24 семиниса


Сегодня за завтраком имела с Кудшайном весьма отрезвляющий разговор.

С утра он, даже по собственным меркам, был необычайно тих, и словно бы, в силу каких-то неведомых мне причин, пристально изучал стоявшую перед ним миску с джемом. Вскоре, однако, выяснилось, что он просто пребывает в глубочайших раздумьях, никакого касательства к джему не имеющих.

– Как по-твоему, что этот текст такое? – ни с того ни с сего спросил он.

Что бы это могло означать? Кудшайн прочел все то же самое, что и я, и прочитанное мы обсуждали не раз и не два. Все очевидно: перед нами пространное повествование, открывающееся мифом о сотворении мира, плавно переходящим в нечто генеалогическое, а затем в историю о трех сестрах и брате, которые, если я верно понимаю зачин, со временем станут культурными героями и положат начало множеству нового, наподобие письменности. Забыть об этом Кудшайн не мог – разве что ночью здорово головой обо что-нибудь стукнулся, и к тому же прекрасно знал: имей я причины полагать текст не тем, чем он кажется на первый взгляд, так бы сразу же и сказала.

Расспрашивать о чем-либо обиняками Кудшайну обычно не свойственно, но в эту минуту мне показалось, что именно так он и поступает.

– О чем ты? – переспросила я.

Кудшайн, осторожно сомкнув когти вокруг миски с джемом, повертел ее туда-сюда и, невольно перейдя на родной язык, пояснил:

– Как по-твоему, что он будет значить? Для нас?

В подобной тревоге я Кудшайна еще не видела, однако его сомнения начала понимать. У современных дракониан есть собственные мифы о том, как начался их род, и, услышав от гранмамá, что в мифах аневраи говорится иное, они были крайне потрясены. Точно так же, как мы, когда Альберт Веджвуд взял да сказал: «По-моему, Господь вовсе не сотворил нас из глины. Думаю, мы сформировались в процессе эволюции, а произошли, вероятнее всего, от обезьян».

Конечно, то потрясение уже порядком утратило новизну. Но как знать, что еще могут таить в себе эти таблички? Какие еще сокровенные постулаты драконианской истории будут разбиты, подобно окаменевшим яйцам их предков? Или – чем могут дополниться? В почитаемых Кудшайном солнце и земле легко узнаются две сущности, сотворившие мир и всех его обитателей, но чего-либо схожего с Порождающим Ветер я в его вере не помню. Судя по его волнению, ничего подобного в ней нет – это-то и не дает ему покоя.

– Ты опасаешься, что переведенное нами повлечет за собой перемены, – сказала я.

Кончик когтя раздражающе заскрежетал о серебряный бок миски, и Кудшайн поспешил разжать пальцы.

– Любая крупица новых знаний об аневраи влечет за собой перемены. В этом вся суть археологических раскопок и нашей с тобою работы. Не довольствуясь уже известным, мы неизменно стремимся восстановить как можно больше утраченных знаний. Но этот текст… этот текст – нечто большее.

Обычно мне неплохо удавалось читать сказанное им «между строк»… но не в этом случае.

– Как так?

Кудшайн надолго умолк, и не торопить его стоило мне немалых усилий.

– Я прочел много человеческой литературы, – наконец заговорил он. (И это, по-моему, еще очень мягко сказано.) – Я очень старался понять характер, естество разных ваших народов, и потому в свое время спрашивал у каждого, с кем сводил знакомство, какая из книг описывает характер, душу его народа лучше, нагляднее всех остальных. Йеланцы в ответ называли «Повесть о Небе». Видвати – «Великую Песнь». Ширландцы – «Селефрит».

– Все величайшие эпосы мира, – подтвердила я, чувствуя, как обвисшие паруса моей мысли встрепенулись, словно наполненные первым дуновением ветра.

Кудшайн серьезно кивнул.

– И вот йеланцы… как-то раз я спросил, отчего они полагают Рузинь частью Йеланя. Нет, речь не о том, что рузины живут в йеланских границах – это уж вопрос политики, но отчего, несмотря на всю разницу в языке и культуре, они считаются просто подчиненной народностью, а не отдельным, хоть и зависимым, государством? И знаешь, что мне на это ответили?

Разумеется, вопрос был чисто риторическим, однако Кудшайн снова умолк, дожидаясь ответа, и не сводил с меня глаз, пока я не покачала головой.

– Тот человек, которому я задал вопрос, сказал: «Потому, что у них нет литературы. Какое из их сказаний может сравниться с „Повестью о Небе“?»

Тут паруса моей мысли вздулись сами собой, не дожидаясь ветра.

– Выходит, ты спрашиваешь, не могут ли эти таблички оказаться вашим народным эпосом.

– Свои сказки у нас есть, – откликнулся Кудшайн. – Вряд ли в мире найдется хоть один народ, человеческий или драконианский, у которого их бы не было. Но у нас нет предания, формирующего наш характер и полностью раскрывающего нашу суть. Нет сказания, лежащего в основании нашей культуры, которое всякий из нас, претендующий на образованность, непременно должен прочесть и всю жизнь хранить в сердце.

Что я могла на это ответить? Указывать на все изъяны в его словах – на абсурдность мысли, будто основой культуры, основой цивилизации может служить одно-единственное сказание, будто именно «Селефрит» дает Ширландии право называться государством, а не клочком суши, отколовшимся от Айверхайма, не жалкой крохой, охваченной манией величия – явно было не к месту. К подобным вещам люди относятся очень серьезно, сколько дыр в их умопостроениях ни протыкай.

Хорошо, пусть политический аспект – дело десятое, но как же быть с аспектом личностным? Существования дракониан отрицать никто больше не может… но в том, что дракониане – люди, народ, что за чешуей, крыльями, вытянутой мордой и зубастой пастью скрывается живой, творческий разум и не уступающее нашему богатство чувств – им вполне могут отказать и отказывают многие. Тысячи лет отделяют Кудшайна от писца-аневраи, начертавшего это сказание на влажной глине, но предание, равное «Повести о Небе» и другим человеческим эпосам, поможет драконианам доказать всему миру свою принадлежность к… что ж, пусть будет «к человечеству», хоть это слово здесь и не к месту.

– Не знаю, – только и смогла сказать я, – что вы будете делать с этим сказанием далее. Но знаю вот что: если мы не продолжим работу, твоему народу и думать будет не о чем, а потому идем-ка в библиотеку. Пора.

Пожалуй, этого оказалось довольно: Кудшайн рассмеялся, оба мы направились в библиотеку, и все у нас вроде бы наладилось.

Хотя на самом-то деле не наладилось ничего. Я не так набожна, как Кудшайн, и даже не знаю, что бы почувствовала, если… ну, если б кто-нибудь, например, обнаружил, что заповедей изначально было тринадцать, а не двенадцать. Казалось бы, огромная разница между драконианами и их предками-аневраи – знак очень даже хороший. Я тоже весьма отличаюсь от собственных предков, какими изображает их «Селефрит»… однако ширландцам не нужно бороться за место под солнцем, не нужно никого убеждать, что мы его заслужили!

Догадавшись о том, что Гленли хочет успеть с публикацией перевода к началу конгресса, я думала только о славе и распроданных тиражах, но теперь начинаю понимать: последствия могут оказаться куда масштабнее.





Табличка VI. «Сказ о Приходе Тьмы»

переведено Одри Кэмхерст и Кудшайном





Миновал со времени испытаний год и один день. Люди преуспевали, а четверо больше не расставались друг с другом. Вместе они стали сильными, вместе они стали щедрыми, вместе ума набрались, и вместе набрались мудрости. Во время охоты […][25]

[…] с Тайит пошли они […]

[…] четверо […]

И тут, как в сновидении Пели, гора дрогнула, густые травы затрепетали, камень приостановил круженье, а река устремила течение вспять, и Озаряющее Мир погасло[26]. В один миг исчезло оно, исчезло, как не бывало, и землю впервые[27] укрыла тьма.

Завопили люди от ужаса, закричали, взывая к небу, к земле, к воде, к тишине. И тут со свода небес устремили вниз ненасытные, алчные взгляды наджайт[28]. Прежде Верх И Низ Сотворившее не давало им воли, но теперь-то оно исчезло. Без него некому стало людей защитить, и многие сбились с пути, заплутали в наступившей тьме.

Храбрая Самшин собрала людей вместе, и с братом да сестрами принялась […]

Звездные демоны ринулись вниз, алчно разинув пасти, но Самшин преградила им путь. Окружили ее, обступили, так что не разглядишь. Испугались люди: что, если тут Самшин и конец? Однако Самшин ни тьмы, ни ее порождений не устрашилась. Пять раз, шесть раз, семь раз взмахнула она своей палицей, и звездные демоны в страхе кинулись от нее прочь.

Снова сошлись люди вместе. Хитроумная Ималькит ударила камнем о камень и сотворила свет.

– Мы можем обмануть звездных демонов, – сказала она людям. – Давайте зажжем большой огонь. Подумают демоны, будто это Верх И Низ Сотворившее, и не посмеют на нас нападать.

Собрали люди много дерева, много хвороста, большой огонь разожгли, и звездные демоны подались назад, не смея приблизиться к ним.

Однако без Верх И Низ Сотворившего растения перестали тянуться вверх, и мир больше не был зеленым. Тогда добросердечная Нахри показала людям, что еще можно есть – от червей земляных до мягкой сосновой коры. Начали люди […] Благодаря Нахри, голод стал им не страшен.

Тем временем Эктабр возносил молитвы Движущемуся Непрестанно, зовущемуся Порождающим Ветер. Тем временем благочестивый Эктабр возносил молитвы Стоящему Незыблемо, зовущемуся Всему Основанием. Тем временем твердый в вере Эктабр возносил молитвы Озаряющему Мир, упрашивая его вернуться. И вот в ночи было ему озарение.

Пошел Эктабр к сестрам и так им сказал:

– Есть на земле четвертая сила, четвертая сила, которой нет на земле. Сила эта – тень) света), истощение) жизни), уничтожение) содеянного)[29]. Эта-то сила и забрала от нас Верх И Низ Сотворившее. Нам она неизвестна, и я боюсь ее.

Тогда […] они со всеми людьми […]

– Отчего эта сила забрала у нас Озаряющее Мир? – спросила Ималькит.

Но никто не сумел ей ответить.

– Где нам найти эту силу? – спросила Нахри.

Но никто не сумел ей ответить.

– Как нам одолеть эту силу? – спросила Самшин.

Но […]

Тогда Эктабр сказал так:

– Давайте отыщем Хасту. Уж он-то […]

И вышли они вместе в путь ради блага всего народа.





Из записной книжки Коры Фицартур




Сегодня Одри с Кудшайном много говорили о том, случались ли на заре драконианской цивилизации или незадолго до ее начала вулканические извержения такой силы, чтобы с земли могло показаться, будто солнце исчезло. А если не извержения, то солнечные затмения. Если да, эпос вполне может описывать нечто, происходившее на самом деле.

Одри весьма раздосадована тем, что дядюшка взял и с нее, и с Кудшайна слово ни с кем не делиться сведениями о работе – даже вопросов, ее касающихся, не задавать никому. Мне об этом известно, оттого что о досаде своей она объявила во всеуслышание, прямо при мне. Когда я спросила, почему – то есть, не почему она раздосадована, а почему выражает досаду столь явно – Одри, театрально вздохнув, ответила:

– О, я просто жалею, что под рукой нет того, кто ничего подобного не обещал.

Разумеется, она намекала на меня, но когда я сказала об этом, лишь подмигнула и пошла умываться перед ужином. Хочет, чтоб я уточнила насчет извержений вулканов тайком от дядюшки. Если спросить его, уверена, он скажет: нет, мне тоже не позволяется делиться с кем-либо сведениями о переводе, а не сказал этого только потому, что ему и в голову прийти не может, будто я стану письма кому-либо писать. Дядюшка думает, будто мне писать некому, и, вообще говоря, прав. Однако мне очень интересно, были ли в те времена затмения, извержения, или еще что-нибудь этакое, не пришедшее Одри с Кудшайном на ум. Хочу выяснить, не рассказывает ли эпос на сей раз о реальных событиях. (Кстати, отчего он не может быть чем-то одним – либо сплошными выдумками, либо чистой правдой? По-моему, так гораздо удобнее. Сразу понятно, для развлечения читаешь, или в целях образования.)

Если не спрашивать дядюшку ни о чем, формально я и запретов никаких не нарушу. Да, я прекрасно знаю, что это увертка. И уже думаю, как бы отправить письмо из Лауэр Стоук, чтоб дядюшка не узнал о нем, и никто из слуг не смог бы ему рассказать: ведь если он поручил мне читать письма Одри с Кудшайном, дабы удостовериться, что они держат слово, то и с моей стороны нарушения тайны наверняка не желает.

Понимаю, это бесчестно.

Но письмо все равно напишу.