По документам деньги принадлежали ей, но распоряжался ими ее отец. Когда мы поженились, такая форма личной собственности была, разумеется, его решением. Его дочь перерастет длинноволосого фотографа с его воздушными замками и «амбициями художника» — так он оценил ситуацию.
Разозлившись и твердо решив доказать, как он во мне ошибался, я вложился. Одолжил громадную сумму в те времена, когда банки швырялись деньгами, если у тебя было хоть что-то похожее на бизнес-идею. У меня ушло шесть месяцев на то, чтобы доказать: отец Симоны был прав. В большинстве случаев бывает сложно четко указать время, когда женщина перестала тебя любить. Но с Симоной это оказалось легко. Это случилось, когда она открыла дверь и стоящий на лестнице мужчина сообщил ей, что он из суда и пришел изъять мое имущество в счет долга. С ним она пообщалась с ледяной вежливостью; выписала чек, и мы сохранили машину. Ту же самую ледяную вежливость она проявила и по отношению ко мне, когда предложила забрать все, что мне угодно. Я взял одежду, комплект постельного белья и личный долг размером чуть больше миллиона крон.
Надо было бы и журнальный столик. Потому что журнальный столик мне нравится. Мне не нравятся мелкие царапины на столешнице — память о наших безумных вечеринках, — пятна, оставшиеся с того раза, когда я вдруг решил перекрасить всю гостиную в зеленый, и одна чуть кривоватая ножка — на том столике мы впервые занимались любовью.
Напротив меня в кресле сидит сотрудник криминальной полиции, на столе перед ним лежит нетронутый блокнот.
— Я читал, ее нашли на этом диване, — говорю я, вновь беря кофейную чашку.
Сведения, разумеется, избыточные. Это было на первых полосах всех газет. Полиция не исключала, что смерть наступила в результате преступления, и, естественно, ее фамилия возбуждала любопытство средств массовой информации. По результатам вскрытия полиция узнала, что причиной смерти стал цианид. Симона когда-то обучалась ювелирному делу — думала, будет заниматься отцовской сетью магазинов, — но, как это часто бывало раньше, ей надоело. В подвале до сих пор стояли бутылки цианида, которые она стащила из мастерской и принесла домой. По ее словам — ради интереса. Но поскольку не осталось следов, которые доказывали, что яд — из этих ее бутылок, или объясняли, как он попал бы к ней в организм, полиция не хотела просто так заключить, что это самоубийство.
— Я знаю, что вы думаете, офицер.
В задницу упирались пружины под обивкой дивана. Старый диван рококо, ее стиль. А тот архитектор, новенький, на диване ее имел? Он поселился здесь всего через несколько недель после того, как съехал я.
Насколько мне известно, он трахал ее на этом диване, когда я еще в доме жил. Полицейский не просит меня поподробнее поделиться моими соображениями.
— Вы думаете, офицер, она не из тех, кто сводит счеты с жизнью. И вы совершенно правы. Не спрашивайте откуда, но я знаю, что ее убили.
Кажется, большого впечатления на него мое высказывание не произвело.
— Еще я знаю, что убийство наводит подозрения на меня, я ведь отвергнутый муж. У меня есть мотив, я мог к ней прийти, я знал, где она хранит яд, я мог подлить ей его в кофе и пойти, куда мне надо. Поэтому вы приходили ко мне домой — проверить, вдруг обнаружится совпадение между какими-то из моих вещей и волокнами ткани, которые вы нашли в доме Симоны.
Полицейский не ответил. Я вздохнул.
— Но поскольку ни волокна, ни следы обуви, ни отпечатки пальцев ко мне отношения не имеют, конкретных доказательств у вас нет. Вот чья-то умная голова предложила привести меня сюда, на виллу, и посмотреть, что со мной будет, если я опять окажусь на месте преступления. Небольшая психологическая битва. Я прав?
Снова никакого ответа.
— Вы ничего не нашли, и причина тому довольно проста. Меня здесь не было, офицер. По крайней мере, в последний год. А домработница как следует пошуровала пылесосом.
Я отставил кофейную чашку и взял из вазочки конфету «Твист». С кокосом. Не самая моя любимая, но сойдет.
— Даже немного грустно, офицер, что все следы человека можно так легко и быстро уничтожить. Как будто он вообще не существовал.
Когда я потянул за концы обертки, конфета четырежды перевернулась. Я убрал фольгу, сложил ее четыре раза, провел ногтем по линиям сгиба и положил на журнальный столик. Причастие. Отпущение грехов.
Симона любила конфеты. Особенно «Твист». Один из немногих наших ритуалов: по субботам я покупал в «Киви» большой пакет конфет «Твист». Своего рода якорь семейной жизни, выстроенной на случайностях, затеях, порой совместных ужинах и, как правило, пробуждении в одной постели. Мы во всем винили нашу работу, и я думаю, все сложилось бы по-другому, роди мы ребенка. Ребенок. Помню ее потрясение, когда я об этом впервые заговорил. Я снова открыл глаза.
— Мы с Симоной были идеальной твист-парой.
Говоря это, я отчасти ждал, что офицер поднимет бровь и непонимающе на меня посмотрит.
— Я не про танец, а про конфеты, — показал я на них.
Очевидно, у полицейского нет чувства юмора.
— Я люблю лакрицу и кусочки нуги, а банановый крем ненавижу. К счастью, она любила банан, в желто-зеленой обертке, — ну вы знаете. Да, вы же… Если к нам приходили гости, прежде чем ставить на стол вазочку, мне приходилось их отбирать, чтобы на следующий день они достались ей одной.
Я думал чуть-чуть посмеяться, но эта короткая история — совершенно неожиданно — вызывает бурю эмоций. Я чувствую, как запершило горло, не собираюсь ничего говорить, но слышу, что шепчу измученным голосом:
— Мы друг друга любили, офицер. Да, даже больше чем любили. Мы были друг для друга словно воздух, мы жили благодаря друг другу, понимаете? Нет, с чего бы.
Теперь я уже почти разозлился. Я тут сижу, мысли свои изливаю, сдерживаю слезы, а у этого полицейского даже выражение лица не меняется. По-моему, он мог бы хоть участливо кивнуть или притвориться, что записывает.
— Жизнь Симоны не имела смысла, пока она не встретила меня, она чуть не погибла. Со стороны все замечательно: красота, деньги и так называемые друзья, но содержания или направления нет, понимаете? Я это называю вещевым террором. Вещи можно потерять, и чем их больше, тем сильнее страх. Она чуть не потонула в имеющемся у нее изобилии, дышать не могла. Я подарил ей пространство. И воздух.
Я замолкаю. У меня перед глазами поплыло лицо полицейского.
— Воздух. Противоположность цианиду, офицер. Он парализует клетки органов дыхательной системы, ты не можешь дышать и за несколько секунд задыхаешься. Но вы ведь это знали?
Это уже лучше. Говори о чем-нибудь еще. Сглотнув, я собираюсь с силами и продолжаю:
— Я не знаю, как она познакомилась с этим архитектором, Хенриком Бакке. Она все время говорила, что они встретились уже после того, как я съехал, и сначала я ей верил. Но друзья растолковали мне, какой я наивный, ведь парень этот почти сразу к ней переехал. Как выразился один друг, моя сторона кровати и остыть не успела. И тем не менее, офицер, — наверное, это даже странно, — на самом деле есть своего рода утешение в осознании того, что у нас все рухнуло из-за чувств к другому человеку. Что мы с Симоной оказались не из тех, что выгорают сами по себе, — просто любовь победила любовь.
Глянув на полицейского, я тут же отвернулся, едва наши взгляды встретились. Обычно я с осторожностью говорю о чувствах, особенно о собственных, но у меня внутри что-то разогналось, и остановить это не удавалось. А может, и не хотелось.
— Думаю, я обычный ревнивый парень. Пожалуй, классической красотой Симона не обладала, но было в ней нечто звериное, из-за чего ее красота приобретала опасный оттенок. Она на тебя смотрела, и тебе казалось, будто ты золотая рыбка, которая осталась дома наедине с кошкой. Тем не менее мужчины вокруг нее роились, как птички у крокодильей пасти. Что она такое с их головой проворачивала… да, вы же ее видели. Мой черный ангел смерти — так я ее раньше называл. Я шутил, что она станет для меня погибелью, что какой-нибудь ее фанатичный воздыхатель меня на тот свет отправит. Но в глубине души этого я боялся меньше, чем того, что однажды она влюбится в одного из этих своих нахрапистых поклонников. Я уже говорил — я обычный ревнивый парень.
Полицейский осел в кресле. Да это не так уж и странно — я еще не рассказал ничего, что представляло бы для следствия интерес. Но он и не остановил меня ни единым жестом.
— Однако к Хенрику Бакке я никогда не ревновал. Разве не смешно? По крайней мере, не так, чтобы ненавидеть или иметь что-то против. Думаю, вот как я на это смотрел: просто у него все точно так же, как у меня, он любит Симону больше всего на свете. На самом деле я смотрел на него скорее как на того, кто оказался со мной в одной лодке, а не как на конкурента.
Я ткнул языком в коренные зубы, туда, где застрял кокос, и почувствовал легкий неприятный укол. Полицейский молчал, стояла звенящая тишина.
— Ладно. Это не совсем правда. Я ревновал к Хенрику Бакке. По крайней мере, когда впервые увидел. Дайте объяснить. Как-то раз он позвонил мне в офис и попросил о встрече — передать кое-какие бумаги от Симоны. Я понял, что это документы на развод, и хоть это было для нее неслыханно — посылать с ними своего нового любовника, — мне стало любопытно, кто он такой, и поэтому я пошел на встречу в ресторан. Исхожу из того, что он испытывал такое же любопытство. В любом случае человеком он оказался очень приятным: вежливый, но не заискивающий, умный, но не хвастливый, а к пикантности ситуации отнесся с должным юмором. Мы взяли пару пива; когда он через некоторое время заговорил о Симоне, я вскоре понял, что с ней у него те же самые проблемы, что и у меня. Она из племени кошачьих: приходит и уходит когда вздумается, избалованная и плаксивая, а верность, если можно так выразиться, к ее достоинствам не относилась. Он жаловался на всех друзей-мужчин, с кем она проводила время, и задавался вопросом, почему она не заводит подруг, как остальные женщины. Рассказывал о том, как она приходит домой ночью — уже после того, как он ложился, захмелевшая от алкоголя и новых интересных людей, с которыми познакомилась и о которых восторженно распространялась. Между делом он спросил, виделся ли я с ней после того, как съехал, на что я с улыбкой дал отрицательный ответ. С улыбкой — потому что сообразил: вероятно, он ко мне ревнует сильнее, чем я к нему. Разве не парадокс, офицер?
Полицейский открыл рот, но, судя по всему, говорить передумал — подбородок повис. Ужасно нелепое зрелище. Вообще, я решил, что много рассказывать не буду, но даже странно, как может подействовать молчание другого человека. Сначала мне казалось, оно таило в себе угрозу, а теперь я заметил, что это не красноречивое молчание. Не то чтобы полицейский проявлял огромный интерес или слушал; больше было похоже на нейтральное никак. Отсутствие диалога, пустота, сработавшая как вакуум, всосавший мои же слова.
— Мы выпили пива и здорово посмеялись, когда стали сравнивать привычки. Например, она всегда передумывала, когда заказывала еду, а тебе приходилось ловить официанта и менять заказ. Ну, или ей всегда приспичивало в туалет, когда она уже потушила свет и пожелала спокойной ночи. И конечно, поход в магазин по субботам — и какая же трагедия, если ты забудешь купить «Твист». Поэтому я не сильно удивился, когда опять встретил Бакке — через пару недель в субботу утром в «Киви». Мы оба посмеялись, когда я многозначительно посмотрел на пакет «Твиста» в его тележке для покупок. И кстати, он спрашивал про документы на развод — их ждал адвокат Симоны. Я ответил, что был занят, но все улажу на следующей неделе. Пожалуй, я даже чуть взбесился из-за того, что он их упомянул. Ну, в смысле, с чего такая спешка? Он занял мое место в ее постели — и хватит для начала. Казалось, он ждет не дождется момента, когда сможет на ней жениться. И на ее миллионах. Вот я и спросил напрямую. Планируют ли они пожениться. Он заметно растерялся, и я повторил вопрос. Вяло улыбнувшись, он помотал головой. И тогда я понял.
Я расправил обертку от лакрицы. Слово «лакрица» там было написано на трех языках: «Lakris — lakrits — lakrids». Датский и шведский?
Понятно в любом случае. Хорошо, когда соседи почти что на одном языке говорят.
— Что-то такое было в его взгляде — боль, которую я помнил по собственному тогдашнему отражению в зеркале. Бакке идет на выбывание. Симоне надоело. Лишь вопрос времени, и он это знает, он уже почувствовал вкус горьких плодов поражения. Вы это расследовали, офицер? Спрашивали ее подруг, были ли у нее такие планы? Надо бы, ведь в таком случае у него был мотив — верно же? Crime passionel — так это у вас называется?
Неужели я увидел на губах полицейского улыбку? Он не отвечает. Конечно же нет, он ведь обязан держать в тайне все, что касается расследования. И тем не менее от мысли, что Хенрик Бакке — подозреваемый, я тоже непроизвольно улыбнулся. Мне даже скрывать улыбку неохота. Мы улыбаемся.
— А парадокс ведь, да? Я же так и не успел отправить документы на развод, поэтому на момент смерти Симоны мы все еще были мужем и женой. Поэтому, офицер, я единственный наследник. Так что если ее и правда убил Хенрик Бакке, значит человек, который украл главную любовь моей жизни, сделал меня миллионером. Меня. Вот что называется ирония судьбы.
Мой смех отражают шелковые обои и дубовый паркет. Я чуточку перебарщиваю: хлопаю себя по бедрам и запрокидываю голову. Так я увижу глаза полицейского. Холодные, как будто акульи, они пригвоздили меня к дивану. Я резко замолчал. Понял ли он? Я беру конфету «Дайм», уже открываю, но передумываю и беру вместо нее «Бали». Конфету «Дайм» я опять заворачиваю в фантик. Надо подумать. Нет, думать необходимости нет. Достаточно взгляда на полицейского.
— Если «Твист» чем и хорош, так это упаковкой, — говорю я. — То есть ты можешь передумать. Ты можешь передумать. Можешь снова завернуть конфету — никто и не заметит, что ее открывали. С другими вещами такое не пройдет. Например, с признаниями. Едва ты извлек их на свет, уже поздно.
Полицейский кивнул, даже скорее поклонился.
— Ладно, — говорю я. — Хватит спектаклей.
Я говорю так, будто принял решение здесь и сейчас, но это, разумеется, неправда. Нужного момента я жду уже несколько минут. И вот он настал.
— Вы нашли в подвале бутылочки с цианидом — верно, офицер?
Конфета тает на языке, и я чувствую, как прилипает к нёбу более твердая середина.
— Одной не хватает. Я ее с собой взял, когда меня выставили. Даже не знаю зачем. Мне было тошно, может, даже были мысли самому принять. Из цианида делают синильную кислоту — вы же это знаете?
Покопавшись в вазочке, мои пальцы достали конфету с банановым кремом, но автоматически положили на место. Старые привычки.
— Через пару дней после того, как я встретил в «Киви» Бакке, я купил пакет «Твиста». А в аптеке — одноразовый шприц, дома я его наполнил цианидом. Потом открыл пакет конфет, выбрал те, что с банановым кремом, аккуратно развернул обертки, впрыснул яд, снова завернул и положил обратно в пакет. Дальше все оказалось невероятно просто. В следующую субботу я дождался возле «Киви», пока туда на «порше» Симоны подъедет Бакке, раньше его проскочил в магазин с пакетом «Твиста» под пальто, положил его на край полки и проследил из-за стеллажа, чтобы Бакке взял именно его.
Полицейский склонил голову. Как будто не я, а он признается в том, что отравил человека.
— Я читал, когда Хенрик Бакке ее нашел, то решил, что она спит. Жаль, его не было рядом, когда она умирала. Мог бы что-то новое узнать! Ну наверняка же увлекательно понаблюдать за переходом человека между жизнью и смертью, как по-вашему?
Казалось, полицейский готовит ответ — очень длинный и сложный ответ, требующий предварительного тщательного продумывания.
Я продолжаю:
— Я рассчитывал, что вы сразу после вскрытия возьмете Хенрика Бакке. На самом деле я думал, это сущий пустяк — выяснить, что цианид был в конфетах, которые принес в дом именно он.
Я склонился над столом.
— Но вам, офицер, это не удалось. Не удалось связать яд с остатками конфет в ее желудке, поскольку он уже растворился. Я начал бояться, что Хенрик Бакке отделается.
Я опустошил кофейную чашку. Полицейский по-прежнему не шевелился.
— Но патологоанатом поймет это теперь, когда у него на столе окажется труп, — вы так не думаете? Что орудие убийства все это время было у вас под носом.
Я показал на вазочку с конфетами и сдержанно улыбнулся.
Без ответа.
— Еще «Твист» возьмете, офицер, прежде чем я подниму тревогу?
В наступившей тишине я услышал, как тихо шуршит скомканная обертка от конфеты с банановым кремом — и словно желто-зеленая роза медленно раскрылась на журнальном столике перед полицейским. На красивом журнальном столике.
Одд
Если смотреть из зала, Одд Риммен стоял справа от сцены.
Дышать он старался как обычно.
Разозлившись и твердо решив доказать, как он во мне ошибался, я вложился. Одолжил громадную сумму в те времена, когда банки швырялись деньгами, если у тебя было хоть что-то похожее на бизнес-идею. У меня ушло шесть месяцев на то, чтобы доказать: отец Симоны был прав. В большинстве случаев бывает сложно четко указать время, когда женщина перестала тебя любить. Но с Симоной это оказалось легко. Это случилось, когда она открыла дверь и стоящий на лестнице мужчина сообщил ей, что он из суда и пришел изъять мое имущество в счет долга. С ним она пообщалась с ледяной вежливостью; выписала чек, и мы сохранили машину. Ту же самую ледяную вежливость она проявила и по отношению ко мне, когда предложила забрать все, что мне угодно. Я взял одежду, комплект постельного белья и личный долг размером чуть больше миллиона крон.
Надо было бы и журнальный столик. Потому что журнальный столик мне нравится. Мне не нравятся мелкие царапины на столешнице — память о наших безумных вечеринках, — пятна, оставшиеся с того раза, когда я вдруг решил перекрасить всю гостиную в зеленый, и одна чуть кривоватая ножка — на том столике мы впервые занимались любовью.
Напротив меня в кресле сидит сотрудник криминальной полиции, на столе перед ним лежит нетронутый блокнот.
— Я читал, ее нашли на этом диване, — говорю я, вновь беря кофейную чашку.
Сведения, разумеется, избыточные. Это было на первых полосах всех газет. Полиция не исключала, что смерть наступила в результате преступления, и, естественно, ее фамилия возбуждала любопытство средств массовой информации. По результатам вскрытия полиция узнала, что причиной смерти стал цианид. Симона когда-то обучалась ювелирному делу — думала, будет заниматься отцовской сетью магазинов, — но, как это часто бывало раньше, ей надоело. В подвале до сих пор стояли бутылки цианида, которые она стащила из мастерской и принесла домой. По ее словам — ради интереса. Но поскольку не осталось следов, которые доказывали, что яд — из этих ее бутылок, или объясняли, как он попал бы к ней в организм, полиция не хотела просто так заключить, что это самоубийство.
— Я знаю, что вы думаете, офицер.
В задницу упирались пружины под обивкой дивана. Старый диван рококо, ее стиль. А тот архитектор, новенький, на диване ее имел? Он поселился здесь всего через несколько недель после того, как съехал я.
Насколько мне известно, он трахал ее на этом диване, когда я еще в доме жил. Полицейский не просит меня поподробнее поделиться моими соображениями.
— Вы думаете, офицер, она не из тех, кто сводит счеты с жизнью. И вы совершенно правы. Не спрашивайте откуда, но я знаю, что ее убили.
Кажется, большого впечатления на него мое высказывание не произвело.
— Еще я знаю, что убийство наводит подозрения на меня, я ведь отвергнутый муж. У меня есть мотив, я мог к ней прийти, я знал, где она хранит яд, я мог подлить ей его в кофе и пойти, куда мне надо. Поэтому вы приходили ко мне домой — проверить, вдруг обнаружится совпадение между какими-то из моих вещей и волокнами ткани, которые вы нашли в доме Симоны.
Полицейский не ответил. Я вздохнул.
— Но поскольку ни волокна, ни следы обуви, ни отпечатки пальцев ко мне отношения не имеют, конкретных доказательств у вас нет. Вот чья-то умная голова предложила привести меня сюда, на виллу, и посмотреть, что со мной будет, если я опять окажусь на месте преступления. Небольшая психологическая битва. Я прав?
Снова никакого ответа.
— Вы ничего не нашли, и причина тому довольно проста. Меня здесь не было, офицер. По крайней мере, в последний год. А домработница как следует пошуровала пылесосом.
Я отставил кофейную чашку и взял из вазочки конфету «Твист». С кокосом. Не самая моя любимая, но сойдет.
— Даже немного грустно, офицер, что все следы человека можно так легко и быстро уничтожить. Как будто он вообще не существовал.
Когда я потянул за концы обертки, конфета четырежды перевернулась. Я убрал фольгу, сложил ее четыре раза, провел ногтем по линиям сгиба и положил на журнальный столик. Причастие. Отпущение грехов.
Симона любила конфеты. Особенно «Твист». Один из немногих наших ритуалов: по субботам я покупал в «Киви» большой пакет конфет «Твист». Своего рода якорь семейной жизни, выстроенной на случайностях, затеях, порой совместных ужинах и, как правило, пробуждении в одной постели. Мы во всем винили нашу работу, и я думаю, все сложилось бы по-другому, роди мы ребенка. Ребенок. Помню ее потрясение, когда я об этом впервые заговорил. Я снова открыл глаза.
— Мы с Симоной были идеальной твист-парой.
Говоря это, я отчасти ждал, что офицер поднимет бровь и непонимающе на меня посмотрит.
— Я не про танец, а про конфеты, — показал я на них.
Очевидно, у полицейского нет чувства юмора.
— Я люблю лакрицу и кусочки нуги, а банановый крем ненавижу. К счастью, она любила банан, в желто-зеленой обертке, — ну вы знаете. Да, вы же… Если к нам приходили гости, прежде чем ставить на стол вазочку, мне приходилось их отбирать, чтобы на следующий день они достались ей одной.
Я думал чуть-чуть посмеяться, но эта короткая история — совершенно неожиданно — вызывает бурю эмоций. Я чувствую, как запершило горло, не собираюсь ничего говорить, но слышу, что шепчу измученным голосом:
— Мы друг друга любили, офицер. Да, даже больше чем любили. Мы были друг для друга словно воздух, мы жили благодаря друг другу, понимаете? Нет, с чего бы.
Теперь я уже почти разозлился. Я тут сижу, мысли свои изливаю, сдерживаю слезы, а у этого полицейского даже выражение лица не меняется. По-моему, он мог бы хоть участливо кивнуть или притвориться, что записывает.
— Жизнь Симоны не имела смысла, пока она не встретила меня, она чуть не погибла. Со стороны все замечательно: красота, деньги и так называемые друзья, но содержания или направления нет, понимаете? Я это называю вещевым террором. Вещи можно потерять, и чем их больше, тем сильнее страх. Она чуть не потонула в имеющемся у нее изобилии, дышать не могла. Я подарил ей пространство. И воздух.
Я замолкаю. У меня перед глазами поплыло лицо полицейского.
— Воздух. Противоположность цианиду, офицер. Он парализует клетки органов дыхательной системы, ты не можешь дышать и за несколько секунд задыхаешься. Но вы ведь это знали?
Это уже лучше. Говори о чем-нибудь еще. Сглотнув, я собираюсь с силами и продолжаю:
— Я не знаю, как она познакомилась с этим архитектором, Хенриком Бакке. Она все время говорила, что они встретились уже после того, как я съехал, и сначала я ей верил. Но друзья растолковали мне, какой я наивный, ведь парень этот почти сразу к ней переехал. Как выразился один друг, моя сторона кровати и остыть не успела. И тем не менее, офицер, — наверное, это даже странно, — на самом деле есть своего рода утешение в осознании того, что у нас все рухнуло из-за чувств к другому человеку. Что мы с Симоной оказались не из тех, что выгорают сами по себе, — просто любовь победила любовь.
Глянув на полицейского, я тут же отвернулся, едва наши взгляды встретились. Обычно я с осторожностью говорю о чувствах, особенно о собственных, но у меня внутри что-то разогналось, и остановить это не удавалось. А может, и не хотелось.
— Думаю, я обычный ревнивый парень. Пожалуй, классической красотой Симона не обладала, но было в ней нечто звериное, из-за чего ее красота приобретала опасный оттенок. Она на тебя смотрела, и тебе казалось, будто ты золотая рыбка, которая осталась дома наедине с кошкой. Тем не менее мужчины вокруг нее роились, как птички у крокодильей пасти. Что она такое с их головой проворачивала… да, вы же ее видели. Мой черный ангел смерти — так я ее раньше называл. Я шутил, что она станет для меня погибелью, что какой-нибудь ее фанатичный воздыхатель меня на тот свет отправит. Но в глубине души этого я боялся меньше, чем того, что однажды она влюбится в одного из этих своих нахрапистых поклонников. Я уже говорил — я обычный ревнивый парень.
Полицейский осел в кресле. Да это не так уж и странно — я еще не рассказал ничего, что представляло бы для следствия интерес. Но он и не остановил меня ни единым жестом.
— Однако к Хенрику Бакке я никогда не ревновал. Разве не смешно? По крайней мере, не так, чтобы ненавидеть или иметь что-то против. Думаю, вот как я на это смотрел: просто у него все точно так же, как у меня, он любит Симону больше всего на свете. На самом деле я смотрел на него скорее как на того, кто оказался со мной в одной лодке, а не как на конкурента.
Я ткнул языком в коренные зубы, туда, где застрял кокос, и почувствовал легкий неприятный укол. Полицейский молчал, стояла звенящая тишина.
— Ладно. Это не совсем правда. Я ревновал к Хенрику Бакке. По крайней мере, когда впервые увидел. Дайте объяснить. Как-то раз он позвонил мне в офис и попросил о встрече — передать кое-какие бумаги от Симоны. Я понял, что это документы на развод, и хоть это было для нее неслыханно — посылать с ними своего нового любовника, — мне стало любопытно, кто он такой, и поэтому я пошел на встречу в ресторан. Исхожу из того, что он испытывал такое же любопытство. В любом случае человеком он оказался очень приятным: вежливый, но не заискивающий, умный, но не хвастливый, а к пикантности ситуации отнесся с должным юмором. Мы взяли пару пива; когда он через некоторое время заговорил о Симоне, я вскоре понял, что с ней у него те же самые проблемы, что и у меня. Она из племени кошачьих: приходит и уходит когда вздумается, избалованная и плаксивая, а верность, если можно так выразиться, к ее достоинствам не относилась. Он жаловался на всех друзей-мужчин, с кем она проводила время, и задавался вопросом, почему она не заводит подруг, как остальные женщины. Рассказывал о том, как она приходит домой ночью — уже после того, как он ложился, захмелевшая от алкоголя и новых интересных людей, с которыми познакомилась и о которых восторженно распространялась. Между делом он спросил, виделся ли я с ней после того, как съехал, на что я с улыбкой дал отрицательный ответ. С улыбкой — потому что сообразил: вероятно, он ко мне ревнует сильнее, чем я к нему. Разве не парадокс, офицер?
Полицейский открыл рот, но, судя по всему, говорить передумал — подбородок повис. Ужасно нелепое зрелище. Вообще, я решил, что много рассказывать не буду, но даже странно, как может подействовать молчание другого человека. Сначала мне казалось, оно таило в себе угрозу, а теперь я заметил, что это не красноречивое молчание. Не то чтобы полицейский проявлял огромный интерес или слушал; больше было похоже на нейтральное никак. Отсутствие диалога, пустота, сработавшая как вакуум, всосавший мои же слова.
— Мы выпили пива и здорово посмеялись, когда стали сравнивать привычки. Например, она всегда передумывала, когда заказывала еду, а тебе приходилось ловить официанта и менять заказ. Ну, или ей всегда приспичивало в туалет, когда она уже потушила свет и пожелала спокойной ночи. И конечно, поход в магазин по субботам — и какая же трагедия, если ты забудешь купить «Твист». Поэтому я не сильно удивился, когда опять встретил Бакке — через пару недель в субботу утром в «Киви». Мы оба посмеялись, когда я многозначительно посмотрел на пакет «Твиста» в его тележке для покупок. И кстати, он спрашивал про документы на развод — их ждал адвокат Симоны. Я ответил, что был занят, но все улажу на следующей неделе. Пожалуй, я даже чуть взбесился из-за того, что он их упомянул. Ну, в смысле, с чего такая спешка? Он занял мое место в ее постели — и хватит для начала. Казалось, он ждет не дождется момента, когда сможет на ней жениться. И на ее миллионах. Вот я и спросил напрямую. Планируют ли они пожениться. Он заметно растерялся, и я повторил вопрос. Вяло улыбнувшись, он помотал головой. И тогда я понял.
Я расправил обертку от лакрицы. Слово «лакрица» там было написано на трех языках: «Lakris — lakrits — lakrids». Датский и шведский?
Понятно в любом случае. Хорошо, когда соседи почти что на одном языке говорят.
— Что-то такое было в его взгляде — боль, которую я помнил по собственному тогдашнему отражению в зеркале. Бакке идет на выбывание. Симоне надоело. Лишь вопрос времени, и он это знает, он уже почувствовал вкус горьких плодов поражения. Вы это расследовали, офицер? Спрашивали ее подруг, были ли у нее такие планы? Надо бы, ведь в таком случае у него был мотив — верно же? Crime passionel — так это у вас называется?
Неужели я увидел на губах полицейского улыбку? Он не отвечает. Конечно же нет, он ведь обязан держать в тайне все, что касается расследования. И тем не менее от мысли, что Хенрик Бакке — подозреваемый, я тоже непроизвольно улыбнулся. Мне даже скрывать улыбку неохота. Мы улыбаемся.
— А парадокс ведь, да? Я же так и не успел отправить документы на развод, поэтому на момент смерти Симоны мы все еще были мужем и женой. Поэтому, офицер, я единственный наследник. Так что если ее и правда убил Хенрик Бакке, значит человек, который украл главную любовь моей жизни, сделал меня миллионером. Меня. Вот что называется ирония судьбы.
Мой смех отражают шелковые обои и дубовый паркет. Я чуточку перебарщиваю: хлопаю себя по бедрам и запрокидываю голову. Так я увижу глаза полицейского. Холодные, как будто акульи, они пригвоздили меня к дивану. Я резко замолчал. Понял ли он? Я беру конфету «Дайм», уже открываю, но передумываю и беру вместо нее «Бали». Конфету «Дайм» я опять заворачиваю в фантик. Надо подумать. Нет, думать необходимости нет. Достаточно взгляда на полицейского.
— Если «Твист» чем и хорош, так это упаковкой, — говорю я. — То есть ты можешь передумать. Ты можешь передумать. Можешь снова завернуть конфету — никто и не заметит, что ее открывали. С другими вещами такое не пройдет. Например, с признаниями. Едва ты извлек их на свет, уже поздно.
Полицейский кивнул, даже скорее поклонился.
— Ладно, — говорю я. — Хватит спектаклей.
Я говорю так, будто принял решение здесь и сейчас, но это, разумеется, неправда. Нужного момента я жду уже несколько минут. И вот он настал.
— Вы нашли в подвале бутылочки с цианидом — верно, офицер?
Конфета тает на языке, и я чувствую, как прилипает к нёбу более твердая середина.
— Одной не хватает. Я ее с собой взял, когда меня выставили. Даже не знаю зачем. Мне было тошно, может, даже были мысли самому принять. Из цианида делают синильную кислоту — вы же это знаете?
Покопавшись в вазочке, мои пальцы достали конфету с банановым кремом, но автоматически положили на место. Старые привычки.
— Через пару дней после того, как я встретил в «Киви» Бакке, я купил пакет «Твиста». А в аптеке — одноразовый шприц, дома я его наполнил цианидом. Потом открыл пакет конфет, выбрал те, что с банановым кремом, аккуратно развернул обертки, впрыснул яд, снова завернул и положил обратно в пакет. Дальше все оказалось невероятно просто. В следующую субботу я дождался возле «Киви», пока туда на «порше» Симоны подъедет Бакке, раньше его проскочил в магазин с пакетом «Твиста» под пальто, положил его на край полки и проследил из-за стеллажа, чтобы Бакке взял именно его.
Полицейский склонил голову. Как будто не я, а он признается в том, что отравил человека.
— Я читал, когда Хенрик Бакке ее нашел, то решил, что она спит. Жаль, его не было рядом, когда она умирала. Мог бы что-то новое узнать! Ну наверняка же увлекательно понаблюдать за переходом человека между жизнью и смертью, как по-вашему?
Казалось, полицейский готовит ответ — очень длинный и сложный ответ, требующий предварительного тщательного продумывания.
Я продолжаю:
— Я рассчитывал, что вы сразу после вскрытия возьмете Хенрика Бакке. На самом деле я думал, это сущий пустяк — выяснить, что цианид был в конфетах, которые принес в дом именно он.
Я склонился над столом.
— Но вам, офицер, это не удалось. Не удалось связать яд с остатками конфет в ее желудке, поскольку он уже растворился. Я начал бояться, что Хенрик Бакке отделается.
Я опустошил кофейную чашку. Полицейский по-прежнему не шевелился.
— Но патологоанатом поймет это теперь, когда у него на столе окажется труп, — вы так не думаете? Что орудие убийства все это время было у вас под носом.
Я показал на вазочку с конфетами и сдержанно улыбнулся.
Без ответа.
— Еще «Твист» возьмете, офицер, прежде чем я подниму тревогу?
В наступившей тишине я услышал, как тихо шуршит скомканная обертка от конфеты с банановым кремом — и словно желто-зеленая роза медленно раскрылась на журнальном столике перед полицейским. На красивом журнальном столике.
Одд
Если смотреть из зала, Одд Риммен стоял справа от сцены.
Дышать он старался как обычно.