– Ну-с, господа из Непобедимой армады, посмотрим, кто чего из нас стоит! – произнес Ардатов, и, словно откликнувшись на его слова, неприятель, закончив перестроение, открыл огонь.
В мгновение ока вражеские корабли окутались густым белым дымом, который из-за слабого ветра долго и нехотя оседал вниз. Это обстоятельство сильно затрудняло комендорам врага, привыкшим к тому, что ветер быстро относит орудийные дымы в сторону от кораблей, следующее прицеливание.
С ужасным воем и свистом приближался к русской батарее смертельный ураган, заставляя трепетать сердца и души ее защитников, но ни один из них в страхе перед смертью не оставил своего места. Гулко ударили разрывы вражеских бомб, ложившихся, к огромной радости русских артиллеристов, с большим недолетом. Словно сбросив с себя испуг и робость от долгого ожидания, ожили и заговорили батареи Севастополя. Вместе с Александровской батареей грохотали Константиновская, Николаевская, Михайловская, Павловская. Вслед им по врагу открыли огонь десятая, двенадцатая и тринадцатая батареи, стремясь не отстать от своих именитых соседей. Настала та долгожданная и ответственная минута испытания, ради которой и создавались все эти мощные укрепления города.
Перестрелка между сторонами была настолько интенсивной, что время от времени то одной, то другой стороне приходилось прекращать огонь, чтобы дать возможность густым клубам пороха осесть и рассеяться. После чего огонь возобновлялся с новой силой.
Вскоре выяснилось, что продуктивный огонь по французам могут вести только Александровская и Константиновская, а также три номерные батареи. Орудия всех остальных укреплений были приведены к молчанию, ввиду малоэффективности их огня.
Невозмутимо стоя возле самого батарейного бруствера и поглядывая на вражеские корабли в подзорную трубу, Ардатов тем не менее с замиранием сердца ожидал, что после каждого нового залпа врага на батарее случится что-то ужасное: рухнет наружная стена, взорвется пушка, пороховой погреб или, что еще хуже, вражеское ядро поразит или покалечит его самого. Однако минута проходила за минутой, но все то, что столь четко представлял себе господин граф, почему-то не происходило. Да, конечно, на батареях были взрывы, и он сам лично видел, как спешно уносили в лазарет раненых и складывали в сторону окровавленные тела убитых. Но все это на фоне сноровистой суеты орудийной прислуги и уверенных команд наводчиков казалось Ардатову не таким уж и ужасным. Тяжелые мысли сразу отошли на задний план, и, ощутив себя единым целым вместе с гарнизоном батареи, Михаил Павлович продолжал наблюдать за сражением.
Вместе с расчетами батареи Ардатов громко радовался любому попаданию во вражеский корабль, хваля канониров за меткость, хотя в страшном грохоте боя его было плохо слышно. Когда на «Виль де Пари» вспыхнул пожар и буксиры стали уводить поврежденный линкор в море из-под губительного огня русских, Ардатов азартно кричал: «Так его, так!» и обещал артиллеристам чарку водки, если они попадут еще раз. Вскоре его желание сбылось, и фок-мачта парусника рухнула на палубу, погребая под собой не успевших разбежаться моряков.
С густым столбом черного дыма на юте, двумя сбитыми мачтами, безжизненно свесившимися вдоль борта, огромный корабль покинул поле боя, имея большой крен на правый бок. С большим трудом французским пароходам удалось подвести к берегу «Виль де Пари» и выправить опасный крен благодаря своевременному затоплению противоположного борта. Одновременно с этим благодаря мужеству экипажа был потушен пожар, подбиравшийся к крюйт-камере. Линкор был спасен, но ему требовался серьезный ремонт. На следующий день он был отправлен на буксире в Константинополь, но попал в шторм и затонул вместе со всей командой.
Вслед за «Виль де Пари» оставили поле боя «Наполеон» и «Шарлемань» – главные паровые корабли французской эскадры. У первого была серьезная подводная пробоина, а у второго была повреждена машина, и он не мог самостоятельно добраться до берега. Потери от огня русских батарей были серьезными, однако они не заставили французов отступить от Севастополя. Место выбывшего флагмана занял стодвадцатипушечный «Вальми», а вместо «Виль де Пари» головным первой линии стал аналогичный по вооружению «Фридлянд».
Казалось, что, имея явное превосходство в количестве пушек, французы уже давно должны были привести к молчанию русские батареи, однако час проходил за часом, а берег продолжал огрызаться огнем, накал которого ни на минуту не ослабевал. Севастопольский орешек оказался явно не по зубам императорским канонирам. Все, чего они смогли добиться, – это приведение к молчанию трех орудий и повреждение лафетов у шести пушек десятой батареи. На Александровской батарее их успехи были еще скромнее. Было разбито три орудия и повреждены лафеты у двух из пятидесяти восьми расположенных там пушек.
«Вальми», на котором русские сосредоточили свой огонь после ухода флагманов, получил двадцать одну пробоину и утратил часть такелажа. «Фридлянд» отделался четырьмя пробоинами, но зато потерял восемь орудий главного калибра. Другие корабли французской эскадры, в отличие от турок, также получили повреждения различной степени тяжести, и их общие потери составили двести пятьдесят три человека. На турецкие корабли русские артиллеристы вообще не обращали внимания, и потери тех составили всего трое раненых.
Британские корабли задержались с началом боевых действий из-за довольно пикантной особенности транспортировки пароходами своих парусных кораблей. Тросы крепились по бокам кораблей, а не как обычно по носу. Британцы открыли огонь с дистанции менее километра с запозданием около сорока минут после французов, вытянувшись в две неравноценные линии против Константиновской батареи. «Альбион», «Аретуза», «Трафальгар», «Лондон», «Британия», «Беллерофон», «Квин», «Родней», «Агамемнон», «Терибл» – вот неполный список пятнадцати британских кораблей, решивших сделать с Севастополем то, что ранее было сделано ими в Тулоне и Копенгагене. Грохот их орудий напоминал грохот локомотива, несущегося на полной скорости, только во сто крат сильнее.
Видя столь огромное огневое превосходство противника над Константиновской батареей, ей на помощь пришли часть орудий Александровской и десятой батареи, в зоне поражения которых оказались стодвадцатипушечные «Трафальгар» и «Британия». Раз за разом эти парусные гиганты обрушивали свою бортовую мощь на узкий мыс, закрывавший им проход в Севастополь, но каждый раз после мощного залпа, когда казалось, что ничто живое не может уцелеть на узкой полоске земной тверди, зловредная батарея стреляла в ответ. И все повторялось снова и снова.
Командир британской эскадры вице-адмирал Дандас, наблюдавший за сражением с борта флагманского корабля «Альбион», явственно видел в подзорную трубу, что огонь верхнего этажа русской батареи явно ослаб. Это очень обрадовало адмирала, и он приказал Ленсингтону поднять приказ с требованием к «Трафальгару» и «Британии» усилить огневой натиск на позиции русских.
– Еще немного, и мы приведем их к молчанию! – воскликнул Дандас, и, словно в ответ на его слова, британский флагман получил пробоину ниже ватерлинии, и в трюме открылась сильная течь.
– Я не уйду со своего корабля! – воскликнул упрямый британец, – Ленсингтон, извольте ликвидировать течь и восстановить порядок на судне!
Моряки бросились исполнять приказание адмирала, но судьба словно смеялась над ними. Едва только была устранена одна пробоина, как русские пушкари наносили все новые и новые повреждения корпусу корабля. Одновременно с «Альбионом» серьезные повреждения получили стоявшие рядом с ним «Аретуза» и «Терибл». Как ни кричал и ни ругался Дандас, но пароходы были вынуждены начать буксировку флагмана из зоны боевых действий.
Больше серьезных повреждений корабли флота ее величества от огня русских не получили, но они понесли утраты в результате неудачного маневрирования кораблей. Плохо зная местную лоцию, на мель сели «Родней» и «Беллерофон». Первого несчастливца удалось снять с мели быстро, но «Беллерофон» засел столь основательно, что был освобожден только к утру следующего дня. За это время русские ядра так основательно поработали над ним, что было решено отправить корабль на Мальту вместе с «Аретузой» и «Альбионом». Ремонту в Константинополе они не подлежали. И если двум последним кораблям все-таки удалось вернуться в строй, то «Беллерофон» был разоружен и разобран. Дрова из его корпуса долго еще горели в камине губернатора Мальты сэра Джулиуса.
Британцы, как и французы, вели свой огонь до полного наступления темноты, но так и не смогли полностью выполнить задачу, поставленную перед ними командованием. Дав последний залп по зловредной русской батарее, флот ее величества был вынужден поднять сигнал отступления, и под дружные крики русских батарей вражеские корабли направились в Балаклаву зализывать полученные раны.
Почти половина британского флота была немедленно отправлена в Константинополь на ремонт, который продлился около недели. В результате этого боя потери британских моряков составили пятьдесят шесть убитых и двести семьдесят шесть раненых, что выглядело очень плачевно по сравнению с потерями противника. Всего общая убыль береговых батарей Севастополя равнялась шестнадцати убитым и ста двадцати двум раненым.
Кроме этого, британским огнем были повреждены двадцать два орудия верхнего яруса Константиновской батареи, которые из-за общего неудачного расположения батареи не были прикрыты от продольных выстрелов. Остальные шестьдесят девять орудий батареи нисколько не пострадали от вражеского огня.
Все это было выяснено позднее, а к вечеру этого дня усталые и изможденные севастопольцы знали только одно: сегодня они устояли, враг не прошел, Севастополь не сломлен. И осознание этого радовало их измученные сердца.
Торжество по поводу отражения вражеского штурма вместе с героями-севастопольцами в полной мере разделил и сам государь император. Император прислал письмо, в котором сердечно благодарил героев за их подвиг, просил держаться и очень сожалел, что сам не может присутствовать в Севастополе. То было самой лучшей наградой для всех живых и павших, на чьи плечи легла тяжелая, но вместе с тем и почетная ноша по защите родного города.
Видя, как царь благоволит к морякам, к более активным действиям был вынужден приступить и Меншиков, все это время безвылазно сидевший в Бахчисарае и искренне считавший оборону Севастополя делом безнадежным и обреченным. Однако, постоянно подталкиваемый царем к более активным действиям, светлейший князь решил атаковать британские позиции под Балаклавой.
Будучи крайне скверным полководцем, Меншиков постоянно придерживался одной гадкой, но вполне действенной формулы. Светлейший князь только ставил задачи, возлагая всю исполнительную функцию на кого-то другого, кто и становился козлом отпущения в случае неудачи. Так было в сражении на Альме, виновником поражения которого был объявлен генерал Калмыков, так стало и под Балаклавой. Князь отдал приказ генералу Липранди атаковать английские передовые позиции, при этом полностью связав его руки своей директивой.
Липранди атаковал передние вражеские редуты рано утром тринадцатого октября, после короткого артобстрела. В каждом из редутов находилось по двести пятьдесят турецких солдат гарнизона при одном британском артиллерийском расчете. Отношения между турками и европейцами были очень скверными, англичане постоянно избивали их своими хлыстами и палками, видя в своих азиатских союзниках людей второго сорта. Поэтому, когда русские гусары и казаки двинулись в атаку, турки обратились в бегство, несмотря на гневные крики британских пушкарей.
Русская атака была столь стремительна, что гарнизон первого редута был захвачен врасплох и почти полностью погиб под клинками гусаров и казаков, ворвавшихся в укрепление на полном скаку. Увидев гибель своих товарищей с первого редута под саблями гусар и узрев страшные казацкие пики, турки без сопротивления очистили три остальных редута и, побросав оружие со всей амуницией, огромной толпой устремились к английскому лагерю.
Оставив захваченные редуты подошедшей пехоте, гусары и казаки бросились в погоню, безжалостно рубя бегущего противника, намереваясь развить успех и ворваться в лагерь противника на плечах беглецов. В это время английский главнокомандующий лорд Раглан находился с визитом у генерала Канробера, и вся ответственность по отражению атаки противника легла на плечи генерала Коллина Кемпбелла, командира полка шотландских стрелков.
Поднятые по тревоге, шотландцы успели принять боевое построение еще до того, как к лагерю приблизились турки, подгоняемые русской кавалерией. Видя, что беглецы могут смять передние ряды строя, генерал приказал стрелкам открыть по ним огонь. Свинцом и штыками встретили европейцы своих союзников, напрасно пытавшихся найти у них спасения. Мало кому из турок, зажатых между двух огней, удалось спастись. Уцелели лишь те, кто, проворно бросившись на землю, на четвереньках упрямо полз прочь от смерти, увертываясь сначала от копыт русских лошадей, а затем от сапог шотландцев, которые безжалостно топтали и пинали беглецов.
Вовремя открытый огонь позволил шотландцам сохранить свои ряды в целостности, но не смог остановить натиска русской кавалерии, которая подобно валу накатилась на стрелков генерала Кемпбелла. Первые ряды шотландской пехоты были сметены и изрублены в считаные минуты, однако русским кавалеристам не удалось опрокинуть их и обратить в бегство подобно туркам.
Гордые сыновья диких гор оказали яростное сопротивление: они гибли на месте, но не отступали ни на шаг, несмотря на пики и сабли противника. Будь в распоряжении Липранди чуть больше кавалерии, чем ему выделил Меншиков, и шотландцы были бы разбиты и русские ворвались бы в лагерь неприятеля, серьезно осложнив его положение под Севастополем. Но руки генерала были связаны директивой светлейшего князя, и легкой кавалерии предстояло одной атаковать пехотные ряды.
Положение стрелков Кемпбелла было ужасным: русские медленно, но верно перемалывали ряды шотландцев, и их разгром был вопросом времени. Сам лорд Раглан, воздавая должное храбрости и мужеству шотландцев, сказал, что врага от победы отделяла только тонкая красная линия. Это выражение навсегда вошло в военную историю как обозначение положения крайней напряженности.
Своей стойкостью и упорством шотландцы выиграли время, дождавшись подхода бригады тяжелой кавалерии генерала Скарлетта, что серьезно изменило расстановку сил. Сражаться одновременно со стрелками и тяжелой кавалерией гусары не могли, и потому генерал Рыжов приказал им отступать. Грамотно исполнив приказ, гусары не только смогли оторваться от врага, но и нанесли драгунам Скарлетта небольшой урон.
Отступая под натиском врага, Рыжов искусно заманил врага между двумя захваченными редутами, на которых русские уже начали разворачивать захваченные орудия. Как только увлекшиеся преследованием британские драгуны приблизились к ним, раздался залп картечи и пуль, и, потеряв убитыми и ранеными несколько десятков человек, англичане были вынуждены ретироваться.
Казалось, что сражение закончилось, однако Балаклаве суждено было прославиться в этот день не только «тонкой красной линией», но и «долиной смерти», и все благодаря лорду Раглану.
Прибыв к месту сражения вместе с генералом Канробером и полком конных егерей, лорд Раглан испытывал страстное желание восстановить перед союзниками пошатнувшийся авторитет британского оружия и в выборе средств не знал меры.
Заметив в подзорную трубу, что русские из захваченных редутов принялись вывозить трофейные орудия, Раглан обратился к Канроберу с предложением напасть на врага и отбить пушки.
– Зачем же нам идти на русских? – удивился генерал. – У нас отличная позиция. Пусть они нас атакуют, и тогда мы полностью рассчитаемся за понесенные сегодня вами потери.
Канробер говорил как истинный военный, полностью понимавший все безумие лобовой атаки на полностью простреливаемом месте. Однако Раглан, получивший чин фельдмаршала не столько за боевые заслуги, сколько за благородство происхождения, считал совершенно иначе. Поэтому он молча подозвал к себе генерала Эйри и холодным, не терпящим возражения тоном продиктовал ему несколько строк. Когда командующий английской кавалерией, дивизионный генерал лорд Лекэн ознакомился с новым приказом Раглана, у него на голове зашевелились волосы. «Лорд Раглан желает, чтобы кавалерия пошла во фронтовую атаку и воспрепятствовала неприятелю увезти наши орудия. Немедленно», – было написано на роковом листке.
Раз за разом читал Лекэн этот убийственный приказ, а затем холодно сказал адъютанту Раглана, капитану Нолэну, доставившему послание фельдмаршала:
– Передайте лорду Раглану, что его желание будет исполнено в точности и в срок, – после чего вызвал к себе командира легкой кавалерии, бригадного генерала Кардигана, которому и предстояло воплотить в жизнь причудливый каприз фельдмаршала.
– Позвольте заметить, сэр, что у русских батарея на равнине прямо перед нашим фронтом и батареи с ружейными стрелками по флангам. Как в таких условиях можно атаковать? – спросил Кардиган, ознакомившись с полученным приказом.
Лекэн ничуть не хуже своего подчиненного знал весь идиотизм этих нескольких строчек, написанных мелким ровным почерком писаря походной канцелярии, однако аристократические принципы британского генералитета взяли верх над рассудком и здравым смыслом. Он только пожал плечами и безапелляционно произнес:
– Тут нет выбора, генерал. Вам нужно только повиноваться.
В этом он был абсолютно прав. Ведь именно Кардигану, а не Лекэну предстояло идти в бой.
Поняв, какая ужасная участь ему выпала по воле главнокомандующего, Кардиган с холодным достоинством поклонился, и вскоре лучшие части британской кавалерии, истинная краса и гордость ее конного состава, устремились в свой последний бой.
Расположившись на возвышенности, лорд Раглан с огромным удовольствием наблюдал за великолепнейшим зрелищем того, как отборные британские кавалеристы в стройном порядке движутся на русские позиции.
Обнаружив наступление врага, русские не сделали ни одного преждевременного выстрела, терпеливо дожидаясь, пока легкая кавалерия Кардигана втянется между захваченными утром редутами и старыми позициями на Федюхинских горах. Только когда британские кавалеристы атаковали пехотинцев Одесского полка, с фронта и обоих флангов загрохотали пушки и ружья русских, каждый выстрел пули или картечи которых находил свою жертву.
Клубы пороха от выстрелов еще не успели рассеяться, а с фронта и со стороны Федюхинских высот на англичан уже обрушились два казачьих полка и шесть уланских эскадронов генерала Еропкина, спешивших продолжить начатое стрелками дело. Не прошло и нескольких минут жестокой схватки, как шедшие в атаку британцы были вынуждены обороняться. Бывшие в первых рядах самые храбрые и смелые офицеры бригады уже в впервые минуты боя были либо убиты, либо ранены, и потому британские кавалеристы не смогли оказать достойного сопротивления врагу. Только хладнокровие генерала Кардигана, его громкий голос и личный пример не позволили английскому строю полностью развалиться под напором казаков и уланов.
Положение британских кавалеристов резко ухудшилось, когда в дело вступили русские пехотинцы, оставившие занятые утром редуты. Чуть задержавшись, со штыками наперевес, они с такой яростью принялись атаковать англичан, что, не желая полного истребления своих людей, генерал Кардиган отдал приказ на отступление.
Зажатые с трех сторон, отбивая непрерывные атаки врага, оставляя павших товарищей под копытами казачьих коней, британцы начали медленно отходить, но только чудо могло помочь им благополучно вырваться из той смертельной ловушки, в которую они угодили по милости своего командующего. И оно произошло благодаря генералу Боске.
– Это не война! Это сумасшествие! – воскликнул эмоциональный француз, наблюдая в подзорную трубу, как русские пехотинцы избивали британцев, грозя им полным уничтожением.
Не дожидаясь приказа от Канробера, генерал двинул на помощь Кардигану два батальона французских егерей вместе с тремя эскадронами драгун – все, что имелось в его распоряжении на данный момент. Именно благодаря этой спасительной помощи англичанам удалось вырваться из русского капкана и прикрыть свой беспорядочный отход.
После того как страсти улеглись, британцы стали подсчитываться потери, и выяснилось, что свыше восьмисот представителей самых аристократических фамилий нашли свою смерть в долине между Федюхинскими горами и холмами поселения Кадыкой.
Когда британский посол в Константинополе лорд Рэдклиф сообщил о случившейся трагедии в Лондон, там разразился невообразимый скандал. Каким бы высоким ни было положение лорда Раглана, ему все же пришлось дать объяснение по поводу своих действий. И тут лорд выкрутился в истинной британской манере. Главным виновником всего случившегося стал капитан Нолэн, поскольку именно ему фельдмаршал передал приказ на словах, добавив при этом: «Если возможно». Дивизионный генерал Лекэн под присягой подтвердил, что этих слов он не слышал, а сам капитан Нолэн был убит, поскольку по своему личному желанию принял участие в этой злополучной атаке.
С тех пор у британской аристократии сражение при Балаклаве считается самым траурным днем и одновременно самым почетным сражением в Восточной войне, ибо выжившие кавалеристы с гордостью рассказывали своим высоким потомкам, как славно они сражались с ордами диких и ужасных казаков, которым так и не удалось сломить силу британских героев.
Удача под Балаклавой, героизм и стойкость Севастополя окрылили всю страну. Письма, полученные из Севастополя и Бахчисарая, в которых описывались военные действия, перечитывались и пересказывались многократно. По указанию императора некоторые из них печатались в столичных газетах и тем самым публично восхваляли деяния солдат и офицеров. Особенно было популярно письмо корнета Струева о том, как донские казаки по пятьдесят рублей продавали перекупщикам племенных рысаков, пойманных ими под Балаклавой и оставшихся после знаменитой атаки английской кавалерии. Столичная публика хорошо знала, что минимальная цена таких лошадей составляла шестьсот рублей.
Однако, как ни радостны были эти известия, Нахимов, возглавивший оборону города после смерти Корнилова, прекрасно понимал, что противник просто обязан предпринять штурм города до наступления морозов. Это подсказывал здравый смысл, это подтверждали данные разведки. Она доносила, что поток транспортных кораблей в Камышовую бухту, занятую французами, непрерывно нарастал, тогда как число кораблей, посетивших Балаклаву, резко сократилось.
Окончательно прояснить ситуацию удалось с помощью языка, которого привели «охотники» после трех ночей непрерывных поисков. Интендант первого ранга мсье Жюно, взятый возле офицерского нужника, был до смерти напуган действиями ночных гостей и потому рассказал все, что только знал. Выяснилось, что император Наполеон непрерывно шлет генералу Канроберу письма с требованиями до наступления холодов штурмовать Севастополь. Экспедиционный корпус оказался полностью неготовым к зимовке, организация которой ляжет тяжким бременем на французскую казну.
– И что же говорит генерал Канробер? – спросил интенданта Ардатов, в чьем присутствии проводился допрос.
– Не знаю, – честно признался Жюно. – С генералом по этому поводу мне общаться не пришлось. А вот господин Боске заявил, что война в представлении генералов, сидящих в Париже, совершенно отлична от той, что идет здесь.
– От чего больше страдает ваша армия? От голода, холода или наших пуль? – поинтересовался Ардатов.
– В первую очередь от болезней, господин генерал. С чумой наши лекари научились справляться, а вот дизентерия косит всех наповал. Все лазареты переполнены больными, число которых множится с каждым днем.
– Помогают ли вам местные татары?
– Да, господин генерал, помогают, но не в той мере, как нам бы того хотелось. Пригоняют баранов и коней, но слишком мало. Они запуганы каким-то русским генералом, который обещал их всех выселить за непослушание, – изливал душу Жюно.
– Видно, они не столь сильно запуганы, если помогают вам, – произнес Ардатов, делая пометку в своей записной книжке.
Как только подозрения о новом штурме подтвердились, Нахимов отправил Меншикову письмо с просьбой предпринять решительные действия, если не для разгрома противника, то для срыва его планов относительно Севастополя. С аналогичной просьбой к светлейшему князю обращался и граф Ардатов, полностью согласный с мнением Нахимова. Наконец и сам император, желая подтолкнуть светлейшего князя к действиям, прислал в его ставку нового начальника штаба полковника Попова. Николай лично выбрал этого человека из числа офицеров, подававших, по мнению императора, особые надежды. Перед отъездом в Крым он принял Попова и после обстоятельной беседы благословил на ратные подвиги, пожав полковнику руку.
Обласканный столь высоким вниманием, сразу по прибытии Попов предложил план наступления, который должен был заставить союзников снять осаду Севастополя. Его главной целью были англичане, чья общая численность составляла всего двадцать три тысячи человек и чей лагерь располагался далеко в стороне от лагеря французов. Кроме этого, британские силы были разделены на несколько отрядов, что позволяло разбить их по частям, используя численное превосходство русских войск.
План был очень неплох, и в случае его успеха, оставшись одни, французы были вынуждены думать больше об эвакуации, чем об осаде. После успеха под Балаклавой все русские генералы были уверены в успехе дела и рвались в бой. Все, кроме светлейшего князя. Появление возле себя Попова и его энергичные действия были восприняты Меншиковым как скрытая угроза благополучию его персоны, и потому светлейший сделал все, чтобы план «столичного выскочки» потерпел фиаско.
После недолгого раздумья командовать войсками князь поручил генералу от инфантерии Петру Андреевичу Данненбергу, от которого с легким сердцем избавился как Петербург, так и командующий Дунайской армией Горчаков, приславший генерала Меншикову вместе с двумя дивизиями подкрепления.
Сам Данненберг был человеком, который пунктуально выполняет полученное от начальства предписание и не проявляет инициативы, считая ее совершенно ненужной и вредной в военном деле. Будь в это время в Бахчисарае Ардатов, он, конечно, смог бы опротестовать решение князя назначить командующим операцией человека, благодаря нерешительности которого русские войска год назад проиграл битву при Ольтенице. Однако все это время Ардатов оставался в Севастополе, считая себя не вправе покинуть осажденный город. О назначении Данненберга он узнал только за день до наступления, когда прибывший в город Петр Андреевич вместо того, чтобы на месте изучить поле предстоящего сражения, стал усиленно наносить визиты севастопольскому начальству.
Нахимов был очень озабочен предстоящим сражением и предложил дать генералу провожатого, чтобы он смог осмотреть склоны Сапун-горы, где ему предстояло сражаться, но Данненберг отклонил предложение как совершенно ненужное.
Утром двадцать третьего октября отряд генерала Соймонова атаковал стоящие на Сапун-горе полки второй английской дивизии Ласи Эванса, которыми в этот день командовал генерал Пеннфазер. Густой туман позволил русским пехотным колоннам незаметно приблизиться к позициям англичан, но едва они стали подниматься вверх по крутому склону, как на них обрушился град вражеских пуль.
Долго, невыносимо долго шли русские солдаты плотным строем, теряя с каждым шагом вперед товарищей и не имея возможность ответить огнем на огонь. Все это время они могли только подбадривать себя криками и ждать той минуты, когда смогут сойтись с врагом в рукопашной схватке. Когда же этот момент настал, они с такой яростью набросились на врага, что передние ряды британской пехоты были сметены уже в первые минуты кровавой схватки.
Будь на месте англичан турки, они бы не выдержали подобного натиска и отступили, но вымуштрованные сержантской палкой сыны Альбиона стойко держали фронтальный удар русских. Завязалась яростная борьба не на жизнь, а на смерть, в которой ни одна из сторон не хотела уступать.