Прижимаю ладонь к сердцу, не зная, как еще могу выразить свою благодарность, и отступаю от двери.
Сова только отмахивается.
Тут же распахивается соседняя дверь, и из комнаты высовывается Чайка.
– Так и знала, что клянчить придет, – комментирует то, что прекрасно слышала через дверь – не иначе изначально дежурила на пороге в ожидании свежей сенсации. – Правильно, Сова, гони ее в шею.
– Так гоню, – откликается та. – У нас медикаментов – раз-два и обчелся, а она клянчит. Здоровый молодой мужик – ишь как Момота завалил – оклемается за пару дней.
Возмущение Совы звучит очень натурально. Чайка верит сразу и безоговорочно.
– Вот и я, и я так думаю, – радостно поддакивает.
Лица Совы она не видит. Пожилая женщина стоит за полуприкрытой дверью, что позволяет ей возвести глаза к потолку и скорчить гримасу отвращения. С трудом сдерживаю улыбку.
– Думай молча, – бросаю сплетнице и быстро ухожу по коридору, изображая злость и досаду.
– Глядите-ка, обиделась, – слышу быструю речь Чайки. – Видать, втрескалась-таки в парня. А он-то все, не может теперь. Наверняка ж отбили все…
Сова что-то отвечает, но я уже далеко – слов не разобрать.
Мои плечи сотрясаются от беззвучного смеха. Должно быть, истерическое.
* * *
Пересмешник по-прежнему не спит, держится. Сидит на кровати, привалившись спиной к подушке, укрытый по пояс одеялом, и прижимает полотенце к брови, из которой все еще обильно сочится кровь.
– Ты долго, – вздыхает с облегчением, будто уже думал, что я не вернусь.
– Филин запретил тебя лечить.
– Злится.
Пожимаю плечами.
– Момот был его любимчиком.
– Тебе его не жаль?
Этот вопрос застает меня уже на подоконнике. Оборачиваюсь.
– Момота? – зачем-то переспрашиваю. – Мне Кулика жаль. И Олушу.
– И меня, – подсказывает все еще не растерявший своего красноречия Пересмешник.
– И тебя, – соглашаюсь. – Я быстро, – обещаю и спрыгиваю с подоконника на улицу.
Сейчас главное – чтобы меня никто не заметил под окном Совы.
* * *
Швея из меня отвратительная, как я и думала.
Перетянуть ребра, обработать мелкие раны – на это меня хватает. А вот с рассечением на лице приходится повозиться. Болеутоляющее Пересмешник принял, но то ли мы не дождались активации его действия, то ли Сова перепутала лекарства. По тому, как он скрипит зубами, пока я шью ему бровь, становится ясно, что делаю я это на живую. Вожусь долго – опыта нет, да и игла неудобная.
– Теперь наши отношения точно вышли на новый уровень, – бормочу, споласкивая с рук кровь. У меня ощущение, что я перемазана ею с ног до головы. Сколько ее сегодня потерял Пересмешник, и думать боюсь.
На этот раз мой пациент не отвечает.
Оборачиваюсь: глаза закрыты, дыхание ровное. Кажется, уснул.
Сходить бы к реке, помыться самой… Но эту мысль я отбрасываю довольно быстро – мне все еще страшно, что он умрет. С сотрясением мозга шутки плохи. Да и ребра…Тут нет медсканеров – кто знает, нет ли внутреннего кровотечения.
Чувство непривычное – впервые в своей новой жизни по-настоящему боюсь за кого-то.
В дверь стучат.
Матерюсь сквозь зубы и иду открывать, на ходу оглядываясь – не проснулся ли. Пересмешник не шевелится, глаза не открывает. Видимо, сейчас его и пушкой не разбудишь.
На пороге – Рисовка.
– Гагара, ты пойдешь на похороны? – спрашивает, переминаясь с ноги на ногу.
Вот это скорость у Филина. Хочет поскорее все забыть, как страшный сон? К чему такая спешка?
– Глава велел меня привести? – спрашиваю прямо.
Рисовка качает головой.
– «Позвать». Это дословно.
Когда человека зовут, он ведь может отказаться, верно?
– Тогда передай, что я пока не могу оставить Пересмешника.
– Передам. – Рисовка кивает и уходит, не задав ни единого лишнего вопроса и не пытаясь заглянуть через мое плечо в комнату. Те же Чайка или Кайра ни за что бы не упустили возможности что-нибудь разнюхать.
Прикрываю за ней дверь и возвращаюсь к больному.
Касаюсь лба – более влажный и менее горячий. Хорошо.
Сажусь на край кровати у бедра Пересмешника и несколько минут просто смотрю на него. Сейчас его сложно назвать красавчиком. Ну или разве что красавчиком, побывавшим в мясорубке. Почему же Кайра так в него вцепилась?
Почему я сама, не отдавая себе в этом отчета, вцепилась в него? Точно не из-за внешности. Сапсан – очень привлекательный мужчина, Ворон, Чиж был настоящим красавцем… Поэтому нет, дело не во внешности.
А вот в самом Пересмешнике или в ассоциации с Ником Валентайном, я еще не знаю.
Ведь шрамы с ладони можно убрать. Это научились делать еще в двадцатом веке. Почему я прицепилась к этому ожогу на руке? Вдруг это все-таки он?
Голова гудит. Тру переносицу.
Но если бы это был Ник – хотя на чем основано мое предположение, кроме ощущений? – то какого черта он бы молчал? Если бы Пересмешник действительно был Ником Валентайном, что мешало бы ему сказать мне правду? К чему игры в шпионов, слежка за незнакомцами у реки? Ведь Нику наверняка должно быть известно, кто эти люди.
А что, если это Ник, но он, как и я, прошел обработку слайтексом и ничего не помнит?
Боже, да с чего я вообще решила, что это Ник?!
Злюсь на себя и свою отшибленную память, которая отказывается показать мне лицо Валентайна.
Потом устаю злиться и ложусь рядом с Пересмешником. Слушаю его мерное дыхание и тоже засыпаю, несмотря на то что еще рано для сна.
Глава 19
…Шумной толпой покидаем здание Полицейской академии.
Гжанна не переставая болтает, рассказывая о своих новых любовных похождениях. Мейс, каким-то неведомым случаем затесавшаяся в нашу компанию, презрительно морщит нос и время от времени вставляет многозначительное: «А я…», «А вот мне…», «А у меня…»
Скоро выпуск, и я искренне надеюсь больше никогда не встретить Мейси Плун. Вроде бы я ни с кем не пытаюсь конфликтовать, но эта девчонка всякий раз норовит нарваться сама. И надо же было Нику ее отшить. Прав, конечно – такая кому угодно вынесет мозг, – но какого-то черта в их несложившейся любовной истории Мейси посчитала виноватой меня. Видит бог, если не уймется, однажды я лишу ее приличного клока волос. Или парочки зубов…
Резко останавливаюсь, внезапно осознав, что рюкзак на моем плече чересчур легкий. Вот черт. Девчонки торопили, и я собиралась в спешке.
Перекидываю рюкзак вперед, расстегиваю «молнию», копаюсь внутри и понимаю, что была права: планшета нет. Видимо, забыла в раздевалке. Я ведь читала на скамье, когда освободились остальные члены нашей группы и вокруг началась суета.
Микаэлла, шагающая по правую руку от меня, тоже останавливается, смотрит недоуменно. В то время как остальные, не замедляя шага, уходят вперед.
– Идите, я догоню, – говорю и поворачиваю назад.
– Ты куда? Мы же в кафе собирались!
На самом деле в кафе собирались они. Меня едва ли не силой потащили за компанию, а я ради разнообразия согласилась. Не иначе сдуру. Обычно мне комфортнее в мужском обществе. Одни откровения Гжанны чего только стоят – у меня скоро кровь пойдет из ушей.
– Без меня! – бросаю уже через плечо. – Я кое-что забыла! – И быстрым шагом удаляюсь по коридору в обратную от выхода сторону.
Сова только отмахивается.
Тут же распахивается соседняя дверь, и из комнаты высовывается Чайка.
– Так и знала, что клянчить придет, – комментирует то, что прекрасно слышала через дверь – не иначе изначально дежурила на пороге в ожидании свежей сенсации. – Правильно, Сова, гони ее в шею.
– Так гоню, – откликается та. – У нас медикаментов – раз-два и обчелся, а она клянчит. Здоровый молодой мужик – ишь как Момота завалил – оклемается за пару дней.
Возмущение Совы звучит очень натурально. Чайка верит сразу и безоговорочно.
– Вот и я, и я так думаю, – радостно поддакивает.
Лица Совы она не видит. Пожилая женщина стоит за полуприкрытой дверью, что позволяет ей возвести глаза к потолку и скорчить гримасу отвращения. С трудом сдерживаю улыбку.
– Думай молча, – бросаю сплетнице и быстро ухожу по коридору, изображая злость и досаду.
– Глядите-ка, обиделась, – слышу быструю речь Чайки. – Видать, втрескалась-таки в парня. А он-то все, не может теперь. Наверняка ж отбили все…
Сова что-то отвечает, но я уже далеко – слов не разобрать.
Мои плечи сотрясаются от беззвучного смеха. Должно быть, истерическое.
* * *
Пересмешник по-прежнему не спит, держится. Сидит на кровати, привалившись спиной к подушке, укрытый по пояс одеялом, и прижимает полотенце к брови, из которой все еще обильно сочится кровь.
– Ты долго, – вздыхает с облегчением, будто уже думал, что я не вернусь.
– Филин запретил тебя лечить.
– Злится.
Пожимаю плечами.
– Момот был его любимчиком.
– Тебе его не жаль?
Этот вопрос застает меня уже на подоконнике. Оборачиваюсь.
– Момота? – зачем-то переспрашиваю. – Мне Кулика жаль. И Олушу.
– И меня, – подсказывает все еще не растерявший своего красноречия Пересмешник.
– И тебя, – соглашаюсь. – Я быстро, – обещаю и спрыгиваю с подоконника на улицу.
Сейчас главное – чтобы меня никто не заметил под окном Совы.
* * *
Швея из меня отвратительная, как я и думала.
Перетянуть ребра, обработать мелкие раны – на это меня хватает. А вот с рассечением на лице приходится повозиться. Болеутоляющее Пересмешник принял, но то ли мы не дождались активации его действия, то ли Сова перепутала лекарства. По тому, как он скрипит зубами, пока я шью ему бровь, становится ясно, что делаю я это на живую. Вожусь долго – опыта нет, да и игла неудобная.
– Теперь наши отношения точно вышли на новый уровень, – бормочу, споласкивая с рук кровь. У меня ощущение, что я перемазана ею с ног до головы. Сколько ее сегодня потерял Пересмешник, и думать боюсь.
На этот раз мой пациент не отвечает.
Оборачиваюсь: глаза закрыты, дыхание ровное. Кажется, уснул.
Сходить бы к реке, помыться самой… Но эту мысль я отбрасываю довольно быстро – мне все еще страшно, что он умрет. С сотрясением мозга шутки плохи. Да и ребра…Тут нет медсканеров – кто знает, нет ли внутреннего кровотечения.
Чувство непривычное – впервые в своей новой жизни по-настоящему боюсь за кого-то.
В дверь стучат.
Матерюсь сквозь зубы и иду открывать, на ходу оглядываясь – не проснулся ли. Пересмешник не шевелится, глаза не открывает. Видимо, сейчас его и пушкой не разбудишь.
На пороге – Рисовка.
– Гагара, ты пойдешь на похороны? – спрашивает, переминаясь с ноги на ногу.
Вот это скорость у Филина. Хочет поскорее все забыть, как страшный сон? К чему такая спешка?
– Глава велел меня привести? – спрашиваю прямо.
Рисовка качает головой.
– «Позвать». Это дословно.
Когда человека зовут, он ведь может отказаться, верно?
– Тогда передай, что я пока не могу оставить Пересмешника.
– Передам. – Рисовка кивает и уходит, не задав ни единого лишнего вопроса и не пытаясь заглянуть через мое плечо в комнату. Те же Чайка или Кайра ни за что бы не упустили возможности что-нибудь разнюхать.
Прикрываю за ней дверь и возвращаюсь к больному.
Касаюсь лба – более влажный и менее горячий. Хорошо.
Сажусь на край кровати у бедра Пересмешника и несколько минут просто смотрю на него. Сейчас его сложно назвать красавчиком. Ну или разве что красавчиком, побывавшим в мясорубке. Почему же Кайра так в него вцепилась?
Почему я сама, не отдавая себе в этом отчета, вцепилась в него? Точно не из-за внешности. Сапсан – очень привлекательный мужчина, Ворон, Чиж был настоящим красавцем… Поэтому нет, дело не во внешности.
А вот в самом Пересмешнике или в ассоциации с Ником Валентайном, я еще не знаю.
Ведь шрамы с ладони можно убрать. Это научились делать еще в двадцатом веке. Почему я прицепилась к этому ожогу на руке? Вдруг это все-таки он?
Голова гудит. Тру переносицу.
Но если бы это был Ник – хотя на чем основано мое предположение, кроме ощущений? – то какого черта он бы молчал? Если бы Пересмешник действительно был Ником Валентайном, что мешало бы ему сказать мне правду? К чему игры в шпионов, слежка за незнакомцами у реки? Ведь Нику наверняка должно быть известно, кто эти люди.
А что, если это Ник, но он, как и я, прошел обработку слайтексом и ничего не помнит?
Боже, да с чего я вообще решила, что это Ник?!
Злюсь на себя и свою отшибленную память, которая отказывается показать мне лицо Валентайна.
Потом устаю злиться и ложусь рядом с Пересмешником. Слушаю его мерное дыхание и тоже засыпаю, несмотря на то что еще рано для сна.
Глава 19
…Шумной толпой покидаем здание Полицейской академии.
Гжанна не переставая болтает, рассказывая о своих новых любовных похождениях. Мейс, каким-то неведомым случаем затесавшаяся в нашу компанию, презрительно морщит нос и время от времени вставляет многозначительное: «А я…», «А вот мне…», «А у меня…»
Скоро выпуск, и я искренне надеюсь больше никогда не встретить Мейси Плун. Вроде бы я ни с кем не пытаюсь конфликтовать, но эта девчонка всякий раз норовит нарваться сама. И надо же было Нику ее отшить. Прав, конечно – такая кому угодно вынесет мозг, – но какого-то черта в их несложившейся любовной истории Мейси посчитала виноватой меня. Видит бог, если не уймется, однажды я лишу ее приличного клока волос. Или парочки зубов…
Резко останавливаюсь, внезапно осознав, что рюкзак на моем плече чересчур легкий. Вот черт. Девчонки торопили, и я собиралась в спешке.
Перекидываю рюкзак вперед, расстегиваю «молнию», копаюсь внутри и понимаю, что была права: планшета нет. Видимо, забыла в раздевалке. Я ведь читала на скамье, когда освободились остальные члены нашей группы и вокруг началась суета.
Микаэлла, шагающая по правую руку от меня, тоже останавливается, смотрит недоуменно. В то время как остальные, не замедляя шага, уходят вперед.
– Идите, я догоню, – говорю и поворачиваю назад.
– Ты куда? Мы же в кафе собирались!
На самом деле в кафе собирались они. Меня едва ли не силой потащили за компанию, а я ради разнообразия согласилась. Не иначе сдуру. Обычно мне комфортнее в мужском обществе. Одни откровения Гжанны чего только стоят – у меня скоро кровь пойдет из ушей.
– Без меня! – бросаю уже через плечо. – Я кое-что забыла! – И быстрым шагом удаляюсь по коридору в обратную от выхода сторону.