– Я ведь уже сказала «извини», но я могу сказать это снова. Правда, Холли, прости, я вся… я вся в раздрае. Я не знаю, может, я сама сделала ошибку, когда ушла от Тома, и это напрягает – наблюдать, когда ты повторяешь ее за мной.
– А ты всерьез это все говорила?
– Да, – твердо отвечает она. – Каждое слово.
– Ох, ради бога, – перебивает нас Шэрон, – что это за извинение! Послушайте, вы, я не вижу вас неделями, и тут выясняется, что вы обе порушили себе личную жизнь?!
– Аккуратней, это заразно, – криво улыбаюсь я.
– Ну, Джон был бы не прочь, – бормочет она про себя. – Ладно, давайте все по порядку. – Шэрон поднимается со скамейки, делает несколько шагов. – Тут должна быть где-то другая скамья. Берт не мог это выдумать. – Снова садится, включает телефон, заходит в «Гугл», ищет. – Ага, нет, ты не идиотка. Еще есть скамья, которую друзья Патрика Каванаха установили через несколько недель после его смерти. Официально открыта в день Святого Патрика в 1968 году. Надо думать, это она.
Я пытаюсь сосредоточиться, но у меня не выходит. Грызет стыд, что не сумела помочь Берту обдумать все основательно, но как тут поможешь, когда сама безмозглая… Как вообще могло прийти в голову оставить письмо на скамейке?
Мы идем под деревьями по набережной вдоль канала, в котором нарядно плавают лебеди, я опираюсь на один костыль – моя лодыжка все еще слаба, и, дойдя до южного берега у Лок-гейтс, поблизости от Баггот-бридж, прямо напротив отеля «Меспил», обнаруживаем простую скамью из дерева и камня. Головокружение от той, первой, проходит, эта выглядит куда более подходящей, незатейливая старая скамья, на которой Берт и Рита впервые поцеловались, когда 17 марта 1968 года пришли сюда почтить память любимого поэта Риты… Другие времена. Вот и Берта уже нет, но скамья стоит, сохраняя на себе отпечаток тех, кто присаживался на нее, кто проходил мимо, стоит себе и наблюдает безмолвно, как сменяются времена года, как тихо текут воды канала… Впрочем, проблема наша по-прежнему не решена. Где оставить конверт?
Гостиница «Меспил» находится прямо напротив.
– Есть идея.
Я решительно ковыляю через дорогу, вхожу в отель, с самым деловым видом направляюсь к стойке и заявляю, что мне необходим управляющий.
– Одну минуту. – Служащая исчезает за незаметной дверцей в обитой панелью стене.
– Здравствуйте, – протягивая мне руку, выходит оттуда женщина. – Я управляющая, чем могу помочь? – Рука у нее теплая, надеюсь, что и сердце такое же.
Она ведет меня в холл, усаживает в кресло.
– Спасибо, что уделили мне время. Меня зовут Холли Кеннеди, я сотрудник организации, которая называется «P. S. Я люблю тебя» и помогает смертельно больным людям написать прощальные письма родным. Я представляю сейчас своего клиента, Берта Эндрюса, который, увы, буквально несколько минут назад нас покинул. Мне нужна ваша помощь.
Тут мы и оставляем нашу третью загадку. Когда Рита явится сюда, а мне остается всего лишь легонько намекнуть ей про отель, она получит очередное свое письмо, ее удобно усадят, чтобы она прочла его в тишине, и угостят чаем.
Вторая наша остановка прошла менее напряженно, чем первая. Мы приехали в тот танцзал, где Берт впервые увидел Риту. В шестидесятых, в эпоху шоу-бэндов, «Хризантема» была танцевальной меккой Ирландии. Девушки стояли по одну стену, юноши – по другую. Если парень спрашивал, не хочешь ли ты минералки, значит, он заинтересован. Если девушка согласилась потанцевать, значит, она заинтересована. Времена былой невинности, когда в стране господствовала католическая церковь. Тысячи людей встретили партнеров на всю жизнь в ирландских танцзалах.
Добрый охранник впускает нас в здание, пустое и тихое, поскольку идет подготовка к школьным экзаменам. Он разрешает нам побродить, оглядеться. Нет больше натертого пола и зеркальных стен. Вместо этого – ряды столов и стульев, но все равно увидеть это – словно оказаться в другом времени. Я прямо вижу, как это было, жаркий, распаренный воздух, и полный зал народу выплясывает джайв. И тут, в унисон моим мыслям, Дениз произносит: «Если бы эти стены могли говорить…»
Я объясняю охраннику, с какой миссией мы явились, и делаю это с той смесью уверенности, простоты и настоятельности, с какой ведут себя спасители человечества. В ответ он соглашается оставить конверт у себя и, надписав Ритиным именем, убирает его в надежное место, так что в свой час письмо Берта поведет ее из танцзала, где они встретились, к скамейке, где они впервые поцеловались. И благодаря приписке, которую я мелкими буквами сделала под лимериком Берта, через дорогу от скамьи, на которой наметилось их будущее, Рита найдет третье письмо, и оно отправит ее туда, где Берт сделал ей предложение. И мы сейчас как раз туда и направимся.
Тот же Берт, от любви пропадая,
Бессловесностью остро страдая,
На колено упав,
Ей признался стремглав
И очнулся в обители рая.
– Какая все-таки чудесная история, – признает Шэрон. – Знаете, когда будете делать это в следующий раз, возьмите меня снова, пожалуйста!
– Сколько у тебя еще времени? Ты же вроде сказала, сегодня УЗИ?
– Про УЗИ я выдумала, – понурясь, раскалывается она. – Я сказала так маме, чтобы передохнуть. Правда, я ужасно устала. – Глаза у нее подозрительно блестят, и я ее обнимаю. – Сегодня отличный день, правда, Холли, раньше я так не думала, но теперь я целиком за тебя. Ничего нет неправильного в том, что ты делаешь, и, если ты мне позволишь, я пойду и скажу это Гэбриелу.
При имени Гэбриела улыбка моя вянет, и я с новой остротой вспоминаю, что я его потеряла. Отказалась я от него.
– Проехали. Слишком поздно, – говорю я, включая мотор.
Мы едем к маяку Хоут на северной стороне Дублинского залива. Он построен в 1817 году вместе с круглой сторожевой башней-мартелло, и именно там, за рыбой с картошкой фри, Берт сделал предложение Рите.
Смотритель маяка выходит из георгианского домика, пристроенного к башне, выслушивает мою историю и любезно соглашается сохранить для Риты письмо. И точно так же, как в случае с управляющей отелем и охранником танцзала, оказывается, что и самые занятые люди находят время выслушать простую человеческую историю. Они не перебивают, не отгораживаются. Я пришла к ним не с жалобой, я не пытаюсь что-то из них выжать. Я только прошу выслушать меня и сыграть маленькую роль в исполнении последней воли умирающего. Участие этих незнакомцев вселяет надежду, заставляет поверить в человечество: пусть иногда кажется, что люди черствеют, что они лишены сострадания… нет, настоящее они точно распознают. У смотрителя маяка остается конверт со следующим лимериком:
Жил да был один олух заблудший,
Не подумавши, плюнувший в душу.
И, раскаянья полон,
Здесь прощенье обрел он
И впоследствии клятв не нарушил.
– Интересно, что ж это он натворил, – говорит Шэрон, когда мы, тоже жуя картошку фри с рыбой, идем по пирсу, возвращаясь к парковке.
– Тоже мне загадка, – с тяжелым сарказмом отвечает Дениз.
– Уж тебе ли жаловаться, у тебя идеальный муж, который тебя обожает и который рядом с тобой во все трудные времена! – не остается в долгу Шэрон.
Я бы с ней согласилась, но у меня нет сил после всего, что выдала мне сегодня Дениз.
– А то я не знаю, – тихо отвечает та. – Потому-то он и заслуживает кого-то получше.
Мы все помалкиваем, в задумчивости, пока едем к следующей точке. Шэрон думает о том, как новый ребенок явится в жизнь, и без того переполненную до краев. Дениз – о крушении своего брака и о будущем, которое пошло не по плану. А я – ну, я обо всем сразу.
Мы паркуемся и выходим, глядя на здание, к которому привел нас Берт.
– Значит, здесь она его и простила, – говорю я.
И тут, позабыв про задумчивость, мы в голос хохочем. Потому что в доме лавка, где продаются изделия из конопли, и тату-салон.
– Наверняка накурились и сделали татушки с декларацией вечной и взаимной любви! – предполагает Дениз.
– Так, – говорю я. – Что же мне делать?
– Следовать протоколу, – говорит Шэрон и делает рукой жест, пропуская меня вперед.
Смеюсь, глубоко вздыхаю, вхожу.
И тут персонал – благожелательней некуда. Они тронуты моим рассказом, охотно берутся выполнить все, что от них требуется, и даже предлагают бонусом наколоть Рите, когда она явится, татуировку бесплатно.
День был длинный, мы притомились и хотим поскорее его закончить. Последний пункт назначения – дом в Гласневине.
Шэрон читает лимерик:
Дама Горечь в раздоре с сестрой,
Потеряла душевный покой.
Но ведь это сестра!
И давно бы пора
Им обняться под крышей родной.
– Что за дама Горечь? – интересуется Шэрон. – Или это общее имя нам всем примерно этак через полгода?
– Это Рита, – говорю я, а сама холодею от страха, который вселила в меня Дениз. – Дом принадлежит ее сестре-близняшке, они там обе родились и выросли. А потом рассорились, когда их мать умерла, не смогли имущество поделить. Сестра все себе забрала, они перестали разговаривать, и семьи их тоже.
– Люди гибнут за металл, – резюмирует Дениз.
– Что-то мне кажется, туда тебе лучше одной, – советует Шэрон, и я с ней не спорю.
Ковыляю по тропке, проложенной по пестро цветущему, чистенькому и ухоженному садику. Звоню в дверь. На звонок отзываются не сразу, и хотя я виделась с Ритой всего несколько раз, они с сестрой очень похожи. Ну, может, у этой взгляд чуточку жестче. Недоверчиво смотрит через дверное стекло, и до меня вдруг доходит, что открывать мне она не намерена.
– Меня послал Берт.
Щелкает замок.
– Что им нужно на этот раз? Моей крови? – ворчит она, приоткрывает дверь и, шаркая, идет в глубь дома. Иду за ней, и мы оказываемся в комнате, где стоит телевизор.
На кофейном столике телепрограмма с обведенными шариковой ручкой передачами. Опираясь на трость, морщась от боли, она тяжело усаживается в старое, потрепанное кресло.
– Вам помочь? – делаю я шаг.
– Нет, – бурчит она, переводит дыхание и поплотней запахивается в кофту. – Тазобедренный сустав заменили, – сообщает она и смотрит на мою ногу. – А с вами что?