— Ваши перебранки напоминают мне препирательство шлюх в борделе.
— Прошу прощения, мессир, — немедленно присмирели оба.
— Меня очень интересует Тверь, — признался вдруг Князь Тьмы. — Не сам город, хоть в нем, безусловно, есть нечто сакральное. Сколько раз полыхали там пожары, выжигая город дотла, сметая с лица земли. Но город стоит, и стоять, похоже, будет долго. Мне интересен оставшийся там ребенок, олицетворяющий Любовь. Со странной обезьяньей внешностью, которая на всех изображениях выходит иконописной через несколько секунд взгляда на его фото. Ведь внешность, по сути, не значит ничего. Важна суть. Нет ничего сакральнее любви. И эту добродетель более всех необходимо уничтожить. Вы знаете, Кто есть Любовь на небе, а теперь знаете, и кто олицетворяет ее на земле в виде добродетели. Кому предначертано стать одним из апостолов… Если мы, конечно, допустим это. Но мы же этого не допустим?
Азазелло и Бельфегор переглянулись.
— Мы этого не допустим… — мрачнея, повторил еле слышно Воланд, глядя, казалось, внутрь себя, и его зеленый глаз на несколько мгновений стал чернее ночи.
* * *
Тем же вечером в шикарном номере отеля «Реле де Шамбор» Жан-Жак-Альбин де Бизанкур пережил приступ настоящего безумия. Прямо через стену к нему в спальню молча потянулась вереница детей. Их глаза были пустыми и белесыми, а лица — бледными и серьезными. Они трогали его своими мягкими холодными пальчиками, заглядывали ему в глаза и молчали, но самым страшным был тот, кто возглавлял шествие. У него было лицо самого Бизанкура. Он подошел к Жан-Жаку, без слов обнял руками его колени и поднял на него взгляд, полный любви, скорби и муки. Француз оцепенел — он узнал тот самый взгляд, периодически изводивший его. Взгляд с небес. Несмотря на то что этот взгляд принадлежал ребенку с его собственным лицом… Жан-Жак потерял сознание, а очнувшись, обнаружил себя на полу, забившимся между креслом и роскошной кроватью.
И голова его вновь была ясной.
Глава 6
Исландия. Добродетель смирения, фантазии и романтика. Скала Эха
Исландия, страна удивительной суровой красоты. Рейкьявик. Магнус Олафсон. Именно он был на этот раз целью Жан-Жака-Альбина де Бизанкура.
Отец его, Олаф Йоунсон, считающий себя потомком викингов, был туристическим гидом, сопровождающим любителей рафтинга, особенно групп с детьми. Бизанкур нашел его без труда, несколько дней ходил вокруг да около, ведя незаметное существование туриста-зеваки, и неторопливо впитывал слухи и россказни, витавшие вокруг искомого объекта.
Магнус, которому было уже шесть лет, постоянно сопровождал отца на экскурсиях, вызывая уважение и восторг у всех без исключения. Мальчуган был очень серьезным и вдумчивым. Молчаливым и упорным, как отец, и во всем желающим быть на него похожим. Он без слов и наравне со взрослыми возился с туристическим снаряжением, помогал детям, даже старше себя, карабкаться по валунам и преодолевать другие преграды и препятствия, никогда не хныкал и не капризничал — был самым настоящим маленьким взрослым. Потомком викингов.
Казалось, что его первыми словами были: «Я сам». Он очень гордился своим отцом и стремился во всем на него походить. Часто они уходили вдвоем по довольно сложным маршрутам в любое время дня и ночи, при любой погоде. Это казалось безумием, но именно так Олаф воспитывал в сыне боевой дух и бесстрашие.
Мать, Виктория, в свою очередь, гордилась своими мужчинами, их маленьким кланом. Можно было подумать, что вся их семейка с этими играми в викингов поражена вирусом гордыни, но нет — именно Магнус умудрялся сглаживать даже незначительные конфликты.
Все это Жан-Жак узнал от словоохотливой владелицы гостиницы «Приют в скалах», в которой он сейчас находился, и где время короталось именно так — за разговорами о местных достопримечательностях. А пуще того, о выдающихся людях. Олаф был и таким человеком, и такой местной достопримечательностью.
Тем же вечером в комнату Бизанкура явился гость.
Жан-Жак уже готовился отойти ко сну, как вдруг почувствовал, что свет, несмотря на горящую настольную лампу, потускнел, и тени по углам зашевелились, словно черви. Даже сам воздух стал намного холоднее, хотя окна были плотно закрыты.
В кресле сгустилась тьма, и обрисовались очертания фигуры. Черт лица во мраке было не рассмотреть, и, возможно, это было к лучшему — по неизвестной причине сердце Бизанкура заколотилось в горле. Он знал, кто пожаловал к нему.
— Люцифер, — собственный голос показался Жан-Жаку шелестом песка в пустыне — безнадежным и безжизненным.
— Пришло время платить по счетам, — прозвучал глубокий, красивый, но тихий голос, и голова Жан-Жака закружилась. Он вновь оказался в своем маленьком, только что рожденном тельце, тем не менее внимая всему, что происходило вокруг, своим взрослым оком из двадцать первого века.
Комната отчего дома внезапно погрузилась в такой кромешный мрак, что в нем, казалось, тонули не только видимые предметы, но и звуки. Даже огонь в камине исчез, хотя было жарко и душно.
Вязкая темнота оглушала. Все отчаяние мира сконцентрировалось в этой тьме, она стягивала в узел и обрекала на провал любую надежду, что ужас этот закончится. В груди Бизанкура разгоралось пламя боли. В нем были скорбь по утраченному и никогда не испытанному, печаль по непонятому, старым, детским обидам. Она разрасталась и принимала чудовищную по воздействию силу, разъедающую его изнутри. Все, что когда-то казалось Бизанкуру оскорбляющим его, и чему он не придавал значения или проглатывал, теперь жгло его кислотой, настоящим ядом. И вот, когда начало казаться, что это ощущение вот-вот убьет его, во тьме раздался голос, глубокий, звучный и горестный:
— Я был прекраснее всех небесных ангелов, сыном утренней зари. Меня считали совершенным по красоте и мудрости. Вся радость мира пребывала во мне, ибо лучи моего сияния горели величественно и ярко. Отец небесный любил меня, я сидел по правую руку его, и он называл меня «Люцифер, возлюбленный сын мой». Но отец предал меня, и другой сын стал более любезен ему. Ему, а не мне, он открывал свои тайные помыслы; ему, а не мне, отдал место подле трона своего; ему, а не мне, прежде такому преданному, небесное воинство отдавало почести. И посмотри, что в конце концов отец сделал со мною, чудесным, красивым и мудрым.
Бизанкур понял, какая тоска снедает его. Это были исполненные горя слова Люцифера, ставшие вдруг помимо воли его собственной бедой. Он был точно так же одинок.
Внезапно в комнате зажегся крохотный огонек свечи. Сначала еле заметный, а затем тусклое свечение его постепенно стало разливаться вокруг.
— Я не хочу, чтобы ты ослеп, мальчик, — говорил тот же голос, — и не хочу пугать тебя, поэтому я не стал обрушивать на тебя море света сразу. Но ты должен видеть, что порой отцы делают со своими сыновьями благодаря прихотям своим, и я должен показаться тебе.
Свет в комнате понемногу становился все ярче. Зажмурившийся было Бизанкур открыл глаза и понял, что это не принесет ему вреда. Вот начали вырисовываться окружающие предметы обстановки — все на своих местах. Вот все так же мирно спящая в кресле кормилица, вот его отец, а вот тот, кто произносил эти слова, полные необъяснимой муки…
— Лицемерны были речи отца, говорящего, что он любит меня, — не верь таким словам. Тебя предадут, как предал меня отец, — скорбно продолжал голос, и Бизанкур наконец увидел того, кому он принадлежал.
Черный как сажа, покрытый косматой шерстью, с огромным клювом вместо носа и маленькими, горевшими, словно два уголька, глазками падший ангел, а ныне демон Люцифер, олицетворяющий смертный грех гордыни, взирал на маленького Жан-Жака, а тот улыбался, широко открыв глаза, и не было страха в лице его. Он протянул ручонки к чудовищу — а разве умеют это делать дети одного дня от роду?! — и рассмеялся от удовольствия.
— Твой отец так же предаст тебя, — продолжал Люцифер. — Не сомневайся.
«Почему? — изумился Жан-Жак-Альбин де Бизанкур. — Почему он так говорит? Почему отец должен меня предать?»
— Так делают все человеческие отродья, они предают всех и вся, — словно в ответ пояснил демон. — Дети предают своих родителей, мужья — жен, братья — братьев, такова грешная людская суть. Возможно, отец и любит тебя, но он слаб. Рождение шести твоих сестер и смерть твоей матери высосали из него последние силы. Ему не на что кормить тебя, одевать и учить. И по слабости своей он уберет тебя из отчего дома. Но тебе судьбой уготована лучшая участь, и ты будешь знать, что делать, когда подойдет срок. Знай, что я отныне покровительствую тебе и ты находишься под моей защитой. Ты будешь блистателен и силен, хорошо образован и знатен, и многие поклонятся тебе, и будешь ты вершить дела против сынов человеческих, несправедливо обошедшихся с тобой…
Жан-Жак поневоле поддался этому воркованию. Ведь и в самом деле, вовсе не отец воспитал его, а Климент Шестой. Он жил при его дворе, на его средства.
— А теперь прими мой первый дар, — тихо и печально, но ласково продолжал Люцифер. — Когда придет время, ты будешь знать, что с ним делать.
Взрослый Жан-Жак увидел, что на его младенческой шейке, рядом с крестом, появился небольшой керамический кувшинчик на шнурке.
— Твое время придет, — обращаясь к младенцу, уверил Люцифер. — И оно будет невероятным и насыщенным событиями. Только помни о том, что я тебе дал. Этот предмет сам подскажет, что с ним делать. Помни об этом, мальчик. Помни…
Люцифер бросил последний взгляд на маленького Жан-Жака и медленно, глубоко вдохнул. Создавалось впечатление, что он намерен высосать весь воздух из комнаты, так сильно вздулась его грудная клетка. Но он не выдохнул. Вместо этого Люцифер вместе с воздухом стал втягивать в себя малейшие крупицы света, и вокруг снова начало темнеть.
Фитилек свечи затрещал и погас, комната вновь погрузилась в мрак. За окнами начался сильный ветер. Он грозно завывал в щелях и срывал шевелюру с деревьев. Словно демон Люцифер, покинув дом, с силой выпустил из своих легких набранный воздух. Тот разметал оставшиеся клочья туч, и на небо, сменяя грозу, выплыла огромная луна; такой луны Бизанкур еще не видел ни разу. Она, как огромный слепой зрачок, грозно и уверенно смотрела прямо на него, заставляя съеживаться его душу.
Но вот в комнате стало светлеть, и робкие лучики солнца заглянули в окно.
Жан-Жак взглянул вниз и увидел свои маленькие ботиночки, стоящие на деревянных половицах, отмытых к приезду высокого гостя, Шарля де Лимузена, поверенного в делах его святейшества. Он должен был отвезти маленького Бизанкура в папский дворец — написанное их семейным духовником, отцом Игнатием, прошение взять мальчика на воспитание возымело действие.
Суета в отцовском доме стояла необыкновенная.
И только высокий человек в дорогом парчовом платье, затканном золотом, вытряхнув из рукава кружевной платок, закрыл им свой нос и стоял неподвижно. По комнате распространялся цветочный аромат духов, коим этот платок был пропитан.
«Неужели у нас здесь так скверно пахло», — озадачился Бизанкур; в юности он вообще не задумывался о таких мелочах.
— Простите, любезный сеньор, — слегка наклонил голову Шарль де Лимузен, обращаясь к хозяину дома. — Его святейшество получил послание ваше, но лично прибыть сейчас возможности у него, увы, нет. Дела государственной важности заставляют его то быть в Авиньоне, то спешно отъезжать в Рим, а сейчас он готовится к переговорам во Вьенне. Впрочем, о деле. Папа, разумеется, с превеликим вниманием отнесся к вашему положению…
Тут учтиво поклонились отец Игнатий и глава дома, сам Ги де Бизанкур, отец Жан-Жака.
— …и к способностям мальчика.
Мальчуган поклонился с необыкновенным изяществом и улыбнулся, как ангел, чем вызвал одобрение во взгляде визитера.
— Поскольку письмо ваше было составлено давно, то вы давно уже внутренне готовы к расставанию, — продолжал Шарль де Лимузен. — И, думаю, не будете против, если ваш наследник нынче же покинет отчий дом вместе со мной.
— Как, вы даже не переночуете? — всполошился отец Игнатий. — И не отобедаете?
— Ах, нет-нет, благодарю, — любезно, но твердо отказался поверенный. — Кстати, насчет обеда. Благоволите отрядить несколько человек, дабы они перенесли те скромные дары, которые жалует вам папа, в ваш гостеприимный дом.
С этими словами Шарль де Лимузен вновь незаметно помахал платочком возле своего чувствительного носа, а челядь со всех ног бросилась таскать объемистые корзины из папской кареты в дом — слезящиеся головки сыров, вяленые окорока, пряно пахнущие колбасы, сахарные головки, фрукты и иные яства — все это провожалось домочадцами изрядно оголодавшими взорами и бурчанием в пустых животах.
Взрослый Жан-Жак из далекого двадцать первого века с необъяснимой тревогой смотрел на рано поседевшую голову своего отца. Ведь он, по современным меркам, был так молод. Отец давно лишился жены, знал, что его долгожданного сына сейчас увезут на долгие годы в чужой дом, и выражение лица его было растерянным — вот-вот заплачет.
И только сам виновник переполоха, Жан-Жак, был безмятежен.
Сейчас он, мальчуган еще, уедет в новую, беспечальную жизнь. Он всматривался в себя, шестилетнего, беспечного, а каким еще быть шестилетнему мальчику…
Побежали туда-сюда домашние, собирая его нехитрый скарб — ноты, Библию, пару тонких льняных рубашек, скромные домашние лакомства (вяленый виноград и яблочную тонкую пастилу), неизвестно зачем нужные ввиду богатых приношений гостя. Почему же так пусто стало у него внутри и так безнадежно перехватило дыхание?
— Сделай это с отцом твоим, — прошептал сгустившийся рядом воздух, — покуда тот сам не сделал этого с тобой. Помни, как обошелся отец Небесный с возлюбленным сыном своим, Люцифером…
Никто ничего не услышал, и никто не заметил, как странно потемнели глаза мальчика, когда он снял со своей шеи небольшой керамический кувшинчик и втиснул его в ладонь отца.
При расставании отец и сын не проронили ни слова. Ги был до крайности рассеян и растерян, Жан-Жак продолжал беспечно улыбаться — почему бы и нет. Было похоже, что мальчишка не понимает смысла суеты, поднятой в преддверии его скорого отъезда.
— Смотри же, чадо, учись прилежно и не посрами родителей своих, — торжественно и тихо напутствовал его отец Игнатий.
— Уж и вы, святой отец, проследите за тем, чтобы дорога моего отца в рай или уж куда там определят его в небесной канцелярии, оказалась по возможности легкой, — все с той же улыбкой, глядя куда-то за горизонт, сказал Жан-Жак.
Отец Игнатий буквально лишился дара речи. А когда до него дошло, что именно сказал шестилетний отпрыск, ему показалось, что солнце дома де Бизанкуров неумолимо закатывается. Но он и предположить не мог, насколько быстро это произойдет.
Пыль от колес папской кареты еще курилась на горизонте, когда Ги де Бизанкур с бессмысленным выражением лица поднес к губам крошечный флакон. Движения его были задумчивыми и сонными, словно он был в забытьи. И точно так же задумчиво седой, но не старый человек простерся мертвым на дороге, словно тянулся в направлении покинувшего дом сына.
А сын его, уютно зарывшись в подушки, коих внутри кареты было в изобилии, смотрел в окно странными, бездонными черными, как угольные дыры, глазами. И продолжал улыбаться.
* * *
— Ты наверняка запамятовал о той ладанке, что отдал отцу, покидая дом его? — сказала тьма.