Как поняла потом Марина, она бы подозвала так кого угодно, начиная от случайного прохожего и заканчивая пожилым поваром. Лиза всегда была открыта миру, и мир отвечал взаимностью. Но тогда Марина ощутила себя избранной этой рыжеволосой богиней. В своем белом модном костюме и туфлях на высоком каблуке Лиза казалась ей воплощением взрослой, недоступной, богатой жизни. Приблизившись, Марина благодарно взяла сигарету, неумело прикурила, поднесла к губам. Тогда она не курила, но не хотела упускать возможность завязать разговор.

– Тоже здесь работаешь?

– Угу. Но думаю скоро сваливать. Вера Пална противная, а главный администратор – вообще мерзость.

– Он мне всегда Урию Гипа напоминал, – решилась сказать Марина и тут же мысленно разругала себя последними словами, но случилось чудо: Лиза звонко расхохоталась.

– Да. Точно! Так вот кого он мне все время напоминал со своими потными ручонками? Старик Диккенс всегда в кассу! – Теперь Лиза улыбалась ей иначе, как будто они обе были причастны великой тайне, и Марина робко улыбнулась в ответ. Лиза любила читать с раннего детства, но среди отпрысков богатых родителей разговоры о книжках были не в чести. К концу разговора о литературе Лиза, которая вообще легко и быстро сходилась с людьми, уже позвала Марину в гости. Так вот и началась их дружба.

Марина краснела до корней волос, когда Лиза делилась с ней надоевшими дорогими платьями или старой косметикой, но и гордо отвергать эти дары ей не хватало духа. Лизу, всегда стильно одетую, с парикмахерской завивкой ярко-рыжих волос, захватила идея «сделать из дурнушки красавицу». Ей нравилось чувствовать себя благодетельницей. До сих пор она никогда не играла в такую игру, а наблюдать за преображением Марины было куда интереснее, чем вращаться на надоевших орбитах компаний ее круга. Порой Марина разрывалась между благодарностью и гневом. Она была куда красивее этой громогласной, уверенной в себе, хитроглазой девицы, однако именно к этой девице устремлялись все взгляды. До поры до времени Марина оставалась в тени.

Лизиного отца потом убили, и кануло в никуда все: кассеты, кожаный диван, шубки и кожаные сапоги на тонком каблуке. Но тогда до этого было далеко.

Марина зашла на Лизину страницу. Теперь в Лизе не было ничего шикарного или стильного – и на фотографии ярко накрашенной женщины, не выглядящей на свой настоящий возраст, неловко было смотреть. «Тетя Лиза». Она могла материться при детях, когда они с Аней приезжали к ней в гости, и рассказывать девочкам непристойные байки, а подросткам нравится такой доверительный тон. Могла ли Аня обратиться за помощью к ней, если что-то в ее жизни пошло не так?

Нет. Вряд ли.



Когда-то именно благодаря Лизе Марина наконец оказалась посвящена в таинство коттеджей с кожаными диванами, больших экранов телевизоров, брендовой одежды. Все деньги, которые она зарабатывала, тут же тратились на то, чтобы соответствовать новой компании. Мама, разумеется, была против, но колесо, которое начало набирать скорость, было не остановить. Оно стремительно катилось, обманчиво-весело подпрыгивая на резких поворотах, – вниз.



Марина засыпала. Дождь за окном тоже засыпал – капал все тише, звучал все нежнее. Ей снились колесо, летящее вниз по отвесному склону дикой горы, хохочущая Лиза, Максим в ту самую первую встречу, снова и снова (неотвратимо) ловящий ее взгляд, и Аня – которая возвращалась домой.





Дневник Анны




«7 сентября

Ужасно мечтать быть гением, но гением не быть.

Я вспоминаю Гогена. Многие считают его чудовищем. Он был абсолютно безжалостен к людям вокруг себя, к судьбам других людей, даже близких… Не думаю, что он на самом деле хотя бы миг считал их по-настоящему близкими себе – даже своих детей, даже женщину, которая родила их.

Страшны люди, которые затыкают свои пустоты детьми. Да, все новое рождается из пустоты, но какое заблуждение – думать, что это новое сможет пустоту заполнить.

Но если бы она была Гогеном, я бы могла ее простить.

Гоген. Мчится, глядя на синеву волн, на лодке, поднимается на гребне волны, и в момент, когда она поднимает его лодку, похожую на скорлупку кокоса, высоко-высоко, так что, кажется, миг – и мир расколется надвое, он запрокидывает голову и смеется, смеется, смеется. Он полон жизни. Он возвращается на берег, загорелый, босой, и идет писать картину, на которой будет изображено что-то, передающее сущность волны больше, чем сама волна.

Интересно, могу ли я стать Гогеном?



Ну почему я не могу стать Гогеном? Только потому, что я – это я, именно такого возраста, именно такого пола, родилась именно в то время, в которое родилась? Миллиардам девушек до меня везло гораздо меньше. Даже сейчас, одновременно с тем, как есть я, есть еще и девушка младше меня, которую насильно выдают замуж, продают и покупают, запирают в доме без надежды когда бы то ни было получить образование – или даже просто научиться читать. Она никогда не узнает, кто такие Гоген или Гоголь, Мунк или Маркес, Диккенс или Эдгар По, и она никогда не будет мучиться так, как я. Ее муки – совсем другие.

Так почему мне хватает наглости жаловаться на жизнь и пенять на неудачное время и место? Если бы я была храбрее, я бы тоже могла сейчас лететь на гребне волны, запрокидывать голову, а потом рисовать на стене бамбуковой хижины, и быть смелой, свободной.

При жизни Гоген не продал ни одной картины. Он не боялся не быть гением – просто рисовал и смеялся в лицо тем, кто пытался его остановить.

Что есть в моей жизни такого, ради чего я готова на любое безумство, лишь бы это защитить? Я начинаю фальшивить, сдуваться, скучнеть, когда приходится ставить себя лицом к лицу с этой мыслью. Нам с мыслью неловко. Она шаркает ногой, а я пытаюсь спрятать от нее взгляд, и, когда нам позволено отойти друг от друга, мы обе чувствуем облегчение.



Каждый человек время от времени чувствует эту пугающую ненаполненность, пустоту, побуждающую задаться вопросом: „Как понять, что я существую?“ Как понять, что я счастлив? Моя жизнь так коротка, и вариантов, как прожить ее, кажется, что много, а на самом деле – довольно ограниченное количество. Как понять, что именно тот вариант – правильный? Когда думаешь о бесконечном веере разлетающихся во все стороны возможностей, чувствуешь, что, что бы ты ни делал, все не имеет смысла. Твои привязанности, твои тексты, возможности внутри тебя, твое одиночество, твой гнев, твоя боль. Все кажется таким бессмысленным, и от одной только мысли: „Что, если все, что я делал, – ошибка?“ – разум цепенеет. Человек затыкает пустоту, чем попало, как затыкают течь в тонущей лодке всем, что подвернулось под руку, – чьей-то рубашкой, мешком рубинов из пиратского сундука, попугаем с плеча капитана. Плевать! Главное – хотя бы на мгновение если не остановить, так хоть задержать течь во временной стене.

Люди затыкают свои драгоценные пустоты таким, что страшно становится. Мать затыкает их мужиками, тряпками и подружками, и, видит бог, лучше бы она оставила их пустыми.

Люди вообще болезненно стремятся заткнуть их хоть чем-нибудь, хотя, если бы у них была возможность остановиться и подумать немного, они бы наверняка поняли то, что я поняла сегодня. Только из пустоты может родиться что-то новое, что-то действительно ценное. Разве по-настоящему великие люди замыкались в своем дерьме, боясь ступить шаг за пределы хлева? Разве они боялись снова и снова бросать начатое, менять места и людей, пробовать то, что до них никто не пробовал?



Вечером

Пожалуйста, остановись всего на мгновение! Не вращайся. Замедлись. Дай мне время перевести дух, побыть одной. Я так устала быть все время с кем-то, все время думать о том, кто и что подумает, кому и как будет некомфортно от того, что я сделаю в следующий миг. У меня нет возможности отказаться от этого. Я – пленник своей любви. Я космонавт в ее невесомости – у меня нет собственной воли, своего направления, и если я приоткрою окошко, чтобы вдохнуть свежую вечернюю прохладу, мое лицо покроется трещинами ледяных морщин.

Я бегу в колесе своей любви, в колесе своего порядка, в колесе собственных правил. Я устала бежать, так научи меня – как.


Научи – как.



8 сентября

Сегодня писали контрольную по биологии. Чтобы проверить, что помним с прошлого года, – отменная идея. Когда Селедка на секунду вышла, Света повернулась ко мне и попросила дать списать. Я дала, а потом остаток контрольной думала почему.

Может быть, Света и ее компашка думают, что я соглашаюсь помочь, потому что боюсь их? Чушь. Правда состоит в том, что, если бы это имело для меня хоть каплю, хоть кроху значения, я бы скорее умерла, чем дала бы им что-нибудь.

Может быть, кто-то бы подумал, что я делаю это по доброте душевной. Из-за своего мягкого характера. Но я знаю, что это не так. Знаю, что могу быть жесткой. Наверное, даже жестокой. И уж точно я не испытываю никаких добрых чувств ни к Свете, ни к ее прихвостням. Смешное слово „прихвостни“. Даже не хвост, а те, кто рядом с ним. Очень унизительное слово.

Итак, правда состоит в том, что в этом году все ощущается настолько безразлично, что мне и вправду дела нет ни до того, что я дала списать первую часть контрольной, ни до того, что не успела дописать вторую из-за того, что думала о том, почему дала списать первую. Абсурдно. И должно быть немного грустно. Наверное.



20 сентября

Электронный журнал – великое изобретение человечества. Видимо, на случай, если подросткам кажется, что в их жизнь маловато лезут. Ну, на случай, если забыл, что ты вроде как человек, но не принадлежишь себе или принадлежишь, но не вполне.

Мама закатила скандал из-за тройки по биологии. Смешно, потому что мы обе знаем, что я хорошо разбираюсь в биологии и люблю ее. Запомнила кусок нашего разговора.

– Я не понимаю, Аня. В самом начале года! Ты же любишь биологию.

– Люблю, да.

– Почему ты не подготовилась?

– Я была готова.

– Тогда почему ты получила тройку?! Ты что, издеваешься?

Молчу.

– Ну, я понимаю, ты бы получила тройку по алгебре, геометрии, английскому, в конце концов. Но биология… Это уж совсем.

– А то тогда ты бы меньше злилось?

– Аня, не начинай. Ну, уж, наверное, меньше злилась бы, потому что это хотя бы было не так глупо.

– То есть тебя злит, что я получила тройку по предмету, который люблю? Но почему? Если ты знаешь, что я люблю биологию и знаю ее, почему тебя вообще волнует моя оценка? Ты говоришь, что тебя бы меньше расстроила тройка по математике… И это, кстати, спорный вопрос, уверена, сейчас ты бы выносила мне мозги точно так же… Так вот, почему? Если ты признаешь, что я не бог весть как понимаю математику, почему именно это не расстраивает тебя больше тройки по биологии, которую я, как мы обе знаем, понимаю и люблю? Серьезно, неужели тебе самой не странно, что мои реальные достижения значат для тебя гораздо меньше, чем закорючка на бумаге? Почему моя оценка для тебя оказывается важнее, чем то, что я знаю и люблю?

Ну, окей, окей, конечно, я не сказала ей всего этого. Она бы никогда в жизни не дала мне говорить непрерывно так долго – перебила бы уже раз пять. Ну, по крайней мере, я написала то, что пыталась ей сказать или хотела ей сказать, и на что ей, разумеется, плевать. Как всегда.

Кончилось все как обычно – обвинением в неуважении. Смешно, как к этому все приходит каждый раз, когда ей нечего возразить. Интересно, продолжила бы она, если бы знала, как нелепо это выглядит со стороны, как я это ненавижу? Не знаю.

Сегодня, я видела, ей очень хотелось мне врезать. Она не делала этого уже очень давно, да и когда я была младше, могла разве что шлепнуть – не больно, но унизительно. Теперь, кажется, она бы с удовольствием приложила меня посильнее. Я чувствовала ее зуд, как свой собственный… Но она удержалась. Она так сильно держится за картинку „Идеальные мать и дочь“. Грустно и смешно. Ей так хочется иметь идеальную дочку, что она предпочтет всю жизнь закрывать глаза на реальную меня, чтобы не испортить картинку… А ведь единственный способ сделать ее реальностью, который у нас был, – хотя бы попытаться друг друга понять.

Интересно, как скоро окажется, что, в какие близкие отношения ни ввяжешься, все они при ближнем рассмотрении окажутся похожи на мою жизнь с мамочкой? Люди любят представления друг о друге, и упаси бог хоть полусловом, хоть намеком показать другому, что ты – совсем не сумма его о тебе впечатлений… Тебя сожрут живьем.

И вот так мы бегаем, бегаем, как олени по спирали, по этим чужим представлениям, бегаем всю жизнь, и с ума сходим от одной только мысли, что кто-то нас разоблачит. Никто и никогда не любит тебя за то, какой ты на самом деле, потому что никто и никогда этого по-настоящему не знает.

Добро пожаловать».





Глава III





«Время закручивается в спираль, и я плыву в ней по кругу, приближаясь к точке в самом ее центре, в самом ее сердце. В ней больше нет движения.

Я закрываю глаза, выключается свет. Я парю в темноте. Если бы чей-то голос позвал меня наружу, к выходу, смогла бы я присоединиться? Пустые мысли. Полые мысли, которые стучат друг об друга, как хрусталики на люстре.

Голос с изнанки сна зовет громче любого из них».

(Надпись на стикере с пробковой доски в комнате Анны)