— Сторо?
— Гололед. Мы сдали назад к стене дома — нам надо было мусор из баков забрать.
Он посмотрел на меня. Я замотал башкой.
— Ну же, Ивар. Машина еще на пригорке стояла и покатилась?
Я опять затряс башкой.
— Ивар, я стоял спиной к машине, она бы меня по стенке размазала, если бы ты мгновенно не развернул самый большой контейнер и не поставил его стоймя между машиной и стеной.
— А, в тот раз. Но тебя бы не размазало по стенке.
— По-моему, ты знал, что способен на спонтанные и в то же время обдуманные действия. Неправда, что ты обязан терять голову каждый раз, когда чувствуешь прилив адреналина и тестостерона. Не бойся, Ивар, ты умнее, чем ты думаешь. Позвони ей. Потрать тестостерон на эмпатию. И на вычисления в уме.
Вот блин. Ну я и позвонил.
Нет ответа.
— Да она спит, — сказал Пиюс.
Я посмотрел на часы. Восемь. Конечно, вполне возможно, она едет на работу на автобусе — там она трубку не берет. Я отправил сообщение. Пока я ждал, мои ноги молотили по полу кабины, как барабанные палочки. Поднявшееся солнце светило в лобовое стекло — день будет жаркий. Жаркий день в аду, подумал я и снял куртку.
— Поехали дальше, — сказал Пиюс и повернул ключ зажигания.
* * *
С Лизой я познакомился на вечеринке у приятеля, еще в училище. Я накинулся на парня из района Льян — тот считал, что может меня уважению поучить. Я знал, что он меня провоцирует, — он ведь слышал, что меня легко завести, а я знал: он это делает потому, что хорошо дерется и хочет покрасоваться перед девчонками. Но какой толк все понимать, когда парень вещает с наглой рожей — прямо кирпича просит. Чтобы и без того недолгую историю не затягивать: он меня избил. Лиза вытерла текущую из моего носа кровь туалетной бумагой, помогла встать на ноги и проводила домой — я снимал в районе Согн комнату. И осталась на ночь. И на следующий день. И на неделю. Короче говоря, она осталась.
Мы так и не успели влюбиться, не успели испытать мучительную и в то же время приятную неуверенность — а нужен ли ты другому человеку. Игра, сомнение, радостный экстаз — мы через все это перемахнули; вот и все, разговор окончен. По мнению некоторых, я заполучил женщину, которая для меня слишком хороша, — по крайней мере, постепенно люди стали так думать. Потому что на самом-то деле поначалу Лиза была тихой серой мышкой — не было форм, появившихся, когда она набрала килограммы, и того чистого сияния, которое со временем, когда она распрощалась со стеснительностью, стал видеть не только я.
Говорили, она на меня хорошо влияет, я стал спокойнее, не таким возбудимым, как говорил мой психиатр, — он не решался называть меня нестабильным. И это правда: Лиза умела меня угомонить; контроль я терял, когда ее не было рядом или я выпивал лишнего. Я заработал пару предупреждений за побои, но отделался легкими приговорами. И как я уже говорил, Лизу я ни разу и пальцем не тронул — причин на это никогда не было. До этого момента. Не думаю, что она хоть раз меня боялась. За родственников и друзей — да, если они несправедливо мне за что-то выговаривали. Подозреваю, отчасти ей стало легче, когда врач сказал: детей у нас быть не может. Черт, да я сам вздохнул с облегчением, но, разумеется, не стал этого говорить. Но о собственной безопасности Лиза никогда не беспокоилась, поэтому ей и хватило смелости признаться насчет Людвигсена. Но как она могла возомнить, что знает, где у меня границы проходят, когда я этого сам не знал, — сижу вот и думаю: что я, черт побери, натворил?
Когда мне было десять, в субботу вечером родители, уходя из дома, выдали нам с братом по стакану газировки. Едва они вышли за дверь, старший брат плюнул в оба стакана — в них оказались большие, мерзкие сгустки слюны, — рассчитывая, что ему все достанется. Только вот пить из стакана со сломанной челюстью не получится, а в больнице через соломинку он тянул только воду.
Сейчас в любом случае произошло вот что: одним стаканом с газировкой оказалась Лиза. В нее плюнули, изгадили. По-другому я на ситуацию и взглянуть не мог. Я потерял то, что мне дали, — осталось лишь тщетное возмездие, выравнивание давления. Черт бы тебя побрал. Черт бы меня побрал.
И снова это ощущение. Сдавило виски.
Наверное, потому, что мы приехали на Хьельсосвайен и проехали дом под номером шестьсот.
В перерывах между домами — и контейнерами — я то спрыгивал и запрыгивал в машину, то стоял на подножке. Каждый раз доставал телефон.
Может, она на совещании.
С Людвигсеном.
Ладно, я не должен так думать. Кроме того, это неправда. Не знаю, почему я был в этом уверен, но как уж есть.
И вот мы на месте, Хьельсосвайен, двенадцать.
Вилла, никоим образом не выделяющаяся среди остальных в районе. Не надо быть богачом, чтобы в такой жить, если получил в наследство от родителей, да и им быть богачами тоже не обязательно. Но если хочешь такую купить, придется выложить сумму в десятки миллионов. Яблоневые сады стоят денег даже на востоке города, где я живу.
Я обратил внимание, что снаружи над лестницей горел фонарь. Либо Стефан Людвигсен не экономит на электричестве, либо отличается забывчивостью. Ну или он не на работе, а все еще дома. Неужели от этой мысли мой пульс так участился, пока я шел к гаражу? Что он выйдет, предъявит мне тот факт, что не смог дозвониться до Лизы, и расскажет, что вызвал полицию к нам домой? Меня выдало не только колотящееся сердце, я вдруг с уверенностью осознал: сегодня ночью я совершил убийство. Я это чувствовал не только по боли в подмышках, по кончикам пальцев, по большим пальцам, давившим на гортань, но и внутри. Я убийца. Я видел выпученные глаза, на меня со смиренным отчаянием смотрел умоляющий, умирающий взгляд — а затем он потух, как красные лампочки индикаторов, когда вырубается электричество.
А Людвигсен об этом знал? Сидел где-то у окна и на меня смотрел? Может, он просто не осмелился выйти и ждал полицию? В утренней тишине я пытался расслышать полицейские сирены, прежде чем толкнуть незапертые гаражные ворота, где стояли контейнеры на четырех колесиках. И еще там стояла машина. Новехонький черный «БМВ». На «БМВ» мерзавцы ездят. Но только мерзавцем был я, разве нет? Я выкатил контейнер — такой тяжелый, что колесики зарывались в гравий, и толкать пришлось с усилием. Поставив его на подъемник, я заметил в зеркале взгляд Пиюса. Его крик заглушал шум подъемника.
— Чего такое? — крикнул я ему в ответ.
— А это не твоя машина? — услышал я его слова.
— Ну блин, «БМВ» у меня нет! — ответил я.
— Не эта! — крикнул Пиюс. — Та!
Я видел, что показывает он вверх по улице. В пятидесяти метрах от нас стояла белая «королла». Машина, которой скоро проходить техосмотр, машина с заметной вмятиной на капоте, куда я как-то врезал кулаком, пытаясь доказать свое сторожу на стоянке.
У меня забрезжила мысль. Думаю, «забрезжила» — подходящее слово, поскольку происходило это ужасно медленно. Медленно, потому что с трудом верилось, что Лиза так со мной поступила. Вот «БМВ» — на нем Людвигсен должен был уехать на работу, а вот «королла» — она должна была стоять у меня в гараже. То есть Лиза встала, увидела в гараже машину и поехала сюда, а Людвигсен ее ждал.
Я стал разглядывать дом. Они там. И чем они занимаются? Я пытался отмахнуться от лезущих в голову мыслей, но это же, блин, невозможно. Мне хотелось убить. Буквально отнять жизнь и, если понадобится, понести за это наказание. И теперь во мне говорил не гнев. Ну или да, он самый. Тот гнев, от которого мне так и не удалось избавиться, который необходимо выпустить, ведь иного выхода нет. Людвигсена придется прикончить. Лиза… Додумать мысль не получалось. Хоть на сетчатке отпечаталась картина — они вместе, голые на большой уродской кровати с балдахином, — что-то все-таки не стыкуется. Что-то все же непонятно: это как когда ты знаешь, что что-то забыл, но никак не можешь сообразить, что именно.
В любом случае мне остается лишь опустошить бак, взять из ящика с инструментами домкрат, подойти к дому, залезть внутрь и стать убийцей. В башке — странная легкость; теперь, когда решение принято, давление как будто уже выровнялось. Я обвел глазами бак. Зазвонил телефон. Я взял трубку.
— Привет, — сказала Лиза.
Я напрягся. Фоновые звуки мне знакомы. Она на центральном складе, на работе.
— Знаю, ты несколько раз звонил. Прости, но тут у нас бардак, Людвигсен куда-то подевался. Давай попозже поговорим?
— Да, конечно, — сказал я, глядя на контейнер, добравшийся до верхушки кузова. — Я люблю тебя.
В наступившей тишине я почувствовал ее смятение.
— Ты не… — заговорила она.
— Да, мне обидно и грустно, — сказал я. Контейнер стал переворачиваться. — Но я люблю тебя.
Положив трубку, я бросил взгляд на «короллу». Стояла она в тени, и на стеклах еще осталась роса. Наверное, всю ночь тут простояла.
Из зеленого контейнера посыпалось содержимое — с мягким шлепком на металлическое дно компрессора что-то упало. Я посмотрел вверх. Там, среди завязанных, набитых полиэтиленовых пакетов и пустых коробок из-под пиццы лежало дряблое тело в синих пижамных штанах. И наверное, я Стефана Людвигсена и раньше видел, потому что я его узнал. Его потухший взгляд смотрел мимо меня. Отметины на гортани почернели. Теперь туман как будто стал рассеиваться, пробивающееся солнце словно подпитывается собственным светом — так же тают льды на полюсах; передо мной в ускоренном темпе разворачивался пейзаж памяти.
Я вспомнил, как он со слезами во всем признался. Объяснил, что недавно развелся, ну и совершил ошибку. Взял кухонный нож и стал размахивать им у меня перед рожей — думаю, я был чересчур пьян, чтобы вовремя среагировать. До того как я выбил нож, он кольнул меня в лоб. С ножом удачно получилось — мне как будто дали бензин. И повод. Блин, самооборона же. Я выдавил из него жизнь. Не слишком быстро и не слишком медленно. Не то чтобы мне это удовольствие доставило, не буду преувеличивать, но у него, по крайней мере, хватило времени понять. Раскаяться. Пострадать. Точно так же, как я.
Я видел, как компрессор смял полуголое тело, и теперь оно смахивало на эмбриона. Стоя на подножке, я обернулся и посмотрел на ведущую к входной двери дорожку, посыпанную гравием. С виду казалось, будто по ней никого и не волокли. Я за собой прибрался, избавился от возможных следов и внутри, и снаружи.
Если я и был пьян, когда бросился в «короллу», приехал посреди ночи сюда и позвонил в дверь, то, кажется, когда Людвигсен лежал на кухонному полу без признаков жизни, я мгновенно протрезвел. Протрезвел настолько, чтобы понять: если по дороге домой меня поймают за рулем в нетрезвом виде, этот факт зафиксируют и позднее могут связать с исчезновением Людвигсена. Потому что он должен исчезнуть. Фактически испариться. И я все это спланировал до того, как позвонить в дверь его дома? А ведь Пиюс-то прав. Очевидно, я способен действовать быстро и в то же время обдуманно.
Подойдя к кабине, я сел на место подручного.
— Ну? — спросил Пиюс, посмотрев на меня.
— Что? — спросил я.
— Есть что рассказать? Я же говорил, что обязан хранить врачебную тайну.
И что мне, черт побери, на это ответить? Я глянул на восток, на гребень холмов, где вставало солнце. Скоро мы закончим объезд и поедем в Клементсруд — туда, где машинное зрение классифицирует Людвигсена как органические отходы (а так и есть) и конвейер отправит его в пылающий ад, как он того заслуживает, где все следы, все воспоминания — все, что осталось у нас за спиной, исчезнет, и ничто из того, что мы потеряли, уже не восстановится.
И пришли слова — те, что обычно застревают где-то по дороге, — и слетели у меня с языка, как музыка.
— Кому-то же надо убираться, — сказал я.
— Аминь, — сказал Пиюс.
Мусоровоз дернулся и тронулся с места.
Признание
— Офицер, я могу что-то сделать?
Я отставил кофейную чашку Симоны на ее покрытый скатертью журнальный столик. Ее кофейную чашку. Ее скатерть. Ее журнальный столик. Даже вазочка с конфетами на середине стола — ее. Вещи. Странно, как мало все это значит, когда человек, так или иначе, мертв.
Не то чтобы вещи были ей так важны при жизни. Я как раз все это полицейскому и рассказал. Что, выставляя меня за дверь, она предложила забрать все, что мне угодно: стереосистему, телевизор, книги, посуду — you name it[14]. Она подготовилась — решила, что разрыв у нас будет цивилизованный.
— В нашей семье из-за чайных ложек не ругаются, — сказала она.
Я тоже не ругался. Просто смотрел на нее, пытаясь углядеть, что же послужило истинной причиной, что скрывается за изливающимися из нее пустыми клише: «лучше для обеих сторон», «развиваемся в разных направлениях», «пора двигаться дальше». Да, спасибо.
Затем она положила на стол бумагу и попросила отметить, что я хочу взять.
— Я всего лишь составила инвентарный список. Не позволяй чувствам мешать разуму, Арне. Считай это добровольной ликвидацией.
Так она сказала. Как будто говорила про одну из дочерних компаний отца, а не собственный брак. Разумеется, я был чересчур горд, чтобы хотя бы прочитать список. Слишком обижен, чтобы хоть что-то забирать из разросшейся виллы в Виндерене, где мы делили радость и, насколько я помню, совсем мало горя.
Может быть, просто так отказавшись от всего, я чересчур поспешил. В любом случае она — обеспеченная молодая женщина с четырнадцатью миллионами, а вот я — фотограф с долгами и чуточку преувеличенной верой в собственные административные способности. Мою идею открыть студию вместе с еще шестью фотографами Симона поддержала. Если не финансово, то по крайней мере морально.
— Папа большого финансового потенциала не видит, — извинилась она. — Думаю, Арне, тебе стоит самому вложиться. Показать ему, на что ты годен, и со временем он сам что-нибудь в твой проект инвестирует.
— Гололед. Мы сдали назад к стене дома — нам надо было мусор из баков забрать.
Он посмотрел на меня. Я замотал башкой.
— Ну же, Ивар. Машина еще на пригорке стояла и покатилась?
Я опять затряс башкой.
— Ивар, я стоял спиной к машине, она бы меня по стенке размазала, если бы ты мгновенно не развернул самый большой контейнер и не поставил его стоймя между машиной и стеной.
— А, в тот раз. Но тебя бы не размазало по стенке.
— По-моему, ты знал, что способен на спонтанные и в то же время обдуманные действия. Неправда, что ты обязан терять голову каждый раз, когда чувствуешь прилив адреналина и тестостерона. Не бойся, Ивар, ты умнее, чем ты думаешь. Позвони ей. Потрать тестостерон на эмпатию. И на вычисления в уме.
Вот блин. Ну я и позвонил.
Нет ответа.
— Да она спит, — сказал Пиюс.
Я посмотрел на часы. Восемь. Конечно, вполне возможно, она едет на работу на автобусе — там она трубку не берет. Я отправил сообщение. Пока я ждал, мои ноги молотили по полу кабины, как барабанные палочки. Поднявшееся солнце светило в лобовое стекло — день будет жаркий. Жаркий день в аду, подумал я и снял куртку.
— Поехали дальше, — сказал Пиюс и повернул ключ зажигания.
* * *
С Лизой я познакомился на вечеринке у приятеля, еще в училище. Я накинулся на парня из района Льян — тот считал, что может меня уважению поучить. Я знал, что он меня провоцирует, — он ведь слышал, что меня легко завести, а я знал: он это делает потому, что хорошо дерется и хочет покрасоваться перед девчонками. Но какой толк все понимать, когда парень вещает с наглой рожей — прямо кирпича просит. Чтобы и без того недолгую историю не затягивать: он меня избил. Лиза вытерла текущую из моего носа кровь туалетной бумагой, помогла встать на ноги и проводила домой — я снимал в районе Согн комнату. И осталась на ночь. И на следующий день. И на неделю. Короче говоря, она осталась.
Мы так и не успели влюбиться, не успели испытать мучительную и в то же время приятную неуверенность — а нужен ли ты другому человеку. Игра, сомнение, радостный экстаз — мы через все это перемахнули; вот и все, разговор окончен. По мнению некоторых, я заполучил женщину, которая для меня слишком хороша, — по крайней мере, постепенно люди стали так думать. Потому что на самом-то деле поначалу Лиза была тихой серой мышкой — не было форм, появившихся, когда она набрала килограммы, и того чистого сияния, которое со временем, когда она распрощалась со стеснительностью, стал видеть не только я.
Говорили, она на меня хорошо влияет, я стал спокойнее, не таким возбудимым, как говорил мой психиатр, — он не решался называть меня нестабильным. И это правда: Лиза умела меня угомонить; контроль я терял, когда ее не было рядом или я выпивал лишнего. Я заработал пару предупреждений за побои, но отделался легкими приговорами. И как я уже говорил, Лизу я ни разу и пальцем не тронул — причин на это никогда не было. До этого момента. Не думаю, что она хоть раз меня боялась. За родственников и друзей — да, если они несправедливо мне за что-то выговаривали. Подозреваю, отчасти ей стало легче, когда врач сказал: детей у нас быть не может. Черт, да я сам вздохнул с облегчением, но, разумеется, не стал этого говорить. Но о собственной безопасности Лиза никогда не беспокоилась, поэтому ей и хватило смелости признаться насчет Людвигсена. Но как она могла возомнить, что знает, где у меня границы проходят, когда я этого сам не знал, — сижу вот и думаю: что я, черт побери, натворил?
Когда мне было десять, в субботу вечером родители, уходя из дома, выдали нам с братом по стакану газировки. Едва они вышли за дверь, старший брат плюнул в оба стакана — в них оказались большие, мерзкие сгустки слюны, — рассчитывая, что ему все достанется. Только вот пить из стакана со сломанной челюстью не получится, а в больнице через соломинку он тянул только воду.
Сейчас в любом случае произошло вот что: одним стаканом с газировкой оказалась Лиза. В нее плюнули, изгадили. По-другому я на ситуацию и взглянуть не мог. Я потерял то, что мне дали, — осталось лишь тщетное возмездие, выравнивание давления. Черт бы тебя побрал. Черт бы меня побрал.
И снова это ощущение. Сдавило виски.
Наверное, потому, что мы приехали на Хьельсосвайен и проехали дом под номером шестьсот.
В перерывах между домами — и контейнерами — я то спрыгивал и запрыгивал в машину, то стоял на подножке. Каждый раз доставал телефон.
Может, она на совещании.
С Людвигсеном.
Ладно, я не должен так думать. Кроме того, это неправда. Не знаю, почему я был в этом уверен, но как уж есть.
И вот мы на месте, Хьельсосвайен, двенадцать.
Вилла, никоим образом не выделяющаяся среди остальных в районе. Не надо быть богачом, чтобы в такой жить, если получил в наследство от родителей, да и им быть богачами тоже не обязательно. Но если хочешь такую купить, придется выложить сумму в десятки миллионов. Яблоневые сады стоят денег даже на востоке города, где я живу.
Я обратил внимание, что снаружи над лестницей горел фонарь. Либо Стефан Людвигсен не экономит на электричестве, либо отличается забывчивостью. Ну или он не на работе, а все еще дома. Неужели от этой мысли мой пульс так участился, пока я шел к гаражу? Что он выйдет, предъявит мне тот факт, что не смог дозвониться до Лизы, и расскажет, что вызвал полицию к нам домой? Меня выдало не только колотящееся сердце, я вдруг с уверенностью осознал: сегодня ночью я совершил убийство. Я это чувствовал не только по боли в подмышках, по кончикам пальцев, по большим пальцам, давившим на гортань, но и внутри. Я убийца. Я видел выпученные глаза, на меня со смиренным отчаянием смотрел умоляющий, умирающий взгляд — а затем он потух, как красные лампочки индикаторов, когда вырубается электричество.
А Людвигсен об этом знал? Сидел где-то у окна и на меня смотрел? Может, он просто не осмелился выйти и ждал полицию? В утренней тишине я пытался расслышать полицейские сирены, прежде чем толкнуть незапертые гаражные ворота, где стояли контейнеры на четырех колесиках. И еще там стояла машина. Новехонький черный «БМВ». На «БМВ» мерзавцы ездят. Но только мерзавцем был я, разве нет? Я выкатил контейнер — такой тяжелый, что колесики зарывались в гравий, и толкать пришлось с усилием. Поставив его на подъемник, я заметил в зеркале взгляд Пиюса. Его крик заглушал шум подъемника.
— Чего такое? — крикнул я ему в ответ.
— А это не твоя машина? — услышал я его слова.
— Ну блин, «БМВ» у меня нет! — ответил я.
— Не эта! — крикнул Пиюс. — Та!
Я видел, что показывает он вверх по улице. В пятидесяти метрах от нас стояла белая «королла». Машина, которой скоро проходить техосмотр, машина с заметной вмятиной на капоте, куда я как-то врезал кулаком, пытаясь доказать свое сторожу на стоянке.
У меня забрезжила мысль. Думаю, «забрезжила» — подходящее слово, поскольку происходило это ужасно медленно. Медленно, потому что с трудом верилось, что Лиза так со мной поступила. Вот «БМВ» — на нем Людвигсен должен был уехать на работу, а вот «королла» — она должна была стоять у меня в гараже. То есть Лиза встала, увидела в гараже машину и поехала сюда, а Людвигсен ее ждал.
Я стал разглядывать дом. Они там. И чем они занимаются? Я пытался отмахнуться от лезущих в голову мыслей, но это же, блин, невозможно. Мне хотелось убить. Буквально отнять жизнь и, если понадобится, понести за это наказание. И теперь во мне говорил не гнев. Ну или да, он самый. Тот гнев, от которого мне так и не удалось избавиться, который необходимо выпустить, ведь иного выхода нет. Людвигсена придется прикончить. Лиза… Додумать мысль не получалось. Хоть на сетчатке отпечаталась картина — они вместе, голые на большой уродской кровати с балдахином, — что-то все-таки не стыкуется. Что-то все же непонятно: это как когда ты знаешь, что что-то забыл, но никак не можешь сообразить, что именно.
В любом случае мне остается лишь опустошить бак, взять из ящика с инструментами домкрат, подойти к дому, залезть внутрь и стать убийцей. В башке — странная легкость; теперь, когда решение принято, давление как будто уже выровнялось. Я обвел глазами бак. Зазвонил телефон. Я взял трубку.
— Привет, — сказала Лиза.
Я напрягся. Фоновые звуки мне знакомы. Она на центральном складе, на работе.
— Знаю, ты несколько раз звонил. Прости, но тут у нас бардак, Людвигсен куда-то подевался. Давай попозже поговорим?
— Да, конечно, — сказал я, глядя на контейнер, добравшийся до верхушки кузова. — Я люблю тебя.
В наступившей тишине я почувствовал ее смятение.
— Ты не… — заговорила она.
— Да, мне обидно и грустно, — сказал я. Контейнер стал переворачиваться. — Но я люблю тебя.
Положив трубку, я бросил взгляд на «короллу». Стояла она в тени, и на стеклах еще осталась роса. Наверное, всю ночь тут простояла.
Из зеленого контейнера посыпалось содержимое — с мягким шлепком на металлическое дно компрессора что-то упало. Я посмотрел вверх. Там, среди завязанных, набитых полиэтиленовых пакетов и пустых коробок из-под пиццы лежало дряблое тело в синих пижамных штанах. И наверное, я Стефана Людвигсена и раньше видел, потому что я его узнал. Его потухший взгляд смотрел мимо меня. Отметины на гортани почернели. Теперь туман как будто стал рассеиваться, пробивающееся солнце словно подпитывается собственным светом — так же тают льды на полюсах; передо мной в ускоренном темпе разворачивался пейзаж памяти.
Я вспомнил, как он со слезами во всем признался. Объяснил, что недавно развелся, ну и совершил ошибку. Взял кухонный нож и стал размахивать им у меня перед рожей — думаю, я был чересчур пьян, чтобы вовремя среагировать. До того как я выбил нож, он кольнул меня в лоб. С ножом удачно получилось — мне как будто дали бензин. И повод. Блин, самооборона же. Я выдавил из него жизнь. Не слишком быстро и не слишком медленно. Не то чтобы мне это удовольствие доставило, не буду преувеличивать, но у него, по крайней мере, хватило времени понять. Раскаяться. Пострадать. Точно так же, как я.
Я видел, как компрессор смял полуголое тело, и теперь оно смахивало на эмбриона. Стоя на подножке, я обернулся и посмотрел на ведущую к входной двери дорожку, посыпанную гравием. С виду казалось, будто по ней никого и не волокли. Я за собой прибрался, избавился от возможных следов и внутри, и снаружи.
Если я и был пьян, когда бросился в «короллу», приехал посреди ночи сюда и позвонил в дверь, то, кажется, когда Людвигсен лежал на кухонному полу без признаков жизни, я мгновенно протрезвел. Протрезвел настолько, чтобы понять: если по дороге домой меня поймают за рулем в нетрезвом виде, этот факт зафиксируют и позднее могут связать с исчезновением Людвигсена. Потому что он должен исчезнуть. Фактически испариться. И я все это спланировал до того, как позвонить в дверь его дома? А ведь Пиюс-то прав. Очевидно, я способен действовать быстро и в то же время обдуманно.
Подойдя к кабине, я сел на место подручного.
— Ну? — спросил Пиюс, посмотрев на меня.
— Что? — спросил я.
— Есть что рассказать? Я же говорил, что обязан хранить врачебную тайну.
И что мне, черт побери, на это ответить? Я глянул на восток, на гребень холмов, где вставало солнце. Скоро мы закончим объезд и поедем в Клементсруд — туда, где машинное зрение классифицирует Людвигсена как органические отходы (а так и есть) и конвейер отправит его в пылающий ад, как он того заслуживает, где все следы, все воспоминания — все, что осталось у нас за спиной, исчезнет, и ничто из того, что мы потеряли, уже не восстановится.
И пришли слова — те, что обычно застревают где-то по дороге, — и слетели у меня с языка, как музыка.
— Кому-то же надо убираться, — сказал я.
— Аминь, — сказал Пиюс.
Мусоровоз дернулся и тронулся с места.
Признание
— Офицер, я могу что-то сделать?
Я отставил кофейную чашку Симоны на ее покрытый скатертью журнальный столик. Ее кофейную чашку. Ее скатерть. Ее журнальный столик. Даже вазочка с конфетами на середине стола — ее. Вещи. Странно, как мало все это значит, когда человек, так или иначе, мертв.
Не то чтобы вещи были ей так важны при жизни. Я как раз все это полицейскому и рассказал. Что, выставляя меня за дверь, она предложила забрать все, что мне угодно: стереосистему, телевизор, книги, посуду — you name it[14]. Она подготовилась — решила, что разрыв у нас будет цивилизованный.
— В нашей семье из-за чайных ложек не ругаются, — сказала она.
Я тоже не ругался. Просто смотрел на нее, пытаясь углядеть, что же послужило истинной причиной, что скрывается за изливающимися из нее пустыми клише: «лучше для обеих сторон», «развиваемся в разных направлениях», «пора двигаться дальше». Да, спасибо.
Затем она положила на стол бумагу и попросила отметить, что я хочу взять.
— Я всего лишь составила инвентарный список. Не позволяй чувствам мешать разуму, Арне. Считай это добровольной ликвидацией.
Так она сказала. Как будто говорила про одну из дочерних компаний отца, а не собственный брак. Разумеется, я был чересчур горд, чтобы хотя бы прочитать список. Слишком обижен, чтобы хоть что-то забирать из разросшейся виллы в Виндерене, где мы делили радость и, насколько я помню, совсем мало горя.
Может быть, просто так отказавшись от всего, я чересчур поспешил. В любом случае она — обеспеченная молодая женщина с четырнадцатью миллионами, а вот я — фотограф с долгами и чуточку преувеличенной верой в собственные административные способности. Мою идею открыть студию вместе с еще шестью фотографами Симона поддержала. Если не финансово, то по крайней мере морально.
— Папа большого финансового потенциала не видит, — извинилась она. — Думаю, Арне, тебе стоит самому вложиться. Показать ему, на что ты годен, и со временем он сам что-нибудь в твой проект инвестирует.