Ангелочек пропадает из виду, и я снова заглядываю в журнал, но на этот раз пытаюсь вчитаться в сопровождающую статью. Она о развлекающейся жене «русского олигарха»? Здесь это словосочетание употребляют не в самом уважительном контексте, мягко говоря.

Но это совсем другая статья.

Она о том, как однажды, Анфиса Островская, жена известного русского промышленника, решила создать свою коллекцию украшений. К этому всему есть длинная текстовая подложка, но я не особо вчитываюсь.

Эту маленькую коллекцию олигархи раскупили на благотворительном аукционе.

И на следующий день, когда какая-то гламурная женушка сфоткалась в серьгах в форме павлиньих перьев, на жену промышленника Островского неожиданно свалилась слава.

Так появился ее собственно ювелирный дом — «АлексА»

Названный в честь их с предпринимателем Островским дочери — Александры.

Я переворачиваю страницу.

На ней Монашка вместе с девочкой на руках.

Похожей на мать как две капли воды.

Только голубоглазой.

И с веснушками на носу.

Вот так выглядит твое наследие, Островский?

Я захлопываю журнал и швыряю его на стол.

В самом деле, а почему она не должна была родить, если ее купили в качестве племенной матки?





Глава 24: Анфиса




Водитель пролетает «красный» без малейшего намека на попытку притормозить.

Я жмурюсь, уговаривая себя не думать о том, что было бы, окажись на пешеходном переходе мамочка с коляской или старушка, или обычные прохожие, которым не хватило бы резвости отскочить в сторону.

— Простите, Анфиса Алексеевна, — роботическим голосом отвечает водитель, хоть я уверена, что не произнесла вопрос вслух.

Отворачиваюсь, глядя в окно, и по старой привычке обхватываю себя руками, чтобы согреться.

Что-то случилось.

Пятнадцать минут назад позвонила Агата.

Она нашла Марата около лестницы.

Без сознания.

Как будто он упал.

Или что-то в таком духе.

Поэтому сейчас я еду в тот медицинский центр, который только то и делал, что паразитировал на деньгах Островского, прикрывая какие-то не совсем легальные операции красивой картинки благотворительности и бесплатного лечения детей из нуждающихся семей.

Я достаю телефон, набираю номер няни и прошу позвать к телефону Алексу.

Мне нравится так ее называть.

На иностранный манер.

Как…

— Мама, ты узе меня забелешь? — пищит мое драгоценное солнышко, немного растягивая слова. Она почему-то поздно начала говорить — только после двух. Но зато сразу как-то много-много слов, и без речевых дефектов. Ну кроме тех, которые есть у всех детей. — Я налисовала чичеку.

Так она называет мишку Тедди, которому столько же лет, сколько и ей, и без которого просто отказывается спать.

— Солнышко, я немножко задержусь. Будешь умницей?


— Дя, — немного ворчит она. — Буду есе лисовать.

— Потом обязательно покажешь все рисунки. А теперь дай трубочку Галине Николаевне.

Это наша няня — святая женщина и единственный человек, которому я согласилась доверить дочь.

Мою единственную ценность.

Мое единственное сокровище.

Единственное в буквальном смысле.

Потому что роды были сложными.

И за мою голубоглазую Алексу я заплатила способностью иметь детей в будущем.

Она в порядке, Анфиса Алексеевна, — говорит няня. И осторожнее спрашивает: — Что-то случилось?

Галина Николаевна занимается Алексой уже год. И за все это время у меня не возникло ни намека на мысль, что она может не справиться или что рядом с ней моей дочери может что-то угрожать. Поэтому, обычно я звоню чтобы узнать, как у них дела пару раз в день, в перерывах между делами, которых в последнее время так много, что я едва успеваю их решать.

Этот звонок — выбивается из графика.

Понятия не имею, почему решила позвонить и проверить, все ли у них хорошо.

Испугалась?

Потому что, даже не зная всей ситуации, решила, что Марат не мог просто так упасть?

Я отгоняю от себя эти мысли до самого приезда в клинику. На улице март, но ливень стеной и он такой холодный, что когда выхожу из машины, хочется поскорее вернуться в тепло. Водитель идет рядом — держит надо мной раскрытый зонт. Но когда оказываюсь под навесом, взглядом отправляю его обратно.

Это еще один «пес» Островского, приставленный следить за каждым моим шагом. Даже если эти шаги в сторону платы, в которой лежит мой муж — его хозяин.

Меня здесь уже ждут: выбегает старшая сестра, что-то бормочет, берет на себя почетную миссию провести в кабинет главврача, но он тоже здесь — выходит наперерез, заискивающе лебезит, как будто от моего хорошего расположения зависит офигеть, как много.

За последние годы я в совершенстве овладела навыком фальшивой вежливости и сейчас активно его использую: пытаюсь прикрыться печалью и тревогой, напрочь отметая пустые разговоры о том, как несправедлива жизнь.

— Что с моим мужем? — спрашиваю в лоб, когда даже моего бесконечного терпения не хватает, чтобы выслушивать весь этот словесный мусор. — Где он? Кто занимается его лечением? Оказывают ли ему самую лучшую и квалифицированную медицинскую помощь или мне следует рассмотреть вариант о переводе его в более подходящее место?

— Анфиса Алексеевна, Марат Игоревич… — Доктор нервно теребит цепочку, на которой болтаются его очки. — Он… Его привезли без сознания. Мы сделали все, чтобы оказать максимально быструю помощь, но он пока…

— Он без сознания? — тороплю все эти сопли.

— Да.

Киваю.

— Я хочу поговорить с его лечащим врачом и всем персоналом, который занимается оказанием помощи. Вплоть до санитарок, которые моют полы за дверью его палаты.

Мне пришлось стать вот такой — грубой «хозяйкой жизни».

Чтобы не сожрали.

В первую очередь — огромное и «чудесное» семейство моего мужа.





Глава 25: Анфиса




Марат в коме.

Эта мысль не покидает меня уже полчаса — с тех пор, как его ведущий врач без долгих прелюдий озвучил ее вслух.

Мой муж упал с лестницы.

У него тяжелая травма головы, последствия которой предсказать невозможно.

Мне приходится повысить голос, чтобы нас с врачом оставили наедине.

Вопросы, которые я хочу ему задать, нельзя доверять посторонним ушам.