Питер внезапно закашливается. Полковник хмурится. Надеюсь, однажды кто-нибудь скажет Питу, что маскировать хохот кашлем — избитая классика.

— То есть, ты спасал свою жизнь? — продолжает Коннери. Что ж, в выдержке мужику не откажешь.

Пожимаю плечами:

— Я сказал, что спасал, — по-прежнему не думаю, что моей жизни что-то угрожало. Цель Боба была унизить и подчинить.

— Хорошо, — принимает ответ полковник. — А другой? Морис Рамзи?

Сглатываю. Испуганные глаза Мо так и стоят перед глазами.

— Ложь, — не буду оправдываться. Если не верят, их личное дело.

Но я ошибаюсь, Коннери не собирается обвинять, только добавляет:

— В его шее была та же отвертка, что и в глазу Клемменса.

Хочу промолчать и снова сделать каменное выражение лица, но не могу. Наверное, слишком много молчу все эти годы.

— И как вы себе это представляете? — сжимаю пальцами подлокотники кресла, а корпусом подаюсь вперед. — Я вонзаю отвертку в Боба, потом выдергиваю ее, стряхиваю глазное яблоко и нападаю на Мо? Зачем?

— Убрать свидетеля? — предполагает полковник.

— Мне нужна была бы автоматная очередь, чтобы убрать всех свидетелей, — отрезаю жестко.

— Хорошо, — барабанит пальцами с ровно остриженными ногтями по столешнице. — Что ты делал после того, как воткнул отвертку в глаз Роберта?

— Натягивал штаны, — отвечаю чистую правду и замечаю краем глаза, как бледнеет Питер. Кажется, он только сейчас понимает, что слова про задницу не были метафорой.

— И кто же, по-твоему, убил Мориса Рамзи? — не отстает Коннери. Уж его-то история со штанами не впечатлила.

Боб. Кто же еще? Отвечаю:

— Меня там не было, — не буду говорить о том, чего не видели собственные глаза.

— Хорошо, — уголок рта полковника почему-то ползет вверх, будто ему понравились мои ответы. — Думаю, на данный момент мы уже кое-что прояснили, — только приподнимаю брови и молчу. Что он там для себя прояснил, понятия не имею. — А теперь перейдем к делу, — он тянется к ящику стола и достает кипу фотографий. Напечатанные на бумаге снимки — это немыслимая роскошь, мне очень давно не доводилось их видеть. — Смотри, — Коннери кладет пачку на стол и подвигает ко мне одним пальцем. Его взгляд мрачнеет.

Передвигаюсь на край сидения и смотрю на фотографии. На первой какое-то разрушенное здание. Явно Верхний мир, позолота на сломанной крыше. Рядом мертвые тела, изувеченные, изломанные, кое-где куски тел. Кровь, много крови.

Полковник внимательно следит за моей реакцией, но я не впадаю в истерику и спокойно убираю верхний снимок из стопки и смотрю следующий. Мне уже приходилось видеть столько крови и грязи, что еще несколько фотографий не подорвет мою психику.

На следующем снимке снова кровь и тела. Обломки флайера посреди когда-то жилого дома.

— Что думаешь? — интересуется полковник.

— Что я видел картинки и получше, — отвечаю равнодушно, отодвигаю от себя фотографии.

— И тебе не жаль этих людей?

— Мне никого не жаль, — не моргаю и не отвожу глаз, смотрю прямо на него, как и он на меня.

— Почему?

— Если ничего не можешь изменить, жалось никому не нужна.

— Хм, — Коннери, кажется, удивлен. — Я думал, ты скажешь, что тебе не жаль их, потому что никто не жалеет тебя, — признается.

Пожимаю плечами.

— А почему меня должен кто-то жалеть?

— Но тебе не нравится то, что ты видишь? — не унимается Коннери, бросает взгляд на фотографии.

Не вижу смысла лгать.

— Ошметки тел — не лучший пейзаж, — говорю честно. — А если вы о том, желаю ли я зла незнакомым мне людям, то нет. Я их не знаю, они меня тоже.

Полковник выглядит довольным. С чего бы?

— А если бы у тебя была возможность предотвратить кровопролитие?

Не ведусь на провокацию, не понимаю, чего он хочет и на что намекает.

— Предотвращать — ваша работа, — говорю достаточно дерзко. Начинается борьба взглядов. Питер притих на соседнем стуле. Дышит ли он там вообще?


— Хорошо, — вздыхает Коннери и сгребает фотографии обратно в ящик, потом снова впивается в меня взглядом. — Три таких теракта произошли в этом году. С момента последнего прошло около шести месяцев. Людные улицы, театры, места скопления людей. Есть подозрения, что этим занимаются жители Нижнего мира.

Ну, конечно же, Нижний мир всегда виноват в проблемах Верхнего. На меня вдруг нападает апатия. Они, что, решат сейчас обвинить меня еще и во взрывах?

Снова подаюсь вперед, не пытаясь изображать вежливость.

— Ну, так перевешайте всех подозреваемых, и дело с концом.

— Значит, такого ты мнения о правосудии? — приподнимает Коннери бровь.

— Мое мнение я оставлю при себе, — отвечаю и отворачиваюсь от него, смотрю в окно и молчу. Все, хватит с меня.

— Кэмерон, послушай меня, — полковник удивительно терпелив. — Сейчас мы получили информацию, что кто-то скупает материалы, предназначенные для создания похожих бомб. Наши аналитики полагают, что планируется еще один теракт. Все сделано мастерски, концов не найти. Мы долго вели расследование и, сопоставив данные камер наблюдения, вышли на банду из Нижнего мира. Мы можем, как ты сказал, перевешать всех, но это ничего не изменит, потому что заказчик останется жив и здоров и найдет себе новых исполнителей. Наша цель — найти того, кто все это финансирует.

Кажется, он искренен в своем желании. Ну, надо же, энтузиаст, преданный своему делу.

— Зачем вы мне все это рассказываете? — спрашиваю прямо.

— Потому что банда Нижнего мира — это банда подростков, и нам нужен свой человек среди них, чтобы выяснить имя заказчика.

Несколько секунд смотрю на него и тупо моргаю, не веря, что он сказал это всерьез. А когда понимаю, что так и есть, не выдерживаю и начинаю смеяться, громко, долго, бесконтрольно. Наверное, это и называется истерикой.

— И вы решили взять первого… попавшегося… подростка… из тюрьмы и завербовать? — выдаю сквозь хохот.

Полковник смотрит осуждающе.

Мой смех резко прекращается. Понимаю:

— Не первого. Ведь так? Есть и другие?

— Это тебя точно не касается, — отрезает Коннери, только подтверждая мою правоту.

— Хорошо, почему я? — вот уж что мне непонятно.

— Ты умеешь бороться за свою жизнь, — отвечает полковник с таким видом, будто спрашиваю несусветную глупость.

— И?.. — подсказываю.

— И, очевидно, у тебя есть мозги, — нехотя продолжает.

— И еще у вас есть, чем меня подкупить, а заодно угрожать, чтобы быть уверенными в моей верности, — жестко заканчиваю за него, внезапно охватив всю целостность картины. — Мой отец.

— Твой отец, — соглашается Коннери. — Мы обещаем ему полную амнистию в том случае, если ты поможешь нам раскрыть это дело.

Хмыкаю. Звучит красиво, вот только…

— Не амнистию, а снятие всех обвинений, — заявляю. — Мой отец осужден несправедливо.

— У меня другая информация, — полковник снова тянется к ящику стола, на этот раз правому, и извлекает оттуда планшет, несколько секунд роется в нем, потом официальным тоном зачитывает: — Ричард Феррис под действием алкогольного опьянения сел за руль транспортного средства, флайера, госномер… так, пропустим… И врезался в другое транспортное средство, в следствие чего скончалась жена обвиняемого Кира Феррис. По показаниям соседей, Феррисы поссорились накануне, что дает повод предполагать, что Ричард Феррис умышленно избавился от супруги, — победно заканчивает Коннери и поднимает на меня глаза.

— Зачем перед умышленным убийством напиваться? — интересуюсь.

— Для смелости, — тут же отвечает он. Да, помню, так и говорил прокурор на суде.

Пальцы вновь сжимаются на подлокотнике.

— Мой отец любил мою мать. И он не был пьян. Алкоголь, который нашли у него в крови — успокоительное, он выпил его перед заключением важной сделки, на которую они и ехали тем утром! У флайера отказали тормоза, именно поэтому они разбились!

— Проверка транспортного средства не подтвердила эту версию, — Коннери принимается пролистывать материалы дела.

Сжимаю зубы, чтобы не закричать. Выдыхаю, стараюсь говорить спокойно.

— Проверка не проводилась. У нас не было на это денег, потому что все имущество ушло на погашение неустойки по той сделке, которую отец не совершил из-за аварии. Черт! — все-таки срываюсь. — Вы же знаете правила! Если есть деньги, тебя оправдают, если ты все потерял, за тебя не вступится никто!

Коннери смотрит на меня бесконечно долгую минуту. Очевидно, раздумывая, имеет ли моя версия случившихся событий право на существование. Молчу. Я знаю правду. И знаю, что все было именно так, как говорю. Мне только неизвестно, сами ли отказали тормоза во флайере моих родителей, или их кто-то испортил, но в невиновности папы не сомневаюсь.

— Хорошо, — решает вдруг полковник. — Если ты поможешь нам, я помогу тебе. Даю слово.

Усмехаюсь. Рассмешил.

— Письменно, — отрезаю, — договор, подписи, гарантии. Я не поверю вам на слово.

— Хорошо, — соглашается полковник. — Что-нибудь еще?