– Так ты тоже в этом?
– Я сидела с ребенком, пока Холли учила ее мамочку читать и писать, – сообщает Дениз.
– Ты учишь читать и писать? – изумлена Шэрон.
– Пытаюсь, – отвечаю я, разворачиваясь, и жду в ответ чего-нибудь ядовитого, вроде «что только не приходит в голову умирающим!», чего-нибудь умаляющего мое дело, но ничего подобного не происходит.
– Здорово выполнено, – хвалит Шэрон оформление и, достав открытку, читает вслух первый лимерик:
Один классный из Дублина парень
Очень с танцами был фамильярен
В «Хризантему» пришел
И красотку нашел,
И с тех пор от любви он в угаре.
– Как мило, – замечает она. – И куда это ведет?
– «Хризантема» – это был такой танцзал. Они там встретились в шестидесятых, и ансамбль, который играл в тот день, назывался «Проблески зари»… Но туда еще рано, там закрыто, так что сначала поедем во второе место.
И Шэрон, забравшись во второй конверт, читает:
Некий Берт о взаимности грезил
Подле девы, влюбленной в поэзию.
На скамье Каванаха,
Чтоб любовь не зачахла,
Поцелуй ему жизнь накудесила.
– Первый поцелуй, что ли? – угадывает она.
– В точку.
Первый раз Берт и Рита поцеловались в 1968 году на скамейке в память Патрика Каванаха. Это та самая кованая скамья, что стоит на северной набережной Гранд-канала, где наш классик, как живой, сидит, нога на ногу, с одного края скамьи и словно приглашает прохожего присесть рядом.
И вот мы стоим у этой скамьи, я представляю себе, как Берт и Рита сидят здесь этакую тьму лет назад, впервые целуются, и это меня трогает… С мокрыми глазами поворачиваюсь к девчонкам и вижу, что у Шэрон выражение лица – ну совершенно иное.
– Так, значит, тут ты оставляешь второй конверт?
– Да.
– А вот и нет! Первый лимерик ведет к танцзалу, там ты оставляешь второй конверт, он ведет сюда, и тут ты оставляешь третий!
Мы с Дениз переглядываемся ошеломленно. Как это мы сами до этого не додумались? Чай, не ракетостроение…
– Ага, вот теперь вы рады, что взяли меня с собой, – с довольной ухмылкой усаживается Шэрон рядом с Робертом Каванахом. – И где, скажи мне на милость, ты собираешься его тут оставить? – все так же важно продолжает она. – Тут, Пэдди? – И обращается к Патрику Каванаху: – Нет, Пэдди, похоже, наша подруга не до конца все продумала!
Дениз издает злорадный смешок. Я гневно на них обеих смотрю, и они мигом притихают.
Оглядываю скамью. Прикидываю, не обернуть ли третий конверт в полиэтилен, не приклеить ли его скотчем под сиденьем? Нет, понятно ведь, что это решение непрактичное. Неизвестно, сколько Берту осталось – может, часы, а может, и дни. Но, может, и недели, чего только не бывает. Если люди покидают землю раньше, чем можно предположить, то уж, конечно, они могут жить дольше, чем ожидалось. К тому ж я не знаю, когда Рита сочтет нужным начать путешествие, в которое Берт отправит ее своим первым письмом. Не исключено, что это растянется не только на несколько дней, но и на недели… или месяцы. А подозрительный пакет под сиденьем мемориальной скамейки в самом центре города, где полно туристов, долго продержаться не сможет.
– Сразу видно, она размышляет, – произносит Дениз.
– Потому что она не болтает, – заканчивает Шэрон.
Они хихикают, поэтессы несчастные.
– У нее такой взгляд, – начинает Шэрон.
– Видно, дело не в лад, – заканчивает Дениз, и они прыскают, как маленькие.
Я не обращаю внимания. Мне некогда. Мне еще четыре письма надо доставить, Берт умирает, начиная свое перерождение, а мы стоим тут, в месте, где когда-то складывалось его будущее. Машинально читаю табличку с надписью у подножия скамейки и вдруг понимаю, что тут какой-то прокол. Что-то до ужаса не так, и я холодею.
– Погодите! Берт сказал, они целовались на этой скамье в 1968 году!
Но девицы мои делают селфи с Патриком Каванахом, кладут голову ему на плечо, делают пальцами «знак мира», вытягивают губы в поцелуйчиках.
– А эту поставили здесь в 1991-м!
Они выключают свои телефоны и подходят ко мне посмотреть, во что я тыкаю пальцем. Мы молча смотрим на надпись.
Я хмурюсь. В кармане вибрирует телефон. Пришло сообщение.
– Может, спросишь у Берта, то ли это место? – предлагает Шэрон.
– Слишком поздно, – говорю я.
Сообщение от Джой:
– Наш дорогой Берт почил.
Глава двадцать седьмая
Сижу на скамье, уткнувшись лбом в ладони.
– Я идиотка.
– Ничего ты не идиотка, – отзывается Дениз.
– Я все делаю не так, – кляну я себя. – Люди умирают. Я обещала – и что получилось? Какая-то безумная самодеятельность… И еще я порвала с Гэбриелом.
– Что? – вскипает Дениз.
– Почему? – подхватывает Шэрон.
– Он решил, что съедется с Авой, а не с Холли, – объясняет Дениз.
– Что? – теперь вскипает Шэрон.
– Ну, это все и так… разваливалось. Так что я просто перерезала проводок.
– Ну, на самом деле, – говорит Дениз, обращаясь к Шэрон, – Холли была в подвешенном состоянии. Она не желала отчитываться перед человеком, который был против ее сотрудничества с клубом «P. S. Я люблю тебя». Не хотел, правда, из опасения, что она спятит. И вообще, надо думать, Гэбриел боялся, что ее потеряет, – и таки потерял, потому что не поддержал ее. А она не хочет смотреть правде в глаза и признать его правоту и поэтому просто отсекла его, как всегда делает с теми людьми, которые не согласны с ее образом жизни. Именно поэтому, верно, она и тебе не звонит неделями. В точности как было, когда Джерри умер, помнишь?
Шэрон кивает, неуверенно на меня смотрит, а потом отвечает Дениз:
– Та самая штука – «запереть дверь и никого не впускать»?
– Точно, но на этот раз она заперлась с призраком и прогнала реального человека, который ее любит. Да, он мог совершенно неправильно на все это отреагировать, но он ведь не знает ее так, как мы. И потом, он всего лишь человек, и никто из нас не идеал, так что кто бросит в него камень?
– Дениз, – предостерегающе понижает голос Шэрон.
Я гляжу на нее, оглушенная. Нет, обалдевшая.
– Извини, – глядя в сторону, говорит Дениз, но безо всякого сожаления. – Кто-то должен был тебе это сказать.
Мы сидим и молчим.
– Эх, что за дурацкая жизнь, – говорит Шэрон. – Хотелось бы мне, чтобы мы были сейчас на Лансароте, на надувном матрасе, дрейфовали себе тихонько в сторону Африки… хорошее было время…
Похоже, она пытается поднять нам настроение, но я не в силах смеяться, во мне занозой сидит то, что сказала Дениз. Ее слова звучат у меня в ушах, сердце колотится, и чувствую я что-то вроде паники: а что, если она права? Что, если я непоправимо ошиблась?
Шэрон меряет взглядом меня, потом Дениз.
– Может, вы обе извинитесь, и мы пойдем дальше?
– За что именно я должна извиниться? – интересуюсь я.
Тут Дениз, вроде бы готовая еще раз перечислить мне все мои промахи, останавливает себя.
– Я сидела с ребенком, пока Холли учила ее мамочку читать и писать, – сообщает Дениз.
– Ты учишь читать и писать? – изумлена Шэрон.
– Пытаюсь, – отвечаю я, разворачиваясь, и жду в ответ чего-нибудь ядовитого, вроде «что только не приходит в голову умирающим!», чего-нибудь умаляющего мое дело, но ничего подобного не происходит.
– Здорово выполнено, – хвалит Шэрон оформление и, достав открытку, читает вслух первый лимерик:
Один классный из Дублина парень
Очень с танцами был фамильярен
В «Хризантему» пришел
И красотку нашел,
И с тех пор от любви он в угаре.
– Как мило, – замечает она. – И куда это ведет?
– «Хризантема» – это был такой танцзал. Они там встретились в шестидесятых, и ансамбль, который играл в тот день, назывался «Проблески зари»… Но туда еще рано, там закрыто, так что сначала поедем во второе место.
И Шэрон, забравшись во второй конверт, читает:
Некий Берт о взаимности грезил
Подле девы, влюбленной в поэзию.
На скамье Каванаха,
Чтоб любовь не зачахла,
Поцелуй ему жизнь накудесила.
– Первый поцелуй, что ли? – угадывает она.
– В точку.
Первый раз Берт и Рита поцеловались в 1968 году на скамейке в память Патрика Каванаха. Это та самая кованая скамья, что стоит на северной набережной Гранд-канала, где наш классик, как живой, сидит, нога на ногу, с одного края скамьи и словно приглашает прохожего присесть рядом.
И вот мы стоим у этой скамьи, я представляю себе, как Берт и Рита сидят здесь этакую тьму лет назад, впервые целуются, и это меня трогает… С мокрыми глазами поворачиваюсь к девчонкам и вижу, что у Шэрон выражение лица – ну совершенно иное.
– Так, значит, тут ты оставляешь второй конверт?
– Да.
– А вот и нет! Первый лимерик ведет к танцзалу, там ты оставляешь второй конверт, он ведет сюда, и тут ты оставляешь третий!
Мы с Дениз переглядываемся ошеломленно. Как это мы сами до этого не додумались? Чай, не ракетостроение…
– Ага, вот теперь вы рады, что взяли меня с собой, – с довольной ухмылкой усаживается Шэрон рядом с Робертом Каванахом. – И где, скажи мне на милость, ты собираешься его тут оставить? – все так же важно продолжает она. – Тут, Пэдди? – И обращается к Патрику Каванаху: – Нет, Пэдди, похоже, наша подруга не до конца все продумала!
Дениз издает злорадный смешок. Я гневно на них обеих смотрю, и они мигом притихают.
Оглядываю скамью. Прикидываю, не обернуть ли третий конверт в полиэтилен, не приклеить ли его скотчем под сиденьем? Нет, понятно ведь, что это решение непрактичное. Неизвестно, сколько Берту осталось – может, часы, а может, и дни. Но, может, и недели, чего только не бывает. Если люди покидают землю раньше, чем можно предположить, то уж, конечно, они могут жить дольше, чем ожидалось. К тому ж я не знаю, когда Рита сочтет нужным начать путешествие, в которое Берт отправит ее своим первым письмом. Не исключено, что это растянется не только на несколько дней, но и на недели… или месяцы. А подозрительный пакет под сиденьем мемориальной скамейки в самом центре города, где полно туристов, долго продержаться не сможет.
– Сразу видно, она размышляет, – произносит Дениз.
– Потому что она не болтает, – заканчивает Шэрон.
Они хихикают, поэтессы несчастные.
– У нее такой взгляд, – начинает Шэрон.
– Видно, дело не в лад, – заканчивает Дениз, и они прыскают, как маленькие.
Я не обращаю внимания. Мне некогда. Мне еще четыре письма надо доставить, Берт умирает, начиная свое перерождение, а мы стоим тут, в месте, где когда-то складывалось его будущее. Машинально читаю табличку с надписью у подножия скамейки и вдруг понимаю, что тут какой-то прокол. Что-то до ужаса не так, и я холодею.
– Погодите! Берт сказал, они целовались на этой скамье в 1968 году!
Но девицы мои делают селфи с Патриком Каванахом, кладут голову ему на плечо, делают пальцами «знак мира», вытягивают губы в поцелуйчиках.
– А эту поставили здесь в 1991-м!
Они выключают свои телефоны и подходят ко мне посмотреть, во что я тыкаю пальцем. Мы молча смотрим на надпись.
Я хмурюсь. В кармане вибрирует телефон. Пришло сообщение.
– Может, спросишь у Берта, то ли это место? – предлагает Шэрон.
– Слишком поздно, – говорю я.
Сообщение от Джой:
– Наш дорогой Берт почил.
Глава двадцать седьмая
Сижу на скамье, уткнувшись лбом в ладони.
– Я идиотка.
– Ничего ты не идиотка, – отзывается Дениз.
– Я все делаю не так, – кляну я себя. – Люди умирают. Я обещала – и что получилось? Какая-то безумная самодеятельность… И еще я порвала с Гэбриелом.
– Что? – вскипает Дениз.
– Почему? – подхватывает Шэрон.
– Он решил, что съедется с Авой, а не с Холли, – объясняет Дениз.
– Что? – теперь вскипает Шэрон.
– Ну, это все и так… разваливалось. Так что я просто перерезала проводок.
– Ну, на самом деле, – говорит Дениз, обращаясь к Шэрон, – Холли была в подвешенном состоянии. Она не желала отчитываться перед человеком, который был против ее сотрудничества с клубом «P. S. Я люблю тебя». Не хотел, правда, из опасения, что она спятит. И вообще, надо думать, Гэбриел боялся, что ее потеряет, – и таки потерял, потому что не поддержал ее. А она не хочет смотреть правде в глаза и признать его правоту и поэтому просто отсекла его, как всегда делает с теми людьми, которые не согласны с ее образом жизни. Именно поэтому, верно, она и тебе не звонит неделями. В точности как было, когда Джерри умер, помнишь?
Шэрон кивает, неуверенно на меня смотрит, а потом отвечает Дениз:
– Та самая штука – «запереть дверь и никого не впускать»?
– Точно, но на этот раз она заперлась с призраком и прогнала реального человека, который ее любит. Да, он мог совершенно неправильно на все это отреагировать, но он ведь не знает ее так, как мы. И потом, он всего лишь человек, и никто из нас не идеал, так что кто бросит в него камень?
– Дениз, – предостерегающе понижает голос Шэрон.
Я гляжу на нее, оглушенная. Нет, обалдевшая.
– Извини, – глядя в сторону, говорит Дениз, но безо всякого сожаления. – Кто-то должен был тебе это сказать.
Мы сидим и молчим.
– Эх, что за дурацкая жизнь, – говорит Шэрон. – Хотелось бы мне, чтобы мы были сейчас на Лансароте, на надувном матрасе, дрейфовали себе тихонько в сторону Африки… хорошее было время…
Похоже, она пытается поднять нам настроение, но я не в силах смеяться, во мне занозой сидит то, что сказала Дениз. Ее слова звучат у меня в ушах, сердце колотится, и чувствую я что-то вроде паники: а что, если она права? Что, если я непоправимо ошиблась?
Шэрон меряет взглядом меня, потом Дениз.
– Может, вы обе извинитесь, и мы пойдем дальше?
– За что именно я должна извиниться? – интересуюсь я.
Тут Дениз, вроде бы готовая еще раз перечислить мне все мои промахи, останавливает себя.