Казалось, кто-то с усилием ударил Марину по голове чем-то тяжелым и тупым. В мозгу тонко звенело, как будто в черепной коробке оказалась заперта маленькая разгневанная оса.
Марина с трудом открыла глаза. Кухня пропахла сигаретами и немытым телом, тяжелым, застоявшимся запахом горя. Это напомнило ей первые ночи с Максимом. Теперь трудно было поверить, что когда-то этот запах ассоциировался с животной, чистой, ярко-алой радостью. Марина с трудом выпрямилась, помассировала виски. Звон не уходил, и она хотела крикнуть Ане, чтобы она сняла уже наконец чертову трубку… А потом события вчерашнего дня ведром ледяной воды окатили ее и привели в чувство.
Рывком она поднялась со стула (кухня пошатнулась, но устояла), вышла в коридор, нашла трубку под ворохом шарфов.
– Алло, Марина? Это Анатолий Иванович беспокоит.
Трубка жалобно хрустнула, и Марина испуганно ослабила хватку.
– Да. Да, это я.
В трубке негромко кашлянули.
– Марина, мне надо, чтобы вы сейчас поехали со мной. Вы можете поехать прямо сейчас?
– Да, конечно. – Она слышала свой торопливый, испуганный голос и не узнавала его. – Мне только надо, надо позвонить на работу, сказать, что я не приду сегодня, и тогда…
– Сегодня суббота, – деликатно напомнила трубка, – вы работаете по субботам?
– Нет, нет, не работаю… То есть… Куда нужно ехать? – К миру медленно возвращались краски – вливались в реальность пульсирующими судорожными рывками.
– Просто соберитесь, хорошо? Я буду проезжать мимо вашего дома через полчаса, можем поехать вместе.
– Да, хорошо… Хорошо.
– Давайте. Скоро буду.
Трубка замолчала, и она вдруг поняла, что не знает, куда именно они поедут. Задвигая дверцу душевой кабинки, она снова и снова прокручивала в голове мельчайшие нюансы интонации Анатолия Ивановича, чтобы понять, о чем он умолчал. Интонация ускользала.
Прохладный душ не принес облегчения, и, ожидая следователя наскоро одетой, с влажными волосами, она сварила кофе. Сдерживая тошноту, выбросила пепельницу вместе с содержимым и открыла форточку настежь. Запах горя никуда не делся, но в квартире стало холодно. От сквозняка хлопнуло окно в Аниной комнате, и она машинально зашла туда, чтобы его закрыть.
В комнате был бардак – больший, чем обычно. Чужие люди, бывшие здесь вчера, все перевернули вверх дном. Ночник в виде фиолетового гриба был опрокинут и фосфоресцировал у ножки кровати. Темно-зеленые стены, темные шторы, которые сейчас приподнимал ветер, мягкий ковер, в темные петли которого всегда набивались бусинки, перья, обрывки бумаги и прочая дрянь. Пробковая доска в записках и рисунках. Мягкий игрушечный олень, с которым в детстве Аня была неразлучна, небрежно свисал с ручки кресла. Банка с бусинами, которые Аня использовала для своего странного рукоделия, была опрокинута, и Марина вздрогнула, когда бисер впился в ступню. Здесь ей были не рады.
Медленно она прикрыла окно, сгребла бисер обратно в банку, скомкала оставленные на столе золотистые фантики со следами шоколада, который еще недавно втихаря ела здесь обитательница комнаты – ее дочь.
Марина подошла к пробковой доске, разгладила агрессивно топорщащиеся во все стороны стикеры. Кое-где с выкрашенных серебристой краской гвоздиков свисали гроздья перьев, бусин, колокольчиков. Она столько раз бывала в Аниной комнате, но никогда не обращала внимания на то, что кажущийся хаос бумажек на пробковой доске был обманом. Записки, рисуночки и фотографии шли в понятном только владелице, но строгом порядке и образовывали спираль. В самом центре этой спирали Марина с трудом разобрала слова, написанные Аниным угловатым, неряшливым почерком: «Все, что зрится, мнится мне, все есть только сон во сне».
Она не знала, что Аня продолжала писать стихи. Рядом с этими словами топорщилась мятая салатовая бумажка – список книг.
5. «Алиса в Зазеркалье»
6. «Дом, в котором…», М. Петросян
7. «Питер Пэн и Венди», Барри
8. «Последняя битва»
9. «Волхв», Фаулз
10. «Поворот винта», Генри Джеймс
11. «Сто лет одиночества», Маркес.
Первые четыре пункта отсутствовали, и она зачем-то все искала, искала и искала первую часть списка на доске, пока в дверь наконец не позвонили.
Марина торопливо пошла в коридор, плотно закрыв за собой дверь. С кухни доносился запах свежезаваренного кофе, но она чувствовала, что этому запаху никого не обмануть. От нее самой пахло бедой – душ не смыл ни аромата коньяка, ни сигаретного духа, хотя она чистила зубы так яро, что из десен пошла кровь. Если бы у нее было время подготовиться, она бы нанесла на лицо увлажняющую маску – густую и липкую баснословно дорогую слизь из Кореи, которая мигом возвращала лицу свежесть. Времени не было – и явно не о том, как она выглядит, ей следовало бы сейчас думать. Идеальная Мамочка уже бежала бы навстречу следователю по въездной дорожке от дома в шлепанцах на босу ногу и с вороньим гнездом на голове. «О боже, есть какие-то новости? Офицер, скажите мне, как есть. Я ее мать, черт возьми!» От Идеальной Мамочки в Марининой голове явно веяло соленым попкорном из опустевшего кинозала.
Она брызнула из флакона духов с полки в коридоре на волосы и запястья, прежде чем открыть дверь.
Анатолий Иванович едва заметно потянул носом, но ничего не сказал, протянул руку:
– Едем. Марина, вы обзванивали вчера больницы?
– Я… Не совсем, то есть… – Она вдруг представила, как прямо в подъезде следователь, в чертах которого в воображении тут же проступило что-то достоевское, хватает ее за локоть, разрастается до потолка, нависает над ней и гневно рычит. Выводит на чистую воду.
Ничего такого не случилось.
– Нестрашно, – успокаивающе сказал Анатолий Иванович, но ей померещилась смутная тень в его глазах. Пока маленький зародыш недоверия – еще не рожденный, но скоро он будет готов появиться на свет… Если она не возьмет себя в руки. Не начнет делать все, чтобы помочь.
Гравий на подъездной дорожке хрустел под ногами. Анатолий Иванович с неожиданной галантностью распахнул перед ней дверцу машины:
– Садитесь, Марина.
Она лишь на мгновение задержалась перед тем, как сесть в машину. Порыв холодного ветра сорвал с дерева под ее окном ворох разноцветных листьев. Листья медленно закружились в прозрачном воздухе.
– Анатолий Иванович… Куда мы едем?
И он ей сказал.
Дом, у которого Анатолий Иванович остановил машину, был высоким и светлым. На стеклах играли солнечные блики, и никогда в жизни она не догадалась бы, что это за место, если бы не была предупреждена заранее.
– Не волнуйтесь, Марина, – сказал следователь, опасливо косясь на нее, – никаких очередей, ничего такого. Ждать не придется, нас сразу отведут куда надо. Вы только посмотрите и скажете – она или не она.
– Но я же сказала, – тихо отозвалась Марина, про себя отстраненно поразившись тому, что все еще может говорить, – про родинку и шрам на колене. Я же сказала.
– Да, конечно. – Анатолий Иванович не смотрел ей в лицо. – Но, вы сами понимаете, нужно знать наверняка. Просто чтобы убедиться. Таков порядок. Нам прямо сюда.
И она пошла за ним, стараясь представить, как покидает собственное тело, парит над ним где-то в стороне, как Марина всегда делала, когда нужно было перетерпеть сильную боль. Теперь это не помогало. На входе в здание кто-то поприветствовал их, кто-то тронул ее за плечо, пока следователь что-то торопливо объяснял вполголоса. Она не слышала – стояла, глубоко дыша ртом. По коридору, лишая мыслей, плыл запах, который Марина сразу узнала, хотя до сих пор никогда не чувствовала. Она шире открыла рот, как рыба, хватая ртом воздух, а потом инстинктивно зажала губы и нос руками… Она представила, как в рот попадают мельчайшие частички, создающие этот запах, и ее чуть не вырвало.
На плечо мягко легла рука:
– Марина, нам сюда.
Она шла покорно, слегка прищурившись, будто шоры надела. Поле зрения сузилось до прямой стрелы маршрута – только вперед. Это было как в раннем детстве, когда мама, завернув в лохматое полотенце, несла ее, босую, через темный коридор в кровать после ванной. Тогда она так же щурилась и не видела ничего, кроме узкой полоски света за дверью. Тьма, за которой таились чудовища со ртами, полными клыков, была слишком страшной – ее лучше было оставить за пределами действительности. Сейчас Марина делала то же самое – она видела и не видела длинные коридоры и ряды одинаковых дверей, плачущих людей и людей с выражением деловитого равнодушия на лице. Центром мира была прямая спина Анатолия Ивановича. Спина маячила впереди, вела за собой, и ни к чему было все усложнять – следовало сделать дело и забыть про сегодняшний день. Вычеркнуть, стереть его из памяти.
То, что придется увидеть, находилось в металлическом выдвижном ящике, и не к месту ей в голову пришел сервант со столовыми приборами, несуществующими (пока они не понадобятся) в кромешной темноте. Женщина с выражением крайней усталости на лице кивнула не то чтобы сочувственно – скорее понимающе:
– Посмотрите внимательно.
Марина ожидала, что ее предупредят, прежде чем убрать простыню, белеющую в полумраке, но женщина сдернула ее просто и быстро, отточенным движением человека, привыкшего к рутине.
Марина не видела труп со дня, когда умерла ее мать, – но тогда все случилось быстро. Тело еще хранило следы жизни, когда она, задыхаясь, как от удара в живот, вызывала скорую. Тогда казалось, что живая душа только затаилась где-то в уголке и, хихикая, ждет своего часа, чтобы вернуться, выглянуть резко из-за угла: «Я – здесь! Это я!»
Это тело было другим. Оно напоминало давно покинутый дом – без надежды на привидений. Кожа, побледневшая до оттенка мрамора или алебастра, казалась твердой и плотной. Нагота неприятно поражала – в этой обезличивающей обнаженности было больше смерти, чем во всем здании, выстроенном вокруг нее. Марина вдруг ощутила, до чего холодно в комнате. А эта белая кожа уже никогда не покроется мурашками, не привстанут от шока тонкие волоски на руках. Темные волосы с неожиданной, не казенной заботой были уложены вдоль шеи. Тяжелые кудри казались влажными. На одной из прядей Марина увидела колтун, и ей нестерпимо захотелось распутать его, разгладить прядь. Смотреть на этот колтун было невыносимо – более невыносимо, чем на холодность кожи, на тускло мерцающую полоску приоткрытого глаза. Марина отвернулась.
– Она? – спросила женщина.
– Нет. Не она. – Слова пульсировали в горле, как нарыв, и Марина заплакала бы, если бы могла. Анатолий Иванович шумно выдохнул у нее за спиной, как большой теплый зверь в хлеву.
– Спасибо вам… Мы уходим. Пойдемте, Марина. Ну, пойдемте.
Ему пришлось взять ее за локоть и вести по коридору. Она не сопротивлялась. Идя рядом с ним и заученно не глядя по сторонам, Марина вдруг подумала, что горе делает тебя не просто беззащитным – бессильным, не принадлежащим себе. То, что с ней случилось, давало право людям, которых она еще недавно даже не знала, брать ее за локоть, задавать вопросы, перемещать с места на место. Она превращалась в безвольную куклу, покорную марионетку творящейся истории. Только в фильмах и книгах люди, которые лишались близкого, уверенно брали дело в свои руки и шли напролом в поисках.
Реальность была другой – и она пахла затхло и сладко.
Она была бессильна против того, что случилось с Аней. Она была бессильна против спины Анатолия Ивановича. И она была абсолютно бессильна против этого стеклянного здания, где могла оказаться и ее дочь. Могла, но пока что не оказалась… Пока только это и держало Марину на плаву. Вспышка шока, вызванная визитом в морг, угасала, и Марина чувствовала, что сдувается, как воздушный шар, лишается сил, возвращается в свою скорбь, как огромная рыба под корягу.
Ничего она не могла поделать – только с тупой покорностью садиться в машину и ненавидеть себя.
Та девушка была мертва – и на ее месте могла, могла, могла быть ее дочь, еще недавно такая настоящая, такая живая.
Вернувшись домой, Марина долго курила, смотрела в окно и думала о том, как бы все сложилось, продолжи она встречаться с молодым человеком, знакомцем Лизы, которому суждено было остаться в этой истории безымянным. Может быть, ей не пришлось бы думать о том, что Аня может быть мертва, потому что она никогда не появилась бы на свет.
Он был человеком Лизиного круга, и у его родителей был собственный кирпичный коттедж за городом со злющей немецкой овчаркой в вольере. В его квартире можно было заблудиться. Марина успела побывать там дважды. Молодой человек тот, кажется, был в нее сильно влюблен – так, как умеют влюбляться только совсем юные мальчики. Он еще долго спрашивал о ней Лизу (она любезно рассказывала), но ей, поглощенной, проглоченной Максимом, было уже все равно.
Удивительно, что из всех мальчиков из хороших семей, которых она встречала на тусовках у Лизы дома, ее внимание привлек в конечном счете такой же обманщик, как она сама. И она, и Максим с попеременным успехом старались держаться уверенно, высматривая свой счастливый билет, а высмотрели друг друга.
На том первом свидании разговор шел о книге, прочитанной недавно ими обоими, а потом потек в общефилософском русле. Марину разговор увлек, поэтому, не успела она опомниться, как, улучив момент, Максим с жадностью поцеловал ее на пустынной дорожке.
Это не был ее первый поцелуй, но казалось, что был. Этот алчный, горячий, умелый напор не шел ни в какое сравнение с робкими и мягкими прикосновениями, известными ей до сих пор. Под поцелуями Максима плавилось любое сопротивление, сгорал здравый смысл. До сих пор иногда, вспоминая его поцелуи (одни только поцелуи!), она чувствовала, как слабеют ноги. Что это было – удивительное совпадение? Испытывал ли он те же чувства? Ей хотелось верить, что да. Иногда становилось интересно, почувствовала бы она то же самое, поцелуй он ее долгое время спустя. Несколько раз она проводила эксперименты – ничем хорошим они не заканчивались. И все равно – не мог же яростный огонь выжечь все дотла, не оставив после себя ничего, кроме черной, сосущей пустоты?
Может, если бы Аня была хоть немного похожа на нее, все было бы по-другому. Если бы от их союза она получила изящную девочку с копной золотистых кудряшек (кудрявость она могла бы ей простить) и огромными влажными глазами, с наивной доверчивостью взирающими на мир… Увы, Аня почти в точности повторяла его.
К сожалению, то, что делало ее отца красивым мужчиной, сделало Аню угловатой и злой, похожей на хмурого медвежонка в детстве и взъерошенную дикарку – позднее. Темные, почти черные волосы, жесткие, не дружащие с расческой, смуглая кожа, густые насупленные брови. Вишневые глаза дочери (Маринины глаза), отороченные черными густыми ресницами, притягивали взгляды, но выражение лица быстро отпугивало привлеченных их необычной красотой. К тому же в последний год Аня завела моду очень густо мазаться дешевой тушью, отчего роскошные ресницы склеивались и становились похожими на паучьи лапы. В детстве Марину называли складной. К Ане больше подходило слово «долговязая». Она была худой и плоской, андрогинной, и это странно вязалось с длинной косой, спускавшейся ниже лопаток.
Однажды Аня захотела отрезать косу, и только после серии продолжительных скандалов Марине удалось ее отстоять. Тогда она представила себе коротко стриженного мрачного анемичного подростка рядом с собой и ужаснулась. Коса должна была остаться неприкосновенной.
Когда Марина только ждала Аню, она часто представляла себе восторженные возгласы: «Дочка – копия мамы!» или «Две красавицы – большая и маленькая!» А позднее – льстивое: «А это кто – твоя старшая сестра?» Никогда этому не бывать, никогда. Эти возгласы припасены у судьбы для Идеальных Мамочек.
Их прогулки по паркам с Максимом длились недолго – уже через пару недель он стал зазывать ее в гости. К тому моменту она была окончательно покорена, очарована, околдована. Сейчас, много лет спустя, она вспомнила его тогдашние рассказы и готова была выть от собственной непроходимой глупости. Должно быть, заполучи он ее обманом, притворись принцем в изгнании, было бы не так обидно… Но с самого начала он говорил ей правду и ничего, кроме правды. Его даже не в чем было упрекнуть.
Марина с трудом открыла глаза. Кухня пропахла сигаретами и немытым телом, тяжелым, застоявшимся запахом горя. Это напомнило ей первые ночи с Максимом. Теперь трудно было поверить, что когда-то этот запах ассоциировался с животной, чистой, ярко-алой радостью. Марина с трудом выпрямилась, помассировала виски. Звон не уходил, и она хотела крикнуть Ане, чтобы она сняла уже наконец чертову трубку… А потом события вчерашнего дня ведром ледяной воды окатили ее и привели в чувство.
Рывком она поднялась со стула (кухня пошатнулась, но устояла), вышла в коридор, нашла трубку под ворохом шарфов.
– Алло, Марина? Это Анатолий Иванович беспокоит.
Трубка жалобно хрустнула, и Марина испуганно ослабила хватку.
– Да. Да, это я.
В трубке негромко кашлянули.
– Марина, мне надо, чтобы вы сейчас поехали со мной. Вы можете поехать прямо сейчас?
– Да, конечно. – Она слышала свой торопливый, испуганный голос и не узнавала его. – Мне только надо, надо позвонить на работу, сказать, что я не приду сегодня, и тогда…
– Сегодня суббота, – деликатно напомнила трубка, – вы работаете по субботам?
– Нет, нет, не работаю… То есть… Куда нужно ехать? – К миру медленно возвращались краски – вливались в реальность пульсирующими судорожными рывками.
– Просто соберитесь, хорошо? Я буду проезжать мимо вашего дома через полчаса, можем поехать вместе.
– Да, хорошо… Хорошо.
– Давайте. Скоро буду.
Трубка замолчала, и она вдруг поняла, что не знает, куда именно они поедут. Задвигая дверцу душевой кабинки, она снова и снова прокручивала в голове мельчайшие нюансы интонации Анатолия Ивановича, чтобы понять, о чем он умолчал. Интонация ускользала.
Прохладный душ не принес облегчения, и, ожидая следователя наскоро одетой, с влажными волосами, она сварила кофе. Сдерживая тошноту, выбросила пепельницу вместе с содержимым и открыла форточку настежь. Запах горя никуда не делся, но в квартире стало холодно. От сквозняка хлопнуло окно в Аниной комнате, и она машинально зашла туда, чтобы его закрыть.
В комнате был бардак – больший, чем обычно. Чужие люди, бывшие здесь вчера, все перевернули вверх дном. Ночник в виде фиолетового гриба был опрокинут и фосфоресцировал у ножки кровати. Темно-зеленые стены, темные шторы, которые сейчас приподнимал ветер, мягкий ковер, в темные петли которого всегда набивались бусинки, перья, обрывки бумаги и прочая дрянь. Пробковая доска в записках и рисунках. Мягкий игрушечный олень, с которым в детстве Аня была неразлучна, небрежно свисал с ручки кресла. Банка с бусинами, которые Аня использовала для своего странного рукоделия, была опрокинута, и Марина вздрогнула, когда бисер впился в ступню. Здесь ей были не рады.
Медленно она прикрыла окно, сгребла бисер обратно в банку, скомкала оставленные на столе золотистые фантики со следами шоколада, который еще недавно втихаря ела здесь обитательница комнаты – ее дочь.
Марина подошла к пробковой доске, разгладила агрессивно топорщащиеся во все стороны стикеры. Кое-где с выкрашенных серебристой краской гвоздиков свисали гроздья перьев, бусин, колокольчиков. Она столько раз бывала в Аниной комнате, но никогда не обращала внимания на то, что кажущийся хаос бумажек на пробковой доске был обманом. Записки, рисуночки и фотографии шли в понятном только владелице, но строгом порядке и образовывали спираль. В самом центре этой спирали Марина с трудом разобрала слова, написанные Аниным угловатым, неряшливым почерком: «Все, что зрится, мнится мне, все есть только сон во сне».
Она не знала, что Аня продолжала писать стихи. Рядом с этими словами топорщилась мятая салатовая бумажка – список книг.
5. «Алиса в Зазеркалье»
6. «Дом, в котором…», М. Петросян
7. «Питер Пэн и Венди», Барри
8. «Последняя битва»
9. «Волхв», Фаулз
10. «Поворот винта», Генри Джеймс
11. «Сто лет одиночества», Маркес.
Первые четыре пункта отсутствовали, и она зачем-то все искала, искала и искала первую часть списка на доске, пока в дверь наконец не позвонили.
Марина торопливо пошла в коридор, плотно закрыв за собой дверь. С кухни доносился запах свежезаваренного кофе, но она чувствовала, что этому запаху никого не обмануть. От нее самой пахло бедой – душ не смыл ни аромата коньяка, ни сигаретного духа, хотя она чистила зубы так яро, что из десен пошла кровь. Если бы у нее было время подготовиться, она бы нанесла на лицо увлажняющую маску – густую и липкую баснословно дорогую слизь из Кореи, которая мигом возвращала лицу свежесть. Времени не было – и явно не о том, как она выглядит, ей следовало бы сейчас думать. Идеальная Мамочка уже бежала бы навстречу следователю по въездной дорожке от дома в шлепанцах на босу ногу и с вороньим гнездом на голове. «О боже, есть какие-то новости? Офицер, скажите мне, как есть. Я ее мать, черт возьми!» От Идеальной Мамочки в Марининой голове явно веяло соленым попкорном из опустевшего кинозала.
Она брызнула из флакона духов с полки в коридоре на волосы и запястья, прежде чем открыть дверь.
Анатолий Иванович едва заметно потянул носом, но ничего не сказал, протянул руку:
– Едем. Марина, вы обзванивали вчера больницы?
– Я… Не совсем, то есть… – Она вдруг представила, как прямо в подъезде следователь, в чертах которого в воображении тут же проступило что-то достоевское, хватает ее за локоть, разрастается до потолка, нависает над ней и гневно рычит. Выводит на чистую воду.
Ничего такого не случилось.
– Нестрашно, – успокаивающе сказал Анатолий Иванович, но ей померещилась смутная тень в его глазах. Пока маленький зародыш недоверия – еще не рожденный, но скоро он будет готов появиться на свет… Если она не возьмет себя в руки. Не начнет делать все, чтобы помочь.
Гравий на подъездной дорожке хрустел под ногами. Анатолий Иванович с неожиданной галантностью распахнул перед ней дверцу машины:
– Садитесь, Марина.
Она лишь на мгновение задержалась перед тем, как сесть в машину. Порыв холодного ветра сорвал с дерева под ее окном ворох разноцветных листьев. Листья медленно закружились в прозрачном воздухе.
– Анатолий Иванович… Куда мы едем?
И он ей сказал.
Дом, у которого Анатолий Иванович остановил машину, был высоким и светлым. На стеклах играли солнечные блики, и никогда в жизни она не догадалась бы, что это за место, если бы не была предупреждена заранее.
– Не волнуйтесь, Марина, – сказал следователь, опасливо косясь на нее, – никаких очередей, ничего такого. Ждать не придется, нас сразу отведут куда надо. Вы только посмотрите и скажете – она или не она.
– Но я же сказала, – тихо отозвалась Марина, про себя отстраненно поразившись тому, что все еще может говорить, – про родинку и шрам на колене. Я же сказала.
– Да, конечно. – Анатолий Иванович не смотрел ей в лицо. – Но, вы сами понимаете, нужно знать наверняка. Просто чтобы убедиться. Таков порядок. Нам прямо сюда.
И она пошла за ним, стараясь представить, как покидает собственное тело, парит над ним где-то в стороне, как Марина всегда делала, когда нужно было перетерпеть сильную боль. Теперь это не помогало. На входе в здание кто-то поприветствовал их, кто-то тронул ее за плечо, пока следователь что-то торопливо объяснял вполголоса. Она не слышала – стояла, глубоко дыша ртом. По коридору, лишая мыслей, плыл запах, который Марина сразу узнала, хотя до сих пор никогда не чувствовала. Она шире открыла рот, как рыба, хватая ртом воздух, а потом инстинктивно зажала губы и нос руками… Она представила, как в рот попадают мельчайшие частички, создающие этот запах, и ее чуть не вырвало.
На плечо мягко легла рука:
– Марина, нам сюда.
Она шла покорно, слегка прищурившись, будто шоры надела. Поле зрения сузилось до прямой стрелы маршрута – только вперед. Это было как в раннем детстве, когда мама, завернув в лохматое полотенце, несла ее, босую, через темный коридор в кровать после ванной. Тогда она так же щурилась и не видела ничего, кроме узкой полоски света за дверью. Тьма, за которой таились чудовища со ртами, полными клыков, была слишком страшной – ее лучше было оставить за пределами действительности. Сейчас Марина делала то же самое – она видела и не видела длинные коридоры и ряды одинаковых дверей, плачущих людей и людей с выражением деловитого равнодушия на лице. Центром мира была прямая спина Анатолия Ивановича. Спина маячила впереди, вела за собой, и ни к чему было все усложнять – следовало сделать дело и забыть про сегодняшний день. Вычеркнуть, стереть его из памяти.
То, что придется увидеть, находилось в металлическом выдвижном ящике, и не к месту ей в голову пришел сервант со столовыми приборами, несуществующими (пока они не понадобятся) в кромешной темноте. Женщина с выражением крайней усталости на лице кивнула не то чтобы сочувственно – скорее понимающе:
– Посмотрите внимательно.
Марина ожидала, что ее предупредят, прежде чем убрать простыню, белеющую в полумраке, но женщина сдернула ее просто и быстро, отточенным движением человека, привыкшего к рутине.
Марина не видела труп со дня, когда умерла ее мать, – но тогда все случилось быстро. Тело еще хранило следы жизни, когда она, задыхаясь, как от удара в живот, вызывала скорую. Тогда казалось, что живая душа только затаилась где-то в уголке и, хихикая, ждет своего часа, чтобы вернуться, выглянуть резко из-за угла: «Я – здесь! Это я!»
Это тело было другим. Оно напоминало давно покинутый дом – без надежды на привидений. Кожа, побледневшая до оттенка мрамора или алебастра, казалась твердой и плотной. Нагота неприятно поражала – в этой обезличивающей обнаженности было больше смерти, чем во всем здании, выстроенном вокруг нее. Марина вдруг ощутила, до чего холодно в комнате. А эта белая кожа уже никогда не покроется мурашками, не привстанут от шока тонкие волоски на руках. Темные волосы с неожиданной, не казенной заботой были уложены вдоль шеи. Тяжелые кудри казались влажными. На одной из прядей Марина увидела колтун, и ей нестерпимо захотелось распутать его, разгладить прядь. Смотреть на этот колтун было невыносимо – более невыносимо, чем на холодность кожи, на тускло мерцающую полоску приоткрытого глаза. Марина отвернулась.
– Она? – спросила женщина.
– Нет. Не она. – Слова пульсировали в горле, как нарыв, и Марина заплакала бы, если бы могла. Анатолий Иванович шумно выдохнул у нее за спиной, как большой теплый зверь в хлеву.
– Спасибо вам… Мы уходим. Пойдемте, Марина. Ну, пойдемте.
Ему пришлось взять ее за локоть и вести по коридору. Она не сопротивлялась. Идя рядом с ним и заученно не глядя по сторонам, Марина вдруг подумала, что горе делает тебя не просто беззащитным – бессильным, не принадлежащим себе. То, что с ней случилось, давало право людям, которых она еще недавно даже не знала, брать ее за локоть, задавать вопросы, перемещать с места на место. Она превращалась в безвольную куклу, покорную марионетку творящейся истории. Только в фильмах и книгах люди, которые лишались близкого, уверенно брали дело в свои руки и шли напролом в поисках.
Реальность была другой – и она пахла затхло и сладко.
Она была бессильна против того, что случилось с Аней. Она была бессильна против спины Анатолия Ивановича. И она была абсолютно бессильна против этого стеклянного здания, где могла оказаться и ее дочь. Могла, но пока что не оказалась… Пока только это и держало Марину на плаву. Вспышка шока, вызванная визитом в морг, угасала, и Марина чувствовала, что сдувается, как воздушный шар, лишается сил, возвращается в свою скорбь, как огромная рыба под корягу.
Ничего она не могла поделать – только с тупой покорностью садиться в машину и ненавидеть себя.
Та девушка была мертва – и на ее месте могла, могла, могла быть ее дочь, еще недавно такая настоящая, такая живая.
Вернувшись домой, Марина долго курила, смотрела в окно и думала о том, как бы все сложилось, продолжи она встречаться с молодым человеком, знакомцем Лизы, которому суждено было остаться в этой истории безымянным. Может быть, ей не пришлось бы думать о том, что Аня может быть мертва, потому что она никогда не появилась бы на свет.
Он был человеком Лизиного круга, и у его родителей был собственный кирпичный коттедж за городом со злющей немецкой овчаркой в вольере. В его квартире можно было заблудиться. Марина успела побывать там дважды. Молодой человек тот, кажется, был в нее сильно влюблен – так, как умеют влюбляться только совсем юные мальчики. Он еще долго спрашивал о ней Лизу (она любезно рассказывала), но ей, поглощенной, проглоченной Максимом, было уже все равно.
Удивительно, что из всех мальчиков из хороших семей, которых она встречала на тусовках у Лизы дома, ее внимание привлек в конечном счете такой же обманщик, как она сама. И она, и Максим с попеременным успехом старались держаться уверенно, высматривая свой счастливый билет, а высмотрели друг друга.
На том первом свидании разговор шел о книге, прочитанной недавно ими обоими, а потом потек в общефилософском русле. Марину разговор увлек, поэтому, не успела она опомниться, как, улучив момент, Максим с жадностью поцеловал ее на пустынной дорожке.
Это не был ее первый поцелуй, но казалось, что был. Этот алчный, горячий, умелый напор не шел ни в какое сравнение с робкими и мягкими прикосновениями, известными ей до сих пор. Под поцелуями Максима плавилось любое сопротивление, сгорал здравый смысл. До сих пор иногда, вспоминая его поцелуи (одни только поцелуи!), она чувствовала, как слабеют ноги. Что это было – удивительное совпадение? Испытывал ли он те же чувства? Ей хотелось верить, что да. Иногда становилось интересно, почувствовала бы она то же самое, поцелуй он ее долгое время спустя. Несколько раз она проводила эксперименты – ничем хорошим они не заканчивались. И все равно – не мог же яростный огонь выжечь все дотла, не оставив после себя ничего, кроме черной, сосущей пустоты?
Может, если бы Аня была хоть немного похожа на нее, все было бы по-другому. Если бы от их союза она получила изящную девочку с копной золотистых кудряшек (кудрявость она могла бы ей простить) и огромными влажными глазами, с наивной доверчивостью взирающими на мир… Увы, Аня почти в точности повторяла его.
К сожалению, то, что делало ее отца красивым мужчиной, сделало Аню угловатой и злой, похожей на хмурого медвежонка в детстве и взъерошенную дикарку – позднее. Темные, почти черные волосы, жесткие, не дружащие с расческой, смуглая кожа, густые насупленные брови. Вишневые глаза дочери (Маринины глаза), отороченные черными густыми ресницами, притягивали взгляды, но выражение лица быстро отпугивало привлеченных их необычной красотой. К тому же в последний год Аня завела моду очень густо мазаться дешевой тушью, отчего роскошные ресницы склеивались и становились похожими на паучьи лапы. В детстве Марину называли складной. К Ане больше подходило слово «долговязая». Она была худой и плоской, андрогинной, и это странно вязалось с длинной косой, спускавшейся ниже лопаток.
Однажды Аня захотела отрезать косу, и только после серии продолжительных скандалов Марине удалось ее отстоять. Тогда она представила себе коротко стриженного мрачного анемичного подростка рядом с собой и ужаснулась. Коса должна была остаться неприкосновенной.
Когда Марина только ждала Аню, она часто представляла себе восторженные возгласы: «Дочка – копия мамы!» или «Две красавицы – большая и маленькая!» А позднее – льстивое: «А это кто – твоя старшая сестра?» Никогда этому не бывать, никогда. Эти возгласы припасены у судьбы для Идеальных Мамочек.
Их прогулки по паркам с Максимом длились недолго – уже через пару недель он стал зазывать ее в гости. К тому моменту она была окончательно покорена, очарована, околдована. Сейчас, много лет спустя, она вспомнила его тогдашние рассказы и готова была выть от собственной непроходимой глупости. Должно быть, заполучи он ее обманом, притворись принцем в изгнании, было бы не так обидно… Но с самого начала он говорил ей правду и ничего, кроме правды. Его даже не в чем было упрекнуть.