света.
Если большинство людей скажет вам, что в такой момент они увидели некий великий свет, то я ничего такого не увидел. Мой мир потемнел. Ни единого лучика света.
С той поры, как мне исполнилось девять, хотя я и пытался заставить свой ум забыть, мое тело хранило список долгов, вело учет совершенным против него прегрешениям. Когда эти вещи были произнесены вслух, когда стали всеобщим достоянием, их выпустили из их клеток, сорвав двери с петель. То, что так долго было заключено во мне, теперь оставило мое тело точно так же, как боль оставила тело Элли. Непроизвольно и стремительно.
Описать то, что я чувствовал, я могу лишь следующими словами: моя грудь взорвалась.
И это было хорошо.
Глава 44
Моя мать держала в руке повестку. Ее рука дрожала. С подбородка капали слезы. Опираясь на капот моего «Корвета», она смотрела на воду залива. Я повернул ее лицом к пляжу, и мы с ней зашагали. Мы прошли целую милю, но ни один из нас не проронил ни слова.
Наконец она заговорила.
– Бобби такой доверчивый. Он готов поверить первому встречному. Это одна из причин, почему я его так люблю, но один он не выдержит и недели.
Она была права. Бобби не выдержал бы и недели.
Мать скрестила руки на груди.
– Через несколько месяцев ты тоже получишь повестку.
Мы с ней продолжали идти. Берег тянулся бесконечно. Никакой надежды в обозримом будущем. После того как отец ушел от нас, мать работала на двух, а то и на трех работах.
Она одевала нас, кормила, обрабатывала ссадины и синяки, терпела наше несносное поведение. Мать-одиночка, воспитывающая двух мальчишек, она дала нам все, что могла. Она отказывала себе в маленьких радостях ради того, чтобы у нас были туфли, как у других парней, чтобы никто не смеялся над нами из-за того, что у нас плохая обувь. Чтобы у Бобби были очки, чтобы он мог прочитать то, что написано на классной доске.
Чтобы у нас была крыша над головой. Когда наступали тяжелые времена, она ходила в отделение Армии спасения, а затем клала взятую там одежду в пакеты из «Кеймарта», лишь бы мы ни о чем не догадывались. Мама не знала роскоши или легкой жизни, но она упорно трудилась, чтобы мы с братом не почувствовали, что окружающий мир столь же суров, как и тот, в котором жила она. Она шла по пляжу, сжимая в руке клочок бумаги, который мог отнять у нее то единственное, что было у нее в этом мире.
– Я скопила немного денег. – Она убрала с лица волосы. – Я хочу, чтобы ты взял своего брата и отвез его в Калифорнию. Или в Канаду. Когда все закончится, ты можешь вернуться.
Она выпрямилась.
– В этом нет ничего постыдного.
Я посмотрел на листок бумаги.
– Бобби знает? – спросил я.
Мать смотрела вдаль, на простор океана. Затем покачала головой.
– Я не смогла…
Держа ее обеими руками, мать посмотрела на бумажку. Затем, гневно вскрикнув, разорвала пополам. Затем еще раз. А потом просто стояла, зажав в кулаке четыре кусочка своего сердца.
– Я не переживу, если обоих моих сыновей похоронят. Не хочу умирать бездетной женщиной. – Она указала на «Корвет», и ее решимость окрепла. – И потому прошу тебя: уезжай прямо сегодня.
– Мам?
Я еще не успел открыть рот, как она уже знала, что я собираюсь ей сказать. Так вот почему она привела меня сюда. Ее губы дрожали, и она покачала головой.
Восточный ветер гнал темные облака. Воздух был густо насыщен электричеством. Вдали промелькнула молния. Внезапно ветер изменил направление и подул с юга. Мы увидели, что на нас движется стена дождя. Земля расцвела и пахнула той резкой свежестью, что обычно поднимается из почвы перед дождем. Я протянул руку, разжал ее пальцы и взял с ее ладони четыре клочка бумаги.
– Люди всегда говорят, что мы с ним похожи как близнецы, – сказал я.
Она попыталась казаться сильной.
– Нет.
Я посмотрел на нее.
– Ничего не говори ему, пока я не уеду.
Она знала, что я прав. Она стояла перед выбором: сохранить одного сына или потерять обоих.
– Нет, – шепотом повторила она, но в ее голосе не было решимости. Как будто она говорила не со мной, а с Богом.
Она тяжело осела на песок как раз в тот момент, когда дождь полил как из ведра. Небеса разверзлись и сотрясли землю своими слезами. Десяток раз, если не больше, сверкнула молния. В какой-то момент волоски у меня на затылке встали дыбом, и над нами прогромыхал гром.
Мама сжала кулаки и попыталась сдержать рыдания, но эмоции оказались сильнее. Встав на колени, она закричала, обращаясь к грозе:
– Они все, что у меня есть! Все, что у меня есть!
Снова прогрохотал гром. Рядом с нами в дюну ударила молния. Мать обернулась и, обращаясь к вспышке, спросила:
– Скажи, что еще я могу отдать?
Еще одна вспышка. Еще один раскат грома. Голос матери оборвался.
Она упала на меня, обняла за шею и разрыдалась. Я держал ее и сжимал в руке обрывки повестки. Именно тогда я похоронил в себе правду. И тяжесть этого бремени сокрушила меня.
Израсходовав свой яд, свирепая гроза смягчилась, окутав нас крупными каплями. Пока струи дождя смывали гнев и слезы, мама встала. Промокшая с головы до ног. Она прильнула ко мне и прижалась лбом к моему лбу. Когда она заговорила, ее слова были обращены вовсе не ко мне.
– Присматривай за моим мальчиком… все дни его жизни… и пусть он живет и увидит дождь.
Она закрыла глаза.
– Ниспошли нам дождь.
В течение пятидесяти трех лет я жил посреди грозы. Среди молний и раскатов грома. Порывов ветра. Но как только мой брат рассказал о нас в суде правду, ложь, которую я когда-то похоронил, вырвалась из своей темницы. Моя грудь взорвалась, и впервые с того дня на берегу с моей матерью я ощутил на лице дождь. Я попробовал капли на язык. И у них был вкус слез.
Лежа на полу зала суда, я почувствовал, что во мне что-то ожило, но это было не мое сердце. По крайней мере, не то, которое они пытались вернуть к жизни. Но то, что было под ним. Ближе к центру моего нутра. Пока в зале суда царил хаос, я лежал на ковре, глядя в темный мир. Внезапно, без всякого приглашения, под моими веками, словно кадры кинофильма, замелькали воспоминания. Правда вырвалась на свободу, и мое тело вспомнило грозу, которую забыл мой разум. Воспоминания были беспорядочными и лишены ритма или логики.
Они просто всплывали на поверхность. Единственная связующая нить состояла в том, что все они были заряжены эмоциями, и все же я не плакал ни в одном из них. Я ничего не чувствовал.
В зале суда воцарилась гробовая тишина. Мой брат продолжил:
– Комплект военных документов, которые правительство предоставило мне по моей просьбе, был неполным. Часть информации в нем отсутствовала. Учитывая характер службы Джозефа, наше правительство многое не могло признать. Большая часть этих документов была строго засекречена; многие разделы замазаны черным или просто отсутствовали. Но благодаря имевшемуся у меня допуску я покопался в военных архивах и восполнил недостающие страницы военной биографии моего младшего брата.
Вот тогда я и открыл для себя истинную природу и масштабы его службы, узнал, где он был и чем занимался. К счастью для меня, мой брат служил так хорошо, так скрытно и настолько доблестно, что вся его жизнь была засекречена. Она до сих пор засекречена.
Он повернулся к Сюзи, которая сидела с удивленно отвисшей нижней челюстью.
– Вот почему вы не могли его найти. Не говоря уже о том, что вы искали не то имя. Но даже знай вы правильное имя, вам бы никогда не дали этих документов.
Сюзи покачала головой. По ее щекам текли слезы.
– Когда я прочел отчеты о том, что он делал… – Бобби взглянул на колени, на которых лежала папка с моими документами, – я испытал и стыд, и гордость. Я сделал немыслимое. Джозеф занял мое место.
Он даже взял мое имя. Он сказал «да», когда я сказал «нет». Я знал, что я в вечном, неоплатном долгу перед ним за то, как я с ним поступил, но… по причинам, которые я никогда не понимал, Джозеф так и не разоблачил меня. – Он посмотрел на меня и лишь покачал головой. – В течение сорока с лишним лет он ни разу не рассказывал историю, которую я, будь на его месте, рассказал бы тысячу раз. И в течение сорока с лишним лет я стоял на его плечах, приписывая себе его заслуги.
Сидевшая напротив меня Элли тщетно пыталась сдержать рыдания. Сюзи сидела молча, словно каменная статуя. Никто не знал, что на это сказать.
Бобби повернулся к судье.
– Латинское слово meritare означает «служить солдатом». Такой же корень и у слова незаслуженно. Мой брат пошел на войну, когда он формально еще не достиг призывного возраста. Ему едва исполнилось семнадцать лет. Он пошел в армию без нытья и жалоб. Там он научился защищать тех, кто был не способен защитить себя сам.
И он защищал. Он делал это всю свою жизнь. Сегодня он делает это здесь. – Бобби посмотрел на судью. – Этот подарок для всех нас был и по сей день незаслуженно остается ничем не вознагражденным.
Бобби был спокоен. Я не заметил в нем и капли волнения. И когда он посмотрел на меня, впервые с тех пор, как мы были детьми, я увидел в его глазах моего брата.
Даже судья Вертер, и тот, похоже, лишился дара речи. Бобби помолчал, затем снова посмотрел на него.
– Давным-давно мой брат дал мне то, чего я не заслуживал, и с тех пор брал у меня то, что я заслуживал. Его можно судить, но он не преступник. Если бы я мог встать и надеть на себя его цепи, я бы, не раздумывая, это сделал. Я бы отбыл его наказание – каким бы оно ни было. Я прошу суд о его помиловании.
Глава 43
Мое сердце колотилось с такой силой, что пульс отдавался в ушах. Боль в груди стала невыносимой. Я ссутулился и повалился вперед. Заметив это, мой адвокат спросил, все ли со мной в порядке. Ответить ему я не смог. Стоявшая позади меня Элли положила мне на спину руку. Операторы направили на меня объективы телекамер. То, что долгое время удерживало боль в груди, наконец, утратило свою силу.
Я попытался встать, но левая половина тела меня не слушалась. Мое сердце шумело в ушах, как Ниагара. Казалось, будто кто-то проткнул мне грудь пикой и вытащил ее обратно. Я едва мог дышать. Не знаю, что я делал в эти мгновения. Но это явно привлекло всеобщее внимание, потому что в зале поднялся адский шум. Судя по лицам людей, все они что-то кричали, но я их не слышал. Мир, в котором я жил, неожиданно затих.
В конце концов я оказался на полу, откуда люминесцентные лампы на потолке казались еще ярче. Кто-то расстегнул мою рубашку, кто-то склонился надо мной, держа два утюжка-дефибриллятора. Они что-то кричали, и я был уверен, что не хочу, чтобы они делали то, что они собрались сделать, но они вдавили эти утюжки мне в грудь, и я помню вспышку ослепительно белого света.
Если большинство людей скажет вам, что в такой момент они увидели некий великий свет, то я ничего такого не увидел. Мой мир потемнел. Ни единого лучика света.
С той поры, как мне исполнилось девять, хотя я и пытался заставить свой ум забыть, мое тело хранило список долгов, вело учет совершенным против него прегрешениям. Когда эти вещи были произнесены вслух, когда стали всеобщим достоянием, их выпустили из их клеток, сорвав двери с петель. То, что так долго было заключено во мне, теперь оставило мое тело точно так же, как боль оставила тело Элли. Непроизвольно и стремительно.
Описать то, что я чувствовал, я могу лишь следующими словами: моя грудь взорвалась.
И это было хорошо.
Глава 44
Моя мать держала в руке повестку. Ее рука дрожала. С подбородка капали слезы. Опираясь на капот моего «Корвета», она смотрела на воду залива. Я повернул ее лицом к пляжу, и мы с ней зашагали. Мы прошли целую милю, но ни один из нас не проронил ни слова.
Наконец она заговорила.
– Бобби такой доверчивый. Он готов поверить первому встречному. Это одна из причин, почему я его так люблю, но один он не выдержит и недели.
Она была права. Бобби не выдержал бы и недели.
Мать скрестила руки на груди.
– Через несколько месяцев ты тоже получишь повестку.
Мы с ней продолжали идти. Берег тянулся бесконечно. Никакой надежды в обозримом будущем. После того как отец ушел от нас, мать работала на двух, а то и на трех работах.
Она одевала нас, кормила, обрабатывала ссадины и синяки, терпела наше несносное поведение. Мать-одиночка, воспитывающая двух мальчишек, она дала нам все, что могла. Она отказывала себе в маленьких радостях ради того, чтобы у нас были туфли, как у других парней, чтобы никто не смеялся над нами из-за того, что у нас плохая обувь. Чтобы у Бобби были очки, чтобы он мог прочитать то, что написано на классной доске.
Чтобы у нас была крыша над головой. Когда наступали тяжелые времена, она ходила в отделение Армии спасения, а затем клала взятую там одежду в пакеты из «Кеймарта», лишь бы мы ни о чем не догадывались. Мама не знала роскоши или легкой жизни, но она упорно трудилась, чтобы мы с братом не почувствовали, что окружающий мир столь же суров, как и тот, в котором жила она. Она шла по пляжу, сжимая в руке клочок бумаги, который мог отнять у нее то единственное, что было у нее в этом мире.
– Я скопила немного денег. – Она убрала с лица волосы. – Я хочу, чтобы ты взял своего брата и отвез его в Калифорнию. Или в Канаду. Когда все закончится, ты можешь вернуться.
Она выпрямилась.
– В этом нет ничего постыдного.
Я посмотрел на листок бумаги.
– Бобби знает? – спросил я.
Мать смотрела вдаль, на простор океана. Затем покачала головой.
– Я не смогла…
Держа ее обеими руками, мать посмотрела на бумажку. Затем, гневно вскрикнув, разорвала пополам. Затем еще раз. А потом просто стояла, зажав в кулаке четыре кусочка своего сердца.
– Я не переживу, если обоих моих сыновей похоронят. Не хочу умирать бездетной женщиной. – Она указала на «Корвет», и ее решимость окрепла. – И потому прошу тебя: уезжай прямо сегодня.
– Мам?
Я еще не успел открыть рот, как она уже знала, что я собираюсь ей сказать. Так вот почему она привела меня сюда. Ее губы дрожали, и она покачала головой.
Восточный ветер гнал темные облака. Воздух был густо насыщен электричеством. Вдали промелькнула молния. Внезапно ветер изменил направление и подул с юга. Мы увидели, что на нас движется стена дождя. Земля расцвела и пахнула той резкой свежестью, что обычно поднимается из почвы перед дождем. Я протянул руку, разжал ее пальцы и взял с ее ладони четыре клочка бумаги.
– Люди всегда говорят, что мы с ним похожи как близнецы, – сказал я.
Она попыталась казаться сильной.
– Нет.
Я посмотрел на нее.
– Ничего не говори ему, пока я не уеду.
Она знала, что я прав. Она стояла перед выбором: сохранить одного сына или потерять обоих.
– Нет, – шепотом повторила она, но в ее голосе не было решимости. Как будто она говорила не со мной, а с Богом.
Она тяжело осела на песок как раз в тот момент, когда дождь полил как из ведра. Небеса разверзлись и сотрясли землю своими слезами. Десяток раз, если не больше, сверкнула молния. В какой-то момент волоски у меня на затылке встали дыбом, и над нами прогромыхал гром.
Мама сжала кулаки и попыталась сдержать рыдания, но эмоции оказались сильнее. Встав на колени, она закричала, обращаясь к грозе:
– Они все, что у меня есть! Все, что у меня есть!
Снова прогрохотал гром. Рядом с нами в дюну ударила молния. Мать обернулась и, обращаясь к вспышке, спросила:
– Скажи, что еще я могу отдать?
Еще одна вспышка. Еще один раскат грома. Голос матери оборвался.
Она упала на меня, обняла за шею и разрыдалась. Я держал ее и сжимал в руке обрывки повестки. Именно тогда я похоронил в себе правду. И тяжесть этого бремени сокрушила меня.
Израсходовав свой яд, свирепая гроза смягчилась, окутав нас крупными каплями. Пока струи дождя смывали гнев и слезы, мама встала. Промокшая с головы до ног. Она прильнула ко мне и прижалась лбом к моему лбу. Когда она заговорила, ее слова были обращены вовсе не ко мне.
– Присматривай за моим мальчиком… все дни его жизни… и пусть он живет и увидит дождь.
Она закрыла глаза.
– Ниспошли нам дождь.
В течение пятидесяти трех лет я жил посреди грозы. Среди молний и раскатов грома. Порывов ветра. Но как только мой брат рассказал о нас в суде правду, ложь, которую я когда-то похоронил, вырвалась из своей темницы. Моя грудь взорвалась, и впервые с того дня на берегу с моей матерью я ощутил на лице дождь. Я попробовал капли на язык. И у них был вкус слез.
Лежа на полу зала суда, я почувствовал, что во мне что-то ожило, но это было не мое сердце. По крайней мере, не то, которое они пытались вернуть к жизни. Но то, что было под ним. Ближе к центру моего нутра. Пока в зале суда царил хаос, я лежал на ковре, глядя в темный мир. Внезапно, без всякого приглашения, под моими веками, словно кадры кинофильма, замелькали воспоминания. Правда вырвалась на свободу, и мое тело вспомнило грозу, которую забыл мой разум. Воспоминания были беспорядочными и лишены ритма или логики.
Они просто всплывали на поверхность. Единственная связующая нить состояла в том, что все они были заряжены эмоциями, и все же я не плакал ни в одном из них. Я ничего не чувствовал.