Не обладая численным превосходством над противником, занимавшим выгодную позицию, солдаты генерала Соймонова были вынуждены буквально прогрызать каждую из шеренг неприятеля, ведомые своим командиром. Не желая отсиживаться за спинами своих солдат, Соймонов находился в первых рядах атаки, постоянно подбадривая своих подчиненных. Золотые генеральские эполеты и громкие крики командира не могли не привлечь внимание вражеских стрелков. Одна пуля сбила с Соймонова треуголку, другая больно оцарапала его поднятую со шпагой руку. Смерть явственно заглядывала в лицо храбрецу, но у него не возникло и мысли отступить и поберечься. Перехватив шпагу другой рукой, русский генерал упорно вел своих солдат вперед несмотря ни на что.

– Вперед, братцы! Вперед! Не посрамим чести! – призывал Соймонов своих гренадеров, когда вражеская пуля насквозь пробила его грудь, и генерал рухнул замертво.

Стрелявший в Соймонова английский офицер очень надеялся, что смерть вождя внесет смятение в сознание русских солдат, но жестоко просчитался. Вместо плача и стенаний по погибшему командиру он услышал крики ярости и проклятия. Жаждущие мести солдаты в одно мгновение разметали стоящих перед ними англичан и подняли на штыки мистера Джона Буля. Схватка продолжилась, но после этого надежда одержать победу над «ужасными русскими дикарями» покинула сердца англичан.

Одновременно с этим со склонов Казачьей горы по рядам англичан ударили русские пушки. Их ядра и картечь попадали не только в шеренги йоркширцев, но даже долетали до их лагерных палаток.

Положение Пеннфазера резко ухудшилось, когда на помощь Соймонову со стороны Инкермана подошел отряд генерала Павлова. Сбив передовой заслон, он стал обходить йоркширцев с фланга, угрожая им полным разгромом, но те не дрогнули. Перестроившись в каре, они продолжали сражаться, несмотря на свои огромные потери от русских пуль, ядер и штыков. Противники были достойны друг друга.

Стремясь оказать помощь попавшим в трудное положение йоркширцам, генерал Джордж Каткарт, чьи войска располагались на соседней вершине, самовольно оставил свою позицию и с четырьмя ротами двинулся вниз. Однако подобной поспешностью генерал только навредил делу. Не успели его солдаты одолеть и половины пути, как подверглись ударам двух батальонов Якутского полка и были полностью разгромлены. Погибли почти все, включая генерала Каткарта, павшего вместе со своим адъютантом Чарльзом Сеймуром, сыном британского посла в Петербурге.

Видя всю трагичность положения своих солдат, Пеннфазер бросил в бой свой последний резерв, две роты корнуэльцев из четвертой дивизии. Их прибытие смогло несколько приостановить натиск русских отрядов, но только на время. Им на помощь пришли егеря, которые, пользуясь густыми кустами Сапун-горы, приблизились к противнику и принялись опустошать их ряды своим метким огнем. В свою очередь, подошедшие корнуэльцы принялись обстреливать Казачьи горы, стремясь принудить к молчанию сильно досаждавшие им русские пушки.

От убийственного огня английских штуцеров русским артиллеристам приходилось постоянно менять орудийную прислугу, но несмотря на это они продолжали храбро сражаться с врагом. Раненые по нескольку раз, пушкари не покинули поле боя, внося свою лепту в счет общей победы.

Солнце уже высоко стояло над истерзанной и окровавленной крымской землей, когда произошел перелом в сражении. Не выдержав натиска русской пехоты, британцы дрогнули и, оставив верхушку холма, стали отступать, подгоняемые торжествующими криками русских солдат.

Медленно, устилая землю телами своих товарищей, британские солдаты отошли с Сапун-горы к палаткам йоркширцев, находившихся в передовом лагере. Отступавший вместе со своими солдатами генерал Пеннфазер полагал, что на этом рубеже он сможет остановить наступление русских, но его надежды быстро улетучились. Русский каток быстро смял жидкий лагерный заслон, сбросил в овраг прикрывавшие лагерь пушки и устремился к ставке лорда Раглана.

Стоя в окружении своей свиты и наблюдая за беспорядочным отступлением своих войск, лорд Раглан, отбросив привычную сдержанность, воскликнул:

– Все пропало! Мы в ж…!

И он был недалек от истины.

Посланный лордом к генералу Канроберу гонец не успевал привести помощь из главного лагеря французов, но она все же неожиданно пришла. Стоявший под Балаклавой генерал Боске, видевший бедственное положение британского маршала, сам, не дожидаясь призывов о помощи, отправил Раглану два батальона французской пехоты. Это был довольно смелый и решительный шаг со стороны француза, если учесть, что он сам подвергался непрерывным наскокам легкой кавалерии Липранди, проводившей отвлекающие маневры.

Французские батальоны прибыли на поле боя как нельзя вовремя. Подобно прочному цементу они сковали отступавших в беспорядке англичан, но всем было ясно, что это только временное явление. Они остановили продвижение русской пехоты, но были не в силах заставить ее отступить. Судьба английской армии вновь заколебалась на шатких весах Фортуны, и тут британцам вновь пришла помощь в лице Петра Андреевича Данненберга.

Потеснив врага с Сапун-горы, генерал Павлов послал гонцов к Данненбергу с просьбой об отправке подкрепления ввиду сильных потерь. Однако Петр Андреевич упорно не желал двигать свои двенадцатитысячные резервы, ожидая, когда это сделает Петр Горчаков, стоявший со своим двадцатитысячным отрядом у Чоргуна. Приди подкрепление вовремя, и англичане были бы полностью разгромлены, выброшены из лагерей, и уже никакая французская помощь не смогла бы исправить положение дел. Зажатый с двух сторон, неприятель был бы вынужден снять осаду Севастополя и приступить к эвакуации своих войск.

Однако момент был бездарно упущен. Пока господа генералы продолжали ожидать действий друг друга, за спиной англичан появились густые толпы французских солдат, бегущих спасать положение. Для этого Канробер бросил вперед шесть бригад, появление которых на поле битвы предопределило ее исход.

Напрасно русские солдаты оглядывались назад в ожидании долгожданной подмоги. Данненберг упорно молчал, и только когда французские стрелки и подтянутая артиллерия стали опустошать и без того сильно потрепанные ряды Якутского, Охотского и Селигерского полков, пришел приказ отступить.

Одержав победу над англичанами, русские солдаты были готовы продолжить сражаться, даже несмотря на явный перевес неприятеля. Однако приказ к отступлению был получен, и под губительным огнем французской картечи они стали медленно отступать, оставляя врагу позиции, за которые было столь щедро заплачено русской кровью.

В столь губительном положении русские полки были просто обречены на огромные потери, прежде чем они достигли бы исходных рубежей. Но в этот момент со стороны Севастополя на французские позиции совершил вылазку генерал Тимофеев во главе Минского полка. Действие русских солдат было столь неожиданным и удачным, что для отражения их атаки Канробер был вынужден последовательно бросать четыре бригады своего резерва. Ценой больших потерь французы смогли остановить прорыв Тимофеева, солдаты которого после часа боев начали отходить к своим позициям. Увлекшись преследованием русских, французские части подошли к самым севастопольским кронверкам и сами попали под шрапнельный обстрел. Среди тех, кто погиб от огня русских артиллеристов, был генерал Лурмель, один из лучших полководцев французской армии.

Смелая вылазка генерала Тимофеева помогла героям Инкермана избежать серьезных потерь, так как часть стрелявших по ним пушек генерал Канробер был вынужден вернуть обратно для отражения атаки Минского полка.

Выполняя приказ генерала Данненберга, русские солдаты отступали, не обращая внимания на вражеские бомбы и ядра, то рвущиеся в центре обескровленных боем полков, то перелетавшие через их головы, то падавшие в стороне. Сохраняя строй, они шли, нисколько не ускоряя шаг, выказывая полное пренебрежение к ревущей вокруг них смерти. Как признавали сами англичане, отступление русских под Инкерманом было похоже на отступление раненого льва, бесстрашного и совершенно не сломленного неудачей. Так оценивали враги тех, кто был достоин победы, но утратил ее благодаря бездарности своих командиров – Данненберга, Горчакова и светлейшего князя Меншикова.

Русское наступление вызвало большие разногласия в стане Антанты. Хорошо понимая, что только чудо спасло в этот день англичан от полного разгрома, лорд Раглан стал требовать от генерала Канробера экстренных мер для предотвращения возможности нового наступления противника на расположение англичан.

Всегда сдержанный и несколько зажатый перед английским фельдмаршалом, генерал Канробер на этот раз дал волю своему гневу. Звенящим от негодования голосом он посоветовал британскому аристократу, который слышал орудийные выстрелы только один раз в жизни, под Ватерлоо, усиленно благодарить Бога, поскольку сегодня только он помог союзникам отбить нападение врага, помрачив разум их командиров. Так закончился этот день, который мог стать первым шагом к снятию осады Севастополя.





Глава V

Зима в Петербурге




Тихо и неторопливо горело пламя камина в петергофском кабинете императора Николая Павловича. Живительное тепло, идущее от мирно потрескивающих сосновых поленьев, щедро согревало царского гостя, который вошел сюда минуту назад, оставив за порогом промозглую декабрьскую стужу и холод. В этом году снега на землю легли очень рано, основательно укутав белым покрывалом великолепный каскад петергофских фонтанов, прекрасные очертания которого хорошо были видны из просторных окон дворца.

Государь с радостью и плохо скрываемым нетерпением смотрел на своего дорогого гостя, прибытия которого он ожидал в своей загородной резиденции вот уже целую неделю. Император специально выбрал местом встречи с Ардатовым Петергоф. Здесь, вдали от столицы, постоянно гудящей тревожными пересудами, и назойливой суеты придворного окружения, Николай хотел обсудить с графом последние события в Крыму, которые сильно истрепали ему нервы за последний месяц.

– Знатный морозец, государь, ох и знатный! – говорил Ардатов, удобно пристраиваясь в просторном кресле возле камина и подставляя свои руки и ноги живительному теплу. – Отвык я, однако, от такого холода, сидя в Севастополе.

– Как там? – спросил Николай, и напряженный голос моментально выдал внутреннее состояние императора.

– Держимся, государь. Назло врагам, на радость тебе и всему русскому народу, – бодро ответил Ардатов, стараясь своими словами снять с плеч своего собеседника хотя бы часть того груза, что огромным Монбланом висел на царских плечах.

– Не будет ли нового штурма Севастополя, Мишель? Не рискнет ли Канробер напасть на город в канун наступления зимы? – с тревогой спросил гостя Николай.

– Нет, государь, – уверенно заявил граф. – После того ураганного шторма, что случился у нас в ноябре, господам союзникам еще долго придется зубы свои собирать. Представляешь, как раз накануне к союзникам из Стамбула пришло много транспортов с различным провиантом, теплой одеждой, порохом и тяжелой артиллерией! По данным, полученным от пленных, господа лягушатники к новому штурму готовились. И вот все это несметное добро за одну ночь на дно пошло. Так что не до штурма им теперь, государь.

Ардатов замолчал, и в памяти его немедленно возникла незабываемая картина следующего после шторма дня. Тогда серая поверхность моря была густо усеяна обломками погибших вражеских кораблей вперемешку с телами погибших моряков.


– Старожилы говорят, что такие шторма раз в сто лет бывают, и я с ними полностью согласен. Видел бы ты только, сколько вражеских кораблей на берег выкинуло, любо-дорого смотреть! Особенно на такую махину, как стодвадцатипушечный линкор «Вальми». Морские волны эту махину в мгновение ока с якорных цепей сорвали и как щепку на берег вышвырнули. Так французы были вынуждены в спешке его спалить со всем находившимся на нем добром, чтобы только корабль нам не достался.

– Так значит, не будет штурма? – пытливо уточнил император.

– В ближайшие три месяца точно не будет. Не до этого сейчас господам союзникам, государь, ты уж мне поверь. Сейчас у них только одна забота – как зиму провести, чтобы при этом половину войска от холода и голода не потерять, – твердо сказал граф и, видя не проходящее сомнение в глазах собеседника, досадливо воскликнул: – Жаль, ох как жаль, государь, что не догадался я захватить с собой ни одного пленного французика, добытого нашими охотниками! Они бы тебе красочно порассказали в числах и лицах о том, как они трясутся от постоянного холода в своих парусиновых палатках. Как живут часто впроголодь и как болезни их косят лучше наших ядер и пуль. Как ругают они по-тихому, начиная от солдат и кончая офицерами, по своей французской матушке императора Бонапарта, пригнавшего их под Севастополь. Много бы чего интересного они тебе смогли рассказать, эти французики. Жаль, не привез!

В сердцах Ардатов даже отодвинулся от горящего камина и в одночасье стал похож на нахохлившегося от обиды воробья.

– Ты не думай, Мишель, что я сомневаюсь в твоих словах. Просто мне очень важно знать это точно. Ведь говорили мне мои советники, что француз двадцати тысяч не соберет, а он сто собрал, да сто еще приготовил. А в парижских салонах гуляет усиленная молва о полумиллионе человек, которых Наполеон готов поставить под ружье. Говорили, никогда он не сможет их к нам быстро перебросить, а он все же перебросил и Севастополь в осаде держит. Говорили, разобьем в пух и прах, шапками французов закидаем, а пока они сами нас колотят! – воскликнул Николай, и из-за того тона, каким были сказаны этим слова, графу стало понятно, сколь сильный груз ответственности давит на его государя за неудачное течение войны.

– Да какие полмиллиона солдат?! Ты сам здраво посуди, государь! – негодующе воскликнул Ардатов. – Сам великий Наполеон к нам в двенадцатом году смог привести всего семьсот тысяч солдат. Так ему для этого дела всю Европу под метелку пришлось выметать. Кроме собственных французов, он под свои знамена и батавцев с бельгийцами, итальянцев с саксонцами, вестфальцев с поляками, иллирийцев с пруссаками и еще черт знает кого ради этой численности собрал. Пальцев на руке не хватит, чтобы их всех поименно перечислять! А нынешний император Бонапарт против нас только сто тысяч человек выставил, да и то вкупе с англичанами. И дай им бог, чтобы на будущий год они столько же смогли под Севастополь отправить в целости и сохранности. Ну не будет у них полмиллиона штыков, государь!

Михаил Павлович говорил с жаром, и император чувствовал в его словах правоту знающего человека, но опасение быть вновь обманутым сковало уста Николая. Ардатов видел это и продолжал энергично растапливать лед сомнения и тревог.

– Англичане больше того, что уже дали Бонапарту сейчас, дать не смогут. Не сильно любят господа бритты сами воевать. Все больше норовят чужими руками жар загребать. Вот и в этой войне их главный упор на французов был сделан. Только благодаря Канроберу они под Балаклавой и Инкерманом конфуза избежали. А что касаемо самих французов, то говорю тебе со всей ответственностью: самые лучшие их вояки были задействованы против нас в самом начале. А тех, кого император Бонапарт на подмогу прислал – это пушечное мясо. Сам видел, сам знаю. Из всех из них самые стойкие солдаты – это алжирские зуавы. Ох и сильно дерутся, черти! Сами черные, зубы белые, а проворные – спасу нет! Так и норовят тебя на штык насадить.

– Ты что же, в рукопашных боях участвовал или в ночные вылазки ходил? – с изумлением спросил встревоженный Николай.

– Ну что ты, государь! – сразу дал задний ход Ардатов. – Это я со слов молодцов генерала Тимофеева рассказываю.

Граф очень не хотел, чтобы Николай знал о его непосредственном участии в вылазке из Севастополя во время сражения при Инкермане. Государь категорически запретил Михаилу Павловичу находиться в передних рядах пехоты, но граф ослушался его. Да и как было не ослушаться, если стоял вопрос жизни и смерти бившихся с врагом полков!

– Так что если мы их нынешнюю армию в Крыму переколотим, то господа союзники не скоро свою вторую соберут, – продолжал гнуть свою линию Ардатов.

– Пока только они нас колотят! – горестно констатировал Николай.

– Неправда твоя, государь! – решительно возразил ему Михаил Павлович. – И мы их бьем, да еще как бьем! Не знаю, как было на Альме, а то, что творилось под Балаклавой и Инкерманом, я своими глазами видел. И потому внукам своим расскажу и прикажу запомнить на вечные времена о том, как гордые англичане удирали от русских солдат. И если бы крымскими войсками командовал Паскевич, то Севастополь сейчас был бы наверняка свободен от осады. И уж точно не у тебя бы голова болела, а у императора Бонапарта и лорда Пальмерстона, с королевой Викторией в придачу.

После этих слов в просторном кабинете повисла звенящая тишина, и было отчетливо слышно, как под пальцами императора затрещала обивка подлокотника кресла, в котором он сидел.

Не отрывая завороженного взгляда от огня, Николай неподвижно застыл, подобно легендарному сфинксу, а затем, приняв для себя мучительное решение, твердо произнес:

– Даю тебе слово, Мишель, что до конца года я решу вопрос о новом командующем Крымской армией. Но сможет ли это исправить положение? Смогут ли наши солдаты достойно противостоять солдатам противника, которые поголовно вооружены штуцерами, чей огонь приносит нам ужасные потери?

– Смогут, государь. Наши солдаты все смогут, если только выказывать им свою любовь и не держать их на голодном пайке, а в полной мере снабжать порохом, сухарями, да теплыми шинелями и сапогами. Ты уж извини меня, что говорю тебе об этом сейчас, но накипело. – Ардатов с силой стукнул кулаком в свою грудь. – Воруют господа интенданты безбожно, и говорю это не просто с чужих слов. Перед самым отъездом обратились ко мне солдаты гарнизона с жалобами на своих интендантов. Проверил я их слова, и такое вскрылось, что чуть было не повесил я из этих воров при всем честном народе! Удержался, конечно, но, пользуясь особыми полномочиями, данными тобой, в тот же день заковал их в кандалы и отправил в Сибирь на десять лет, с воровской литерой. Так что ты уж не взыщи, но покарал я казнокрадов по законам военного времени, никак нельзя было по-другому сделать! Иначе в глазах гарнизона был бы я таким же прохвостом, как и они. Да, когда ехал обратно, проверяя дороги наши, некоторых губернаторов и их помощников примучил порядком, говорю тебе как на духу, государь.

– Был бы толк, Мишель! Ведь и до нас воровали, и после нас будут, – смиренно произнес Николай.

– Ты удивишься, государь, но, как ни странно, толк у меня был. Объявил я на следующий день после суда, что лично буду пробовать пищу из солдатского котла, и через день поехал исполнять сказанное. И что самое интересное, пища солдатская оказалась ничуть не хуже, чем из моего котла, и до самого отъезда интенданты адъютанта моего мучили расспросами, куда же еще его превосходительство сегодня поедет!

Густой раскатистый смех наполнил стены кабинета гулким эхом, перекатываясь от одной стены к другой, разгоняя нависшую над собеседниками напряженность.

– А что касается штуцеров, то не так страшен черт, как его малюют. Они, конечно, бьют гораздо дальше наших ружей, тут спору нет. Да вот только толк от их стрельбы – расстояние до трехсот шагов, а там как бог на душу положит. Разве не так? – хитро спросил Ардатов.

И царь был вынужден с ним согласиться, вспомнив двухгодичное соревнование снайперов на императорский приз. Лучшие стрелки с большим трудом поражали цели, выставленные за триста шагов.

– Но ведь наши ружья бьют только на сто шагов против их трехсот, а это большое преимущество, особенно против нашей артиллерии. Ты же сам мне писал, что орудийную прислугу подчистую выбивают.

– Что верно, то верно. Но против всякого яда есть противоядие, – многозначительно произнес собеседник.

– Говори, Мишель, не томи!

– Денег оно стоит хороших, государь, – как бы оправдываясь перед царем, лукаво произнес Михаил Павлович.

– Да будут тебе деньги, дело говори! – выкрикнул Николай страстно желавший иметь у себя противоядие от ненавистных ему штуцеров.

– Есть в Германии один оружейник, Иоганн Дрейзе. Изобрел он винтовку нового образца, против которой штуцер – как дитя малое. Вот только, как это часто бывает с гениями, в Германии ему никто не верит, и денег господину оружейнику никто не дает. Другой бы побежал по соседям деньги просить, а этот немец гордый оказался. Только фатерлянду, говорит, свой патент продам и более никому другому.

Мне об этом оружейном гении мой старый берлинский знакомый отписал, Дмитрий Плетнев. Я все внимательно изучил и твердо убежден: очень еще покажет себя эта германская винтовочка, ой покажет! И, пока не поздно, думаю, следует заказать у этого изобретателя для наших нужд тысячу-другую. Немец хоть патент не продает, но от таких больших денег он точно не откажется. К тому же мировую известность получит от нашего заказа. Если деньги ему сейчас переслать, то, учитывая немецкую педантичность и мастерство, к будущему лету половину точно получим.

– Опомнись, Мишель! Да что твоя тысяча сделает против двадцати тысяч английских штуцеров! – воскликнул Николай. – Пойми, мне денег не жалко, мне результат нужен.

– Будет тебе результат, да еще какой. А если я тебя подведу, то, Богом клянусь, верну тебе потраченные тобой деньги все до копейки, государь. Только деньги нужны сейчас. Время не ждет.

В облике Ардатова было столько страсти и убежденности, что Николай не смог ему отказать и, разведя руками, смиренно сказал:

– Ну, раз время не ждет и очень надо…

– Надо, ох как надо, государь! У меня тут уже все нужные бумаги припасены. Подпиши. И завтра же в Берлин, с фельдъегерем.

Царь с изумлением смотрел на то, как проворно вытаскивал Ардатов из кожаного портфеля белые листы бумаги договора, и, не глядя на довольно круглую сумму, без колебания поставил на них свою подпись.

– Ну и проворен ты, брат, однако! – с удивлением произнес император, оценивая деятельность графа.