И сейчас Островский очкует.
Потому что хоть бы сколько псин не сторожили его зад — я все равно успею вцепиться ему в глотку.
Но у меня достаточно места для маневра и когда между мной и инвалидной коляской остается пара шагов, тварь сам разворачивается ко мне лицом. Типа, ему не страшно.
Но пальцы на подлокотниках дрожат.
Особенно, бля, мизинцы.
— Рэйн, — растягивает сквозь зубы мое имя, пока охрана, стараясь не привлекать внимание гостей и журналистов, которых здесь как минимум трое и все — из солидных новостных изданий. — Какого… ты здесь делаешь?
Я шагаю вперед.
Плечом толкаю пытающегося перегородить дорогу шакала.
Он косит в сторону, скорее от неожиданности, потому что я, хоть и здоровая каланча, куда меньше всех этих квадратных дуболомов.
— Пришел сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. — Присаживаюсь перед ним на корточки и, наплевав на правила, закуриваю. Гости косятся в нашу сторону, но предпочитают не вмешиваться и обходят стороной. — А если откажешься — устрою так, что ты сдохнешь в собственной блевотине, нищий и в старых дырявых носках. Поверь, мне хватит ума и дури, чтобы устроить тебе все это.
— Господи… — бормочет губастая баба возле него, но ее тоже оттесняют подальше.
— Может, не здесь? — От напряжения у Островского дергается веко правого глаза. Хотя лично у меня ощущение, что дергается он сам. Весь.
— Здесь, — не соглашаюсь я. — Я с мудаками переговоры веду исключительно нахрапом, чтобы не забывались, что мир не принадлежит только им.
— Ты совсем, хуесос мелкий, озверел?! — громко шипит он, уже почти не сдерживая себя.
— Ты отдаешь мне Анфису и мою дочь. Я — оставляю тебя в покое и даю тебе дожить последние дни так, как ты сам захочешь. Поверь это очень милосердно с моей стороны.
Рожа Островского вытягивается то ли от возмущения, то ли от удивления такой наглости.
Вот что бывает, когда мнишь себя хозяином жизни и теряешь бдительность. Малейшее отклонение от курса — уже как с размаху в бетон без подушки безопасности.
— Что? — переспрашивает мудак. — Ты мне… Да я… Тебя…
Присаживаюсь перед ним на корточки, наслаждаясь тем, что с моим ростом даже вот так — мы глаза в глаза. Хочу наслаждаться каждым его отблеском страха.
— С этой минуты, если с головы Анфисы и Александры упадет хоть волос, если мне хотя бы покажется, что с ними плохо обращались — мое предложение будет аннулировано. Я все равно их заберу, но ты узнаешь, на что способны волчата, которых воспитывали палкой и плеткой. — Скалюсь от еле сдерживаемой злости. — Я могу прямо сейчас перегрызть тебе глотку. И сделаю это до того, как твое шакалье успеет меня пристрелить. Хочешь проверить, Островский? Хочешь прямо сейчас узнать, какая смерть на вкус? Представляешь заголовки завтрашних газет? «Известный олигарх и меценат намертво загрызен собственным сыном».
Он так сильно держится в подлокотники, что костяшки пальцев становятся синюшно-бледными, как у «выдержанного» в холодильнике покойника.
— Знаешь, как это — захлебываться собственной кровью? — уже откровенно наслаждаюсь я. — Когда тебе зубами вырывают кадык и вместо воздуха тебе в глотку попадает только собственная вонючая и горячая кровь? Каково это — подыхать как падаль?
Я хочу сделать с ним все это.
Потому что воспоминания о просьбе Капитошки и о ране на плече Анфисы, превращают меня в зверя.
Говорят, оборотни существуют только в книгах и легендах.
Ну а кто тогда я, если прямо сейчас зверею от желания рвать его на куски за все то, что эта тварь успела с ними сделать?
— Ты так уверен, что она пойдет с тобой, — пытается бравировать Островский. — Может, спросим Анфису?
Теперь я знаю, что у него на нее что-то есть. Что-то, из-за чего она с ним. Не только потому что у нее нет денег и некуда пойти, хотя уверен, Островский и здесь постарался обрубить все возможности для побега.
Он держит ее на поводке.
Он всегда это делал, когда понимал, что есть люди, которых невозможно сломить одной угрозой, потому что они слишком хотят жить. И единственная возможность согнуть их в бараний рог — найти болевую точку.
Меня подворачивает, когда вдруг доходит, кто эта болевая точка у моей Монашки.
Моя дочь.
Капитошка.
Анфиса давно бы сбежала, даже если бы пришлось жить в подземке и бомжевать. Но она никогда и никуда не уйдет до тех пор, пока рядом не будет Александры.
— Через неделю я возвращаюсь в Лондон. Они едут со мной, мразь. Обе. Целые и невредимые. И если…
Наклоняюсь к нему, чтобы между нами осталось меньше полуметра свободного пространства.
— Я с тебя шкуру спущу, мееееедленно. С удовольствием. И это будет только начало.
— Рэйн, — Островский пытается сделать вид, что ему весело, но мы оба знаем — это ни хрена не так. — Я могу сделать так, что они обе просто… исчезнут.
— Конечно, ты мог бы.
«Мог бы» снова делает его рожу растерянной.
Херовый бы я был переговорщик, если бы мне совсем нечем было подстраховать тылы.
Я достаю телефон.
Нахожу короткую видеозапись.
Показываю ее Островскому.
Он зеленеет — становится греющего мне душу цвета блевотины в грязи.
— Что, тварь, думал, никто не узнает? — говорю шепотом. — Я приходил в твой дом когда захочу и как захочу. Был везде и видел все. В том числе — твои маленькие «слабости». Извращенец ты херов. Тронь Анфису и мою дочь — и эта маленькая киношка станет бомбой, которую я так глубоко затолкаю тебе в задницу, что ты почувствуешь взрыв каждым зубным нервом.
Островский просит принести ему воды.
Делает пару глотков.
И, промокая испарину платком, говорит:
— Мне нужны гарантии.
— Никаких гарантий — только мое честное слово в обмен на твое обещание не прикасаться к моим женщинам. Никому. Даже взглядом.
Он бы мог устроить мне ответный шантаж.
Но проблема в том, что я, если потеряю Анфису и Капитошку, останусь без тормозов.
А бешеных собак не останавливает даже пуля в лоб.
Глава 52: Анфиса
Меня, как пленницу, прямо посреди праздника заталкивают в машину и отвозят домой.
По дороге я мысленно прошу бога вступиться за мою дочь. Хотя бы раз. Не ради меня — ради того, что она маленький невинный и беспомощный ребенок, и не сделала ничего, чтобы страдать за все совершенные мной глупости.
Мне уже давно не страшно, что Островский может отдать приказ избавить его от меня.
Я давно к этому готова.
Но я не имею права оставить дочь его заложницей.
Но в этот раз все серьезно: я чувствую это, как ни странно это звучит, но даже по угрюмому молчанию охранников. Один за рулем, двое — на заднем сиденье, по обе стороны меня.
Как будто я вдруг сбегу.
Островскому доложили, что я разговаривала с Рэйном.
Прежде чем вывести меня из зала, меня «показали царю». Он уже вовсю любезничал со Светланой. Но на меня все-таки глянул. Как на пришедшую в негодность вещь.
Возможно, я даже до утра не доживу.
Знал бы кто, что у жен миллионеров бывает вот такое закулисье — наверное, не мечтали бы о мужике, который за просто так подарит небо в алмазах.
По приезду, меня отводят в комнату под крышей, заталкивают туда, словно мусор.
И запирают на ключ.
Я прошу привести ко мне дочь, но даже когда срываю горло до хрипоты — это бесполезно.
А когда через какой-то совершенно непонятный мне отрезок времени дверь все-таки открывается, в комнату входят двое охранников: один перегораживает дверь, другой держит что-то в руке.
Пистолет?
Марат вынес мне приговор?
Потому что хоть бы сколько псин не сторожили его зад — я все равно успею вцепиться ему в глотку.
Но у меня достаточно места для маневра и когда между мной и инвалидной коляской остается пара шагов, тварь сам разворачивается ко мне лицом. Типа, ему не страшно.
Но пальцы на подлокотниках дрожат.
Особенно, бля, мизинцы.
— Рэйн, — растягивает сквозь зубы мое имя, пока охрана, стараясь не привлекать внимание гостей и журналистов, которых здесь как минимум трое и все — из солидных новостных изданий. — Какого… ты здесь делаешь?
Я шагаю вперед.
Плечом толкаю пытающегося перегородить дорогу шакала.
Он косит в сторону, скорее от неожиданности, потому что я, хоть и здоровая каланча, куда меньше всех этих квадратных дуболомов.
— Пришел сделать тебе предложение, от которого ты не сможешь отказаться. — Присаживаюсь перед ним на корточки и, наплевав на правила, закуриваю. Гости косятся в нашу сторону, но предпочитают не вмешиваться и обходят стороной. — А если откажешься — устрою так, что ты сдохнешь в собственной блевотине, нищий и в старых дырявых носках. Поверь, мне хватит ума и дури, чтобы устроить тебе все это.
— Господи… — бормочет губастая баба возле него, но ее тоже оттесняют подальше.
— Может, не здесь? — От напряжения у Островского дергается веко правого глаза. Хотя лично у меня ощущение, что дергается он сам. Весь.
— Здесь, — не соглашаюсь я. — Я с мудаками переговоры веду исключительно нахрапом, чтобы не забывались, что мир не принадлежит только им.
— Ты совсем, хуесос мелкий, озверел?! — громко шипит он, уже почти не сдерживая себя.
— Ты отдаешь мне Анфису и мою дочь. Я — оставляю тебя в покое и даю тебе дожить последние дни так, как ты сам захочешь. Поверь это очень милосердно с моей стороны.
Рожа Островского вытягивается то ли от возмущения, то ли от удивления такой наглости.
Вот что бывает, когда мнишь себя хозяином жизни и теряешь бдительность. Малейшее отклонение от курса — уже как с размаху в бетон без подушки безопасности.
— Что? — переспрашивает мудак. — Ты мне… Да я… Тебя…
Присаживаюсь перед ним на корточки, наслаждаясь тем, что с моим ростом даже вот так — мы глаза в глаза. Хочу наслаждаться каждым его отблеском страха.
— С этой минуты, если с головы Анфисы и Александры упадет хоть волос, если мне хотя бы покажется, что с ними плохо обращались — мое предложение будет аннулировано. Я все равно их заберу, но ты узнаешь, на что способны волчата, которых воспитывали палкой и плеткой. — Скалюсь от еле сдерживаемой злости. — Я могу прямо сейчас перегрызть тебе глотку. И сделаю это до того, как твое шакалье успеет меня пристрелить. Хочешь проверить, Островский? Хочешь прямо сейчас узнать, какая смерть на вкус? Представляешь заголовки завтрашних газет? «Известный олигарх и меценат намертво загрызен собственным сыном».
Он так сильно держится в подлокотники, что костяшки пальцев становятся синюшно-бледными, как у «выдержанного» в холодильнике покойника.
— Знаешь, как это — захлебываться собственной кровью? — уже откровенно наслаждаюсь я. — Когда тебе зубами вырывают кадык и вместо воздуха тебе в глотку попадает только собственная вонючая и горячая кровь? Каково это — подыхать как падаль?
Я хочу сделать с ним все это.
Потому что воспоминания о просьбе Капитошки и о ране на плече Анфисы, превращают меня в зверя.
Говорят, оборотни существуют только в книгах и легендах.
Ну а кто тогда я, если прямо сейчас зверею от желания рвать его на куски за все то, что эта тварь успела с ними сделать?
— Ты так уверен, что она пойдет с тобой, — пытается бравировать Островский. — Может, спросим Анфису?
Теперь я знаю, что у него на нее что-то есть. Что-то, из-за чего она с ним. Не только потому что у нее нет денег и некуда пойти, хотя уверен, Островский и здесь постарался обрубить все возможности для побега.
Он держит ее на поводке.
Он всегда это делал, когда понимал, что есть люди, которых невозможно сломить одной угрозой, потому что они слишком хотят жить. И единственная возможность согнуть их в бараний рог — найти болевую точку.
Меня подворачивает, когда вдруг доходит, кто эта болевая точка у моей Монашки.
Моя дочь.
Капитошка.
Анфиса давно бы сбежала, даже если бы пришлось жить в подземке и бомжевать. Но она никогда и никуда не уйдет до тех пор, пока рядом не будет Александры.
— Через неделю я возвращаюсь в Лондон. Они едут со мной, мразь. Обе. Целые и невредимые. И если…
Наклоняюсь к нему, чтобы между нами осталось меньше полуметра свободного пространства.
— Я с тебя шкуру спущу, мееееедленно. С удовольствием. И это будет только начало.
— Рэйн, — Островский пытается сделать вид, что ему весело, но мы оба знаем — это ни хрена не так. — Я могу сделать так, что они обе просто… исчезнут.
— Конечно, ты мог бы.
«Мог бы» снова делает его рожу растерянной.
Херовый бы я был переговорщик, если бы мне совсем нечем было подстраховать тылы.
Я достаю телефон.
Нахожу короткую видеозапись.
Показываю ее Островскому.
Он зеленеет — становится греющего мне душу цвета блевотины в грязи.
— Что, тварь, думал, никто не узнает? — говорю шепотом. — Я приходил в твой дом когда захочу и как захочу. Был везде и видел все. В том числе — твои маленькие «слабости». Извращенец ты херов. Тронь Анфису и мою дочь — и эта маленькая киношка станет бомбой, которую я так глубоко затолкаю тебе в задницу, что ты почувствуешь взрыв каждым зубным нервом.
Островский просит принести ему воды.
Делает пару глотков.
И, промокая испарину платком, говорит:
— Мне нужны гарантии.
— Никаких гарантий — только мое честное слово в обмен на твое обещание не прикасаться к моим женщинам. Никому. Даже взглядом.
Он бы мог устроить мне ответный шантаж.
Но проблема в том, что я, если потеряю Анфису и Капитошку, останусь без тормозов.
А бешеных собак не останавливает даже пуля в лоб.
Глава 52: Анфиса
Меня, как пленницу, прямо посреди праздника заталкивают в машину и отвозят домой.
По дороге я мысленно прошу бога вступиться за мою дочь. Хотя бы раз. Не ради меня — ради того, что она маленький невинный и беспомощный ребенок, и не сделала ничего, чтобы страдать за все совершенные мной глупости.
Мне уже давно не страшно, что Островский может отдать приказ избавить его от меня.
Я давно к этому готова.
Но я не имею права оставить дочь его заложницей.
Но в этот раз все серьезно: я чувствую это, как ни странно это звучит, но даже по угрюмому молчанию охранников. Один за рулем, двое — на заднем сиденье, по обе стороны меня.
Как будто я вдруг сбегу.
Островскому доложили, что я разговаривала с Рэйном.
Прежде чем вывести меня из зала, меня «показали царю». Он уже вовсю любезничал со Светланой. Но на меня все-таки глянул. Как на пришедшую в негодность вещь.
Возможно, я даже до утра не доживу.
Знал бы кто, что у жен миллионеров бывает вот такое закулисье — наверное, не мечтали бы о мужике, который за просто так подарит небо в алмазах.
По приезду, меня отводят в комнату под крышей, заталкивают туда, словно мусор.
И запирают на ключ.
Я прошу привести ко мне дочь, но даже когда срываю горло до хрипоты — это бесполезно.
А когда через какой-то совершенно непонятный мне отрезок времени дверь все-таки открывается, в комнату входят двое охранников: один перегораживает дверь, другой держит что-то в руке.
Пистолет?
Марат вынес мне приговор?