Он по-прежнему стоял, а ей не давал подняться: так она и сидела на ковре, цепляясь пальцами за ворс.

– Тебе нужен камень? – Леди Бланш попыталась сосредоточиться изо всех сил. – У меня их много, и таких красивых! Но тебе нужен какой-то особенный. Зеленый!

Гарольд ждал, крепко сжимая руку на ее затылке, а она бормотала, зачарованно глядя в огонь:

– Зеленый, зеленый камень, зеленый, как море. Или как лес? Море бывает зеленым? Я не помню.

Она издала тихий, высокий смешок, и на секунду мне показалось: она все помнит. Она знает, где камень, и сейчас отдаст его нам.

– Три, – сказал Гарольд, и в следующую секунду очень много всего произошло.





Глава 11

Чувство финала





Гарольд дернул леди Бланш за волосы и приложил ее лбом о камин. Я в последнюю секунду успел броситься к нему, но двигался слишком медленно и не успел: раздался глухой стук, и только потом я схватил графа за руку.

Такса тихонько завыла. Леди Бланш опустилась на ковер, всхлипывая и прижимая руку к разбитой брови. Кровь текла между пальцами и капала на пол. Капли вспыхивали в свете камина, точь-в-точь как рубины.

– Хватит, – проскрипел я, дрожа от усилий, потому что рука Гарольда, которую я держал за локоть, по-прежнему тянулась к леди.

Он повернулся ко мне. Я надеялся, что вид у него будет пристыженный, как у приличного человека, который не удержал себя в руках, но лицо его было холодным и решительным, как у солдата, идущего в бой.

– Не мешай, дурак, – проговорил он, задыхаясь: похоже, состояние здоровья все-таки не позволяло ему делать такие усилия. – Это ради тебя. Она почти сказала.

Ему чуть не удалось сбросить мою руку, но я упрямо сжал пальцы.

– Хватит, – повторил я и взглянул на леди.

Меня испугало то, как она тихо и послушно сидит на ковре: не возмущается, не кричит, не протестует. Я потянулся к ней свободной рукой, чтобы помочь встать, и Гарольд воспользовался этим, чтобы внезапно ударить меня в челюсть. Я был поражен тем, какая у него сила удара, несмотря на благородные седины.

Я отлетел и растянулся на ковре – ну почему я стал таким возмутительно легким! Больно мне не было, но в челюсти что-то щелкнуло и перекосилось. Ощущать челюсть не на месте было так противно, что я взялся за нее и, всхлипнув от отвращения, рывком поставил на место. Гарольд поморщился от звука, но не обернулся. Он подошел к леди Бланш и оторвал ее руки от лица.

– Где камень?

– Граф, – просипел я и сам удивился, как нечетко звучит голос: приключения челюсти, к сожалению, даром для нее не прошли. – Я тронут тем, как сильно вы хотите мне помочь, но это уже слишком. Идемте отсюда.

Он даже ухом не повел – дал леди Бланш пощечину, размазав кровь по щеке, и с нажимом сказал:

– Сегодня я не уйду, пока не скажешь.

В этот момент мир стал кристально ясным. До меня дошли разом три вещи.

Первая: он спрашивал ее о камне неоднократно, возможно, теми же методами.

Вторая: если это в человеческих силах, на сей раз он действительно добьется ответа, потому что терять ему больше нечего.

Третья и основная: мой герой граф Ньютаун – подонок.

Он не собирался отдавать мне камни, ему не было стыдно, сердце его не разрывалось при виде меня. Гарольд меня провел. Я размяк, поверил ему, обыскивал с ним за компанию свой дом, вот болван! А ведь если бы мы что-то нашли, я бы тут не сидел, он бы сразу от меня избавился.

И еще. Кое-чего о своей смерти я не хотел помнить, старался загнать поглубже, но все равно помнил: он ударил меня не один раз. Два. Один еще мог быть истерическим жестом, но второй был хладнокровным, расчетливым. Гарольд боялся, что я узнаю его, подниму крик, позову слуг. Проще было добить меня, чем разбираться с последствиями.

Ирландцы, которые не пошли с Флинном, были правы: тот, кто способен один раз ранить человека и бросить его умирать, легко сделает это снова. Богатые и бедные, похоже, не очень-то различаются, когда они убийцы.

Это открытие меня подкосило. Я и сам был тем еще притворщиком, но то, что кто-то мог притворяться настолько хорошо, было ново и ужасно, словно я увидел себя в кривом зеркале. Быть внешне безупречным, всем нравиться, уметь скрывать свои чувства – все, о чем я мечтал, оказалось фальшивкой. Я так хотел походить на Гарольда и вот теперь смотрел, как он трясет леди за плечи с той же варварской, бездушной жестокостью, с какой убил меня. Раньше мне казалось, что все уродливое и грязное происходит среди бедняков, в местечках вроде Фоскада, но оказалось, что в великолепных особняках бывают случаи ничуть не лучше. У жестокости нет класса, нет квартала, нет финансового положения, и никакие стены, даже самые красивые, не могут от нее защитить.

Мои благородные размышления, похоже, чересчур затянулись – Гарольд успел еще раз ударить леди по лицу, а она – бессвязно повторить ему, что разных камней у нее очень много.

И тогда я встал. Даже, я бы сказал, гордо поднялся. На красивую длинную речь времени не было, поэтому я ограничился краткой. Подобрался к Гарольду со спины, ухватил его обеими руками за фрак и потянул, как крестьяне в полях тянут репу или что там они еще выращивают. Он обернулся ко мне, как к надоедливому ребенку.

– Вы не джентльмен, – строго сказал я.

Он уставился на меня, и даже сейчас, когда его подлинная природа выступила сквозь благородную оболочку, я невольно залюбовался его внешностью. Седые пряди красивым завитком падали на лоб, морщины у рта придавали лицу мужественности, жестокая гримаса ничуть не портила прекрасную лепку лица. «Здесь покоится граф Гленгалл: ценитель прекрасного, защитник угнетенных, храбрец». Да, такое надгробие меня вполне устроит, и даже врать почти не придется.


Гарольд ударил меня кулаком в живот – без злости, просто пытался от меня отвязаться. Я криво улыбнулся. Как удобно, что я не чувствую боли.

– Бить дам головой о камин – крайне неучтиво. Вам так не кажется? – спросил я, чтобы немного потянуть время и решить, как действовать дальше.

Но решить я ничего не успел, потому что граф молча продемонстрировал, насколько годы в армии полезнее учебы в пансионе. Он врезал мне кулаком в ухо, и я снова отлетел на ковер, выплюнув на грудь немного раствора. Ух ты, и опять нисколько не больно! Я встал, наклонился и боднул его головой в живот. Сил во мне, может, было и немного, зато точность оказалась отменной. Гарольд охнул и зашипел, а я воспользовался этим, чтобы обхватить его, прижав ему руки к туловищу.

Леди Бланш взвинченно хихикнула, сидя на ковре. Такса скулила в уголке и даже не пыталась помочь мне спасти хозяйку. Гарольду удалось сбросить мои руки, но я не стал терять время и укусил его за запястье. Он вскрикнул от неожиданности. Оживленное тело очень слабое и легкое по сравнению с живым, но зубы у меня были не хуже, чем у прочих. Гарольд ударил меня по лицу. Я его снова укусил. Никогда не думал, что джентльмены могут опуститься до столь низкого общения.

Конечно, профессиональные боксеры были бы невысокого мнения о нашей потасовке, но мне удалось добиться главного – держать Гарольда подальше от леди. Во время драки с Молли я берег тело, рассчитывая, что оно будет нужно мне еще очень долго, но сейчас на меня навалилось отчаянно острое чувство финала. Все подходит к концу, так или иначе.

Наша драка, например, закончилась следующим образом – я бы с гордостью рассказывал об этом потомкам, если бы ожил и снова получил возможность их завести. Я попытался расцарапать Гарольду лицо (не очень успешно), а он воспользовался тем, что я отвлекся от его рук, ловко взял меня за голову и с силой повернул ее в сторону, свернув мне шею.

В шее душераздирающе хрустнуло. Я почти почувствовал боль и уж точно – шок, растерянность и ужасную неправильность того, что моя голова теперь смотрит строго направо, а не вперед. От такого вполне можно было умереть второй раз – в голове зазвенело, словно раствор теперь затекал в нее хуже. Я невидяще таращился в пустоту, а Гарольд сбросил меня в ближайшее кресло и, похоже, решил проследить, чтобы на этот раз я умер как следует. Он без всякого раскаяния стоял надо мной, а я знал, что нужно сделать, но не мог себя заставить. Чтобы набраться решимости, я думал вот о чем: мой отец командовал полком, мой брат – великий изобретатель, способный оживлять мертвых (ладно, не полностью, но все-таки!), трусом никто из них никогда не был. Я представил, как они говорят мне: «Давай, Джонни! Не будь размазней, ты справишься, не позорь нашу семью храбрецов».

Их голоса даже в мыслях звучали неприязненно и грубо, и все же я улыбнулся про себя: одна крупица любви, пусть и воображаемой, придала мне веры в себя. Я взялся обеими руками за голову и рывком повернул ее на место. Хруст был отвратительным, но мне сразу стало легче, в голове прояснилось: прав был Бен, голова у меня удивительно крепкая, да и шея, кажется, тоже! Неудивительно, что вторые сутки подходят к концу, а я все еще жив. Гарольд вытаращил глаза, и я широко улыбнулся. При виде его ошарашенного лица мне впервые понравилось быть мертвым.

И тут Гарольд жутко захрипел и схватился за сердце. Я испугался. Мои жалкие удары вреда ему не нанесли, но то, как я вправил себе шею, похоже, могло его убить. Он с хрипом осел на ковер, хватаясь рукой за грудь. Вот я знал, знал, что рано или поздно кто-то при виде меня умрет от страха!

– Дышать… Тяжело… – простонал Гарольд, сжав на груди рубашку. – Помоги… мне.

У меня мелькнула мысль, что, когда я сидел с разбитой головой и просил о помощи, что-то он не очень спешил, но я великодушно решил об этом не вспоминать. Несмотря ни на что, больно было видеть, как граф корчится на ковре, – все же он и в самом деле болен и стар. Леди Бланш не двигалась, но жадно наблюдала за происходящим. Судя по восхищению на ее лице, я сделал вывод, что поддерживала она все-таки меня и помогать Гарольду не имела ни малейшего желания, даже когда он простонал:

– Расстегни… воротник…

Он страшно закашлялся, прижав ко рту край шейного платка, и я с ужасом увидел, что на платке осталась кровь. «Кровь – удивительная жидкость, настоящее чудо», – сказал Бен, и снова, как в переулке с Молли, мне стало тошно от вида того, как эта удивительная жидкость покидает живое тело. Я наклонился к Гарольду и стал развязывать ему шейный платок. Пальцы не слушались, я сосредоточенно распутывал узел и пропустил момент.

Судя по всему, раненый волк все-таки остается волком. Гарольд плавно встал, выкрутил мне руку назад и куда-то яростно потащил, толкая в спину. Дышал он натужно и хрипло, так что его немощь была не совсем притворной, и все же как он ловко меня провел! Я попытался освободиться, но куда там. Он был силен, жив и зол и руку мне выворачивал так, будто сто раз подобное с кем-то проделывал. Когда я сообразил, куда мы движемся, было поздно: он распахнул дверцу платяного шкафа, втолкнул меня туда и повернул торчавший в двери ключ.

План был хороший, я бы и сам такой придумал: как меня убить, Гарольд не понимал и решил просто запереть там, где я ему не помешаю. Я сполз вниз по дверце и прижался глазом к замочной скважине, но через нее ничего было не разглядеть, ключ торчал снаружи, загораживая обзор. Тогда я приник к дверце ухом, пытаясь расслышать, что происходит в комнате, если уж не могу увидеть.

– Скажешь? – спросил Гарольд.

Мне, конечно, не хотелось нанести ему настоящего вреда, и все же отрадно было слышать, что наша возня для него даром не прошла: дыхание было натужным и громким, в горле хрипело.

– Чудесная погода, – сказала леди с неуместной гордостью, словно мое заступничество придало ей сил. – Думаю, пора доставать коньки. О, какой замечательный снегопад! Взгляни в окно, Вернон, сердце мое. В такие дни я особенно сильно жалею, что у нас нет детей.

Я зажмурился. Вот сейчас он ее убьет, а я не смогу помешать. В комнате было тихо, слышалось только болезненное дыхание Гарольда и скулеж таксы.

– Ну что ж, до завтра камень никуда не денется, – сказал он наконец в перерывах между надрывными вдохами. Леди Бланш, судя по звякающим звукам, снова начала примерять перед зеркалом какие-то украшения. – Думаю, сегодня у тебя в голове уже не прояснится, уродец все испортил.

Уродец, значит. Вот это было больнее, чем сломанная шея.

– Рубины мне все-таки невероятно идут, – ответила леди Бланш. – Мое любимое ожерелье. Как чудесно, что милая Молли нашла его.

– Где камень, Бланш? – Гарольд все-таки попытался еще раз.

– Камень? У меня на шее, конечно. Смотри, какой крупный. Дивный рубин!

На этом Гарольд, к счастью, решил, что результата не добьется.

– Гости, наверное, уже собираются, мне пора идти. – Он закашлялся. – А тебе пора прилечь. Иди отдохни у себя в спальне.

– Ты такой заботливый, Вернон, – прощебетала леди. – И правда, прилягу. Так болит голова!

По ковру простучали ее легкие шаги, за ними последовал топот таксы. До меня дошло: Гарольд отослал леди Бланш, чтобы она не вспомнила, что у нее в шкафу кто-то сидит, и не вздумала меня освободить. Умно.

– Прощай, Джон, – сказал голос Гарольда совсем близко к шкафу. Я едва не подскочил. – Ты сам мне сообщил, что жить тебе осталось меньше суток, так что вряд ли мы еще увидимся. К счастью, твой вид навел меня на мысль, как найти ваш камень. Рано или поздно я их соберу, не волнуйся. – Он снова закашлялся, жалко и мокро, но заткнуться это его не заставило, и он прибавил: – Надеюсь, у тебя там много нарядов. Можешь коротать время, примеряя платья нашей дорогой леди. Счастливо оставаться.

Вот саркастичный мерзавец! То, что я вечно навожу его на какие-то светлые мысли, сам того не замечая, мне совсем не понравилось. Простучали шаги, но вышел он не в ту же дверь, что леди Бланш, – уже неплохо. Я попытался звать на помощь – вдруг леди обо мне вспомнит, – но голос совсем сел, и получилось только какое-то невнятное мяуканье.

Я свернулся на дне шкафа. Тут было тесно и темно, если не считать контура дверцы, едва обозначенного светом камина. Вокруг меня шуршала ткань бесконечных платьев, висящих на вешалках, явно очень старых. Живой человек наверняка давился бы пылью, а мне оставалось только давиться грустью. Один раз я умер на пороге темной гостевой комнаты, второй раз умру в темном шкафу, все такой же одинокий, никем не любимый и не оплаканный, никому не нужный. Пора было сделать то, чего добивалась от меня Молли: признать правду.

Она состояла в том, что наказан я почти справедливо и красивой памятной доски не заслуживаю. Между моментом, когда Гарольд начал свой допрос, и мгновением, когда вмешался я, было несколько ужасных секунд, когда я готов был стоять и смотреть. Позволить ему добиться своего любыми способами. Я жаждал выжить, и больше меня ничего не интересовало.

Так что Гарольд прав, мы похожи, и не тем, чем мне бы хотелось: не красотой, не манерами, не умением одеваться, а тем, что мы оба – беспринципные эгоисты, которым наплевать на благородный девиз школы лорда Спенсера. Ставить служение другим выше собственных интересов я не способен. Вот она, правда, в которой я не смог бы признаться ни самозабвенному исследователю Бену, ни увлеченной садоводством Молли, ни изобретателю Майклу, никому. Мир не очень-то много терял, лишаясь меня.

Мне было жаль себя, а еще больше – всех прочих Джонов Гленгаллов, которые получились бы куда лучше меня, а теперь вынуждены умереть в моей компании. Джон-художник, рисующий бедняков, Джон-врач, лечащий смертельные болезни, Джон-журналист из «Таймс». Джон-хореограф, поставивший танец умирающего ворона, Джон-изобретатель, соратник своего гениального брата, Джон-писатель, создавший, может, никому и не нужный, но все-таки целый жанр книг с разоблачением преступников. Все это неслучившееся будущее, которое доступно живым в любую минуту, для меня уже почти исчезло. Никто не оплачет ни меня, ни тем более других, несуществующих Джонов. Никому нет дела, никто не придет попрощаться и обнять меня. Мне стало больно – почти по-настоящему, потому что еще одна правда в том, что…

– Я мертвый, – прошептал я. – Я не оживу.

Чтобы вытянуться в полный рост, как положено мертвецам, тут было слишком мало места, поэтому я свернулся в клубок и обнял себя за плечи. Мне хотелось почувствовать покой, как в детстве, когда мама поправляла нам с Беном одеяла перед сном, а отец тихо пел. Я улыбнулся, вспомнив, какой песней он нас усыплял.

– Файонн помер, после ожил, спать спокойно он не может, – еле слышно пропел я, поглаживая себя по плечу. Раньше мне противно было касаться этого тела, но теперь мне даже было его жаль. – Совесть просит дать ответ. Грешникам покоя нет, – шептал я. Что же там было дальше? – Где ты спрятал, что имел, ценности куда ты дел? Россыпь золотых монет, прялку, собственный портрет, гобелен с крылатым львом, камни, что горят огнем. Просыпайся, дай ответ! Грешникам покоя нет.

Ох, ну и дурацкая песня! Я смутно помнил, что там бесконечное множество куплетов, в которых перечисляются вещички, которые скупой Файонн припрятал от жены и детей. Наверное, из-за монотонности отец и пел ее в качестве колыбельной: чаще всего мы засыпали, не дождавшись куплета о том, как он наконец показал домашним, где зарыл ценности («Да под яблоней в саду, там, где их легко найду»). После этого список вещей перечислялся заново, – очевидно, чтобы те, кто еще не заснул, немедленно это сделали.