Учитель (задумчиво посмотрел на Луну).
Луна большая.
Любовница.
Он ни разу не встречался с ней.
Ученик.
Он знает о ней?
Любовница.
Знает. Она внешне очень похожа на него. У него еще трое детей. А полгода назад он написал мне письмо, в котором спросил, как у меня дела.
Ученик.
Что ты ответила?
Любовница.
Ничего. Что я могла ответить человеку, который исчез на десять лет?
Учитель
Любопытно, догадывается ли он, не дождавшись ответа на свой вопрос, что ему могли отвечать каждый день на протяжении минувшей половины года?
Ученик (молчит и смотрит в потолок).
Любовница.
Тебе есть что на это сказать?
Ученик.
Нечего. Не мне его судить! Он поступил так, как посчитал нужным для себя. Это был его выбор. Его путь. Никто из нас не знает, что было у него в душе все эти годы, как он живет и кого видит изо дня в день. Если его судить, то я встану рядом с ним. У меня у самого найдутся дороги, которые освещены для тех, кто их не проходил, так, что видны клубки змей, пожирающих свои хвосты, пруды грязи, в которых плещутся болотные твари. Но там, в темноте, среди мрака не разглядеть сады, где цветут цветы, алые, а головки их – будто умытые кровью. Прекрасные цветы, пленяющие взгляд того, кто на них смотрит! Никто не увидит в непроглядной темени красоты малого источника, в котором плещутся радостно дети. Никто не услышит очаровательную песню ничем не угрожающей тишины, в которой можно окунуться в большой источник и искупаться, расслабленно лежа спиной на воде подобно морской звезде.
Учитель.
Больная тема: расправить крылья, лежа в огне.
Любовница.
Я его не осуждаю. Зачем? Я живу.
Любовница подняла голову с груди ученика и поцеловала его в губы. Он закрыл глаза и впился в ее губы, как впиваются в горлышко фляги, наполненной доверху водой, после томительной жажды.
Любовница (выпив его губы, кладет голову ему на грудь и, как кошка, царапает то место, где у него солнечное сплетение).
Завтра после завтрака я покину тебя, меня дома ждут. Не хочу, чтобы заканчивалась эта ночь. Пусть остановится время.
Ученик.
Я завтра уеду из города.
Учитель.
Ты когда-нибудь перестанешь гореть?
* * *
Отвращение возрастало, подобно кому тошноты, медленно, но верно подступающему к горлу.
Отвращение начиналось с того, что я лгу себе, целуя эту прекрасную женщину, касаясь ее бесконечных родимых пятен, они, как черные звезды на белом небе, которые хочется сосчитать сначала руками, а затем губами; я не буду просыпаться и засыпать рядом с этой усладой снова и снова, пока мы сами не погасим то, в чем однажды родилось наше наслаждение друг другом.
Отвращение возгоралось при мысли, что мои дети не видят меня так часто, как другие дети видят своих отцов. Что я трачу свою жизнь не на них, а на работу, на чужую женщину, которая не их мать, даже этим я подкидываю дрова в костер, на котором лежу, сижу, стою, по углям которого хожу. То есть я виню себя за то, что женщина, которой я наслаждаюсь, – не Аида. Думаю, что давление общественного мнения стало одной из причин этого. Я однажды понял для себя, мне это не навязали, я этого нигде не читал и не слышал – доверившись собственному голосу, я открыл, что мне не нужно видеть детей изо дня в день, чтобы их любить. Я могу любить их, будучи за тысячи километров от них, заботясь о них на расстоянии, поселившись в тех ласковых словах, которые Аида передает им от меня, поселившись в поцелуях ее губ, которыми она целует их за меня. Существуя в тех добрых словах, которыми она вспоминает обо мне. Становясь героем множества сказок, в которых присутствует отец («о, это папа, а это я, а это ты, сестренка»; прожил каждое слово, которое произношу вслух) и которые Аида читает им перед сном. Будучи редким праздником для них, моя любовь не меньше любви тех, кто целует своих детей собственными губами каждую ночь перед сном и каждое утро после пробуждения.
Но рядом с ними я испытываю полноценное спокойствие, в моей душе мир. Та недостающая деталь пазла, наконец, находит свое место, и проведя с ними время, покидая их, я чувствую внутри себя тепло, оно гораздо больше горечи. Это тепло горчит, но оно греет. Этого тепла мне хватает на месяцы.
Как бы Аида ни поступала, что бы она ни говорила обо мне взрослым, совершеннолетним людям, она никогда не позволяла себе сказать моим детям, что их отец – ничтожество, что их отец – подлец. Спасибо тому примеру, который она видела в детстве, который наложил отпечаток на нее. Так не принято говорить, но спасибо, что она прошла через внутренний бунт, взращивая в своем детском сердце мысль, что ее отец – ничтожество. Она не захотела переносить это в свою собственную семью. Порой дурной пример не заразителен, а напротив – повод никогда так не поступать. Порой слова матери формируют в детском воображении непоколебимое убеждение в том, кто такой их отец, а во взрослом возрасте приходится набираться мужества, чтобы огромной кувалдой развалить этот образ, сотворенный из монолита. И среди раздробленных обломков и пыли создать правду, которая не будет сшита обидами, гневом и непониманием. Она будет соткана из отношения отца к своему ребенку и отношения ребенка к своему отцу.
Я давно ходил вокруг той мысли, что не всем подходит один общепринятый размер одежды и обуви. Но теперь это должно стать моим убеждением, если я искренне верю в него, оправданием, если мне так важно быть оправданным в глазах общества, которому на меня наплевать.
Я сам – часть общества, которому наплевать на многое, а на важное – не наплевать.
Эту причину отвращения к себе придется вырвать с корнем и выбросить вон. Останется еще одна причина, которую не устранишь, по крайней мере сейчас.
И эта причина – отсутствие любви, которую я бы хотел открыть, находясь с женщиной, и реализовать.
Даже то, что у меня есть причины, чтобы испытывать отвращение к себе, не мешает мне целовать губы, которые я желаю, распаривать женщину вновь и вновь, отверзая ее тайны, выпивая ее губы и ее влюбленность в меня. Влюбляюсь сам, но без продолжения, в отсутствие продолжения рождается сначала недосказанность, затем неловкое молчание, затем исчезновение. Я погружаюсь в это снова и снова.
* * *
Учитель (переводит взгляд на ученика).
Я старался помочь, но здесь я бессилен. Он не слышит меня, он не видит меня, он немой, глухой, и он не принадлежит самому себе.
Доброй ночи. Мне сегодня здесь делать больше нечего.
(уходит).
Ученик (шепотом).
Уходи.
(Любовница уснула на груди ученика).
Ученик (обращается к призраку, стоящему у кровати справа от него).
Уходи. Что тебе от меня нужно? Скажи хоть слово. Перестань на меня так смотреть. Мне постоянно кажется, что я сошел с ума, когда ты появляешься рядом и смотришь на меня так, будто тебя нет, будто я сам тебя выдумал, свихнувшись. Я слышал гадкие, омерзительные слова в свой адрес, мое горло душили эти слова, они долго не выходили из меня, хотя я не подавал виду, что стрелы лучника достигли цели. Но ни одно самое гадкое слово, брошенное в мой адрес, не пожирало меня так, как твое молчание. Куда бы я ни ехал, где бы я ни находился, мне не удавалось спрятаться от тебя. Ты находишь меня везде, и если бы в этой комнате был учитель, он бы сказал, что это я нахожу тебя, а не ты находишь меня. Он был бы прав. Знаешь, кто такой учитель, тебе, конечно, не интересно, потому что тебя нет, ты – безмозглое существо, лишенное тела и души. Я снова схожу с ума, и учитель в такие минуты бессилен, он покидает меня каждый раз, когда я начинаю разговаривать с тобой. Я могу разговаривать с кем угодно, он всегда стоит рядом и подсказывает мне, но, когда я начинаю беседу с тобой, он молча уходит прочь. Он – мой щит, которым раздавили. Щит, который я создал из мудрости Музы, самого глубокого океана, который повстречался на моем пути, из строк любимого писателя, что создал бессмертное произведение, которое в итоге стало сценарием его собственной жизни. Из пройденных дорог и совершенных ошибок, из символов, которые мне удавалось иногда извлекать из увиденного, из любви к самому себе и отвращения к самому себе, из книг, в которых я находил символы или тех героев, которыми я хотел бы быть. Это та опора, которая помогает мне двигаться вперед. Это та рука, которая хватает меня за шиворот, когда я лежу и не нахожу сил встать – чтобы поднять на ноги, дать добротную отцовскую пощечину, приводящую в чувство, а после этого еще и ласково погладить по голове. Это моя собственная рука, но даже она не всегда могла меня поднять.
Ученик (целует голову любовницы и закрывает глаза).
Бессмысленно. Постараюсь уснуть. Его нет, я сам создал его, я сам его призвал, я сам не позволяю ему покинуть меня. И чем дольше я с ним говорю, тем чаще он появляется. Нужно уснуть. Последняя ночь перед отъездом. Аида, приди ко мне лучше ты и задуши меня, воткни мне нож в спину, в живот. Куда угодно. Возгорись пожаром на моем солнечном сплетении, но не оставляй меня одного наедине с ним. Ты больше не придешь, Аида? Я тебя смог понять. Мне больше не больно. Я тебя понял, дорогой сердцу человек. Твой поступок – сохранить отца хорошим человеком в глазах детей – не меньше, чем поступок Робби, когда он на глазах у толпы, презиравшей Уайльда и смеявшейся над ним, когда того вели в наручниках по мрачному коридору, единственный снял перед ним шляпу. И за меньшие заслуги люди попадают в рай. Ты достойна носить в себе рай. Но ты больше не придешь, Аида. Я знаю, что не придешь! Как знаю и то, что такое же чудовище ты пыталась прогнать долгое время, когда оно приходило к тебе и молча смотрело на тебя своими пустыми глазищами.
Я не искал того, с чем столкнулся однажды. От чего отрывал себя с кожей, чтобы сбежать и выжить.
Я выжил. Выжила и ты. Учитель говорит, что оно исчезнет или не исчезнет в зависимости от того, какой силой я буду его наделять. Он говорит, что все у меня в голове, но почему тогда он бессилен? Почему тогда Уайльд, обесценив полностью своего любовника Альфреда Дугласа, вынеся на всеобщее обозрение всех болотных тварей своего друга (он любил его называть другом), так отчаянно искал с ним встречи после своего освобождения и добился этой встречи? Я не знал, на что я иду, стуча в ее дверь. Я не знал, какую цену я заплачу, когда так легко и беззаботно смотрел в ее голубые глаза, восхищаясь тем, что она смогла меня понять так, как мне бы этого хотелось, как не смогли понять другие, привязывая ее к себе и позволяя ей привязать меня к себе. Я совершил ошибку, внушив себе, что она одна может заменить мне целый мир, даже солнце и луну.
Учитель (возвращается в комнату и садится на кровать, по щелчку его пальцев призрак растворяется в воздухе).
Да. Ты становишься сильнее. Я бы так и сказал, что важно сохранить и солнце, и луну, и целый мир, и песню, написанную для души твоей. А когда неверная мысль закрадется в голову – прогнать ее так, как ты прогоняешь этот призрак.
А теперь спи. Вспомни вашу прогулку у Невы с этой восхитительной женщиной, которая лежит у тебя на груди, и усни с этими мыслями.
Ты проделал огромный путь, чтобы по одному щелчку пальцев прогнать призрак прочь. И весь этот путь – всего в одном предложении. Вспомни, как она, чье тело и тайны принадлежат сейчас только тебе одному, поцеловала тебя на крыше и прошептала на ухо: «Спасибо», пусть этот поцелуй согреет тебя. Возможно, завтра придется изобрести другой щелчок, но сегодня ты справился.
Ученик
(целует голову любовницы и начинает гладить ее волосы).
Как она прекрасна. Я сейчас же ее разбужу поцелуями и усну вместе с ней.
Учитель.
Доброй ночи.
(Садится на подоконник и считает звезды).
Луна большая.
Любовница.
Он ни разу не встречался с ней.
Ученик.
Он знает о ней?
Любовница.
Знает. Она внешне очень похожа на него. У него еще трое детей. А полгода назад он написал мне письмо, в котором спросил, как у меня дела.
Ученик.
Что ты ответила?
Любовница.
Ничего. Что я могла ответить человеку, который исчез на десять лет?
Учитель
Любопытно, догадывается ли он, не дождавшись ответа на свой вопрос, что ему могли отвечать каждый день на протяжении минувшей половины года?
Ученик (молчит и смотрит в потолок).
Любовница.
Тебе есть что на это сказать?
Ученик.
Нечего. Не мне его судить! Он поступил так, как посчитал нужным для себя. Это был его выбор. Его путь. Никто из нас не знает, что было у него в душе все эти годы, как он живет и кого видит изо дня в день. Если его судить, то я встану рядом с ним. У меня у самого найдутся дороги, которые освещены для тех, кто их не проходил, так, что видны клубки змей, пожирающих свои хвосты, пруды грязи, в которых плещутся болотные твари. Но там, в темноте, среди мрака не разглядеть сады, где цветут цветы, алые, а головки их – будто умытые кровью. Прекрасные цветы, пленяющие взгляд того, кто на них смотрит! Никто не увидит в непроглядной темени красоты малого источника, в котором плещутся радостно дети. Никто не услышит очаровательную песню ничем не угрожающей тишины, в которой можно окунуться в большой источник и искупаться, расслабленно лежа спиной на воде подобно морской звезде.
Учитель.
Больная тема: расправить крылья, лежа в огне.
Любовница.
Я его не осуждаю. Зачем? Я живу.
Любовница подняла голову с груди ученика и поцеловала его в губы. Он закрыл глаза и впился в ее губы, как впиваются в горлышко фляги, наполненной доверху водой, после томительной жажды.
Любовница (выпив его губы, кладет голову ему на грудь и, как кошка, царапает то место, где у него солнечное сплетение).
Завтра после завтрака я покину тебя, меня дома ждут. Не хочу, чтобы заканчивалась эта ночь. Пусть остановится время.
Ученик.
Я завтра уеду из города.
Учитель.
Ты когда-нибудь перестанешь гореть?
* * *
Отвращение возрастало, подобно кому тошноты, медленно, но верно подступающему к горлу.
Отвращение начиналось с того, что я лгу себе, целуя эту прекрасную женщину, касаясь ее бесконечных родимых пятен, они, как черные звезды на белом небе, которые хочется сосчитать сначала руками, а затем губами; я не буду просыпаться и засыпать рядом с этой усладой снова и снова, пока мы сами не погасим то, в чем однажды родилось наше наслаждение друг другом.
Отвращение возгоралось при мысли, что мои дети не видят меня так часто, как другие дети видят своих отцов. Что я трачу свою жизнь не на них, а на работу, на чужую женщину, которая не их мать, даже этим я подкидываю дрова в костер, на котором лежу, сижу, стою, по углям которого хожу. То есть я виню себя за то, что женщина, которой я наслаждаюсь, – не Аида. Думаю, что давление общественного мнения стало одной из причин этого. Я однажды понял для себя, мне это не навязали, я этого нигде не читал и не слышал – доверившись собственному голосу, я открыл, что мне не нужно видеть детей изо дня в день, чтобы их любить. Я могу любить их, будучи за тысячи километров от них, заботясь о них на расстоянии, поселившись в тех ласковых словах, которые Аида передает им от меня, поселившись в поцелуях ее губ, которыми она целует их за меня. Существуя в тех добрых словах, которыми она вспоминает обо мне. Становясь героем множества сказок, в которых присутствует отец («о, это папа, а это я, а это ты, сестренка»; прожил каждое слово, которое произношу вслух) и которые Аида читает им перед сном. Будучи редким праздником для них, моя любовь не меньше любви тех, кто целует своих детей собственными губами каждую ночь перед сном и каждое утро после пробуждения.
Но рядом с ними я испытываю полноценное спокойствие, в моей душе мир. Та недостающая деталь пазла, наконец, находит свое место, и проведя с ними время, покидая их, я чувствую внутри себя тепло, оно гораздо больше горечи. Это тепло горчит, но оно греет. Этого тепла мне хватает на месяцы.
Как бы Аида ни поступала, что бы она ни говорила обо мне взрослым, совершеннолетним людям, она никогда не позволяла себе сказать моим детям, что их отец – ничтожество, что их отец – подлец. Спасибо тому примеру, который она видела в детстве, который наложил отпечаток на нее. Так не принято говорить, но спасибо, что она прошла через внутренний бунт, взращивая в своем детском сердце мысль, что ее отец – ничтожество. Она не захотела переносить это в свою собственную семью. Порой дурной пример не заразителен, а напротив – повод никогда так не поступать. Порой слова матери формируют в детском воображении непоколебимое убеждение в том, кто такой их отец, а во взрослом возрасте приходится набираться мужества, чтобы огромной кувалдой развалить этот образ, сотворенный из монолита. И среди раздробленных обломков и пыли создать правду, которая не будет сшита обидами, гневом и непониманием. Она будет соткана из отношения отца к своему ребенку и отношения ребенка к своему отцу.
Я давно ходил вокруг той мысли, что не всем подходит один общепринятый размер одежды и обуви. Но теперь это должно стать моим убеждением, если я искренне верю в него, оправданием, если мне так важно быть оправданным в глазах общества, которому на меня наплевать.
Я сам – часть общества, которому наплевать на многое, а на важное – не наплевать.
Эту причину отвращения к себе придется вырвать с корнем и выбросить вон. Останется еще одна причина, которую не устранишь, по крайней мере сейчас.
И эта причина – отсутствие любви, которую я бы хотел открыть, находясь с женщиной, и реализовать.
Даже то, что у меня есть причины, чтобы испытывать отвращение к себе, не мешает мне целовать губы, которые я желаю, распаривать женщину вновь и вновь, отверзая ее тайны, выпивая ее губы и ее влюбленность в меня. Влюбляюсь сам, но без продолжения, в отсутствие продолжения рождается сначала недосказанность, затем неловкое молчание, затем исчезновение. Я погружаюсь в это снова и снова.
* * *
Учитель (переводит взгляд на ученика).
Я старался помочь, но здесь я бессилен. Он не слышит меня, он не видит меня, он немой, глухой, и он не принадлежит самому себе.
Доброй ночи. Мне сегодня здесь делать больше нечего.
(уходит).
Ученик (шепотом).
Уходи.
(Любовница уснула на груди ученика).
Ученик (обращается к призраку, стоящему у кровати справа от него).
Уходи. Что тебе от меня нужно? Скажи хоть слово. Перестань на меня так смотреть. Мне постоянно кажется, что я сошел с ума, когда ты появляешься рядом и смотришь на меня так, будто тебя нет, будто я сам тебя выдумал, свихнувшись. Я слышал гадкие, омерзительные слова в свой адрес, мое горло душили эти слова, они долго не выходили из меня, хотя я не подавал виду, что стрелы лучника достигли цели. Но ни одно самое гадкое слово, брошенное в мой адрес, не пожирало меня так, как твое молчание. Куда бы я ни ехал, где бы я ни находился, мне не удавалось спрятаться от тебя. Ты находишь меня везде, и если бы в этой комнате был учитель, он бы сказал, что это я нахожу тебя, а не ты находишь меня. Он был бы прав. Знаешь, кто такой учитель, тебе, конечно, не интересно, потому что тебя нет, ты – безмозглое существо, лишенное тела и души. Я снова схожу с ума, и учитель в такие минуты бессилен, он покидает меня каждый раз, когда я начинаю разговаривать с тобой. Я могу разговаривать с кем угодно, он всегда стоит рядом и подсказывает мне, но, когда я начинаю беседу с тобой, он молча уходит прочь. Он – мой щит, которым раздавили. Щит, который я создал из мудрости Музы, самого глубокого океана, который повстречался на моем пути, из строк любимого писателя, что создал бессмертное произведение, которое в итоге стало сценарием его собственной жизни. Из пройденных дорог и совершенных ошибок, из символов, которые мне удавалось иногда извлекать из увиденного, из любви к самому себе и отвращения к самому себе, из книг, в которых я находил символы или тех героев, которыми я хотел бы быть. Это та опора, которая помогает мне двигаться вперед. Это та рука, которая хватает меня за шиворот, когда я лежу и не нахожу сил встать – чтобы поднять на ноги, дать добротную отцовскую пощечину, приводящую в чувство, а после этого еще и ласково погладить по голове. Это моя собственная рука, но даже она не всегда могла меня поднять.
Ученик (целует голову любовницы и закрывает глаза).
Бессмысленно. Постараюсь уснуть. Его нет, я сам создал его, я сам его призвал, я сам не позволяю ему покинуть меня. И чем дольше я с ним говорю, тем чаще он появляется. Нужно уснуть. Последняя ночь перед отъездом. Аида, приди ко мне лучше ты и задуши меня, воткни мне нож в спину, в живот. Куда угодно. Возгорись пожаром на моем солнечном сплетении, но не оставляй меня одного наедине с ним. Ты больше не придешь, Аида? Я тебя смог понять. Мне больше не больно. Я тебя понял, дорогой сердцу человек. Твой поступок – сохранить отца хорошим человеком в глазах детей – не меньше, чем поступок Робби, когда он на глазах у толпы, презиравшей Уайльда и смеявшейся над ним, когда того вели в наручниках по мрачному коридору, единственный снял перед ним шляпу. И за меньшие заслуги люди попадают в рай. Ты достойна носить в себе рай. Но ты больше не придешь, Аида. Я знаю, что не придешь! Как знаю и то, что такое же чудовище ты пыталась прогнать долгое время, когда оно приходило к тебе и молча смотрело на тебя своими пустыми глазищами.
Я не искал того, с чем столкнулся однажды. От чего отрывал себя с кожей, чтобы сбежать и выжить.
Я выжил. Выжила и ты. Учитель говорит, что оно исчезнет или не исчезнет в зависимости от того, какой силой я буду его наделять. Он говорит, что все у меня в голове, но почему тогда он бессилен? Почему тогда Уайльд, обесценив полностью своего любовника Альфреда Дугласа, вынеся на всеобщее обозрение всех болотных тварей своего друга (он любил его называть другом), так отчаянно искал с ним встречи после своего освобождения и добился этой встречи? Я не знал, на что я иду, стуча в ее дверь. Я не знал, какую цену я заплачу, когда так легко и беззаботно смотрел в ее голубые глаза, восхищаясь тем, что она смогла меня понять так, как мне бы этого хотелось, как не смогли понять другие, привязывая ее к себе и позволяя ей привязать меня к себе. Я совершил ошибку, внушив себе, что она одна может заменить мне целый мир, даже солнце и луну.
Учитель (возвращается в комнату и садится на кровать, по щелчку его пальцев призрак растворяется в воздухе).
Да. Ты становишься сильнее. Я бы так и сказал, что важно сохранить и солнце, и луну, и целый мир, и песню, написанную для души твоей. А когда неверная мысль закрадется в голову – прогнать ее так, как ты прогоняешь этот призрак.
А теперь спи. Вспомни вашу прогулку у Невы с этой восхитительной женщиной, которая лежит у тебя на груди, и усни с этими мыслями.
Ты проделал огромный путь, чтобы по одному щелчку пальцев прогнать призрак прочь. И весь этот путь – всего в одном предложении. Вспомни, как она, чье тело и тайны принадлежат сейчас только тебе одному, поцеловала тебя на крыше и прошептала на ухо: «Спасибо», пусть этот поцелуй согреет тебя. Возможно, завтра придется изобрести другой щелчок, но сегодня ты справился.
Ученик
(целует голову любовницы и начинает гладить ее волосы).
Как она прекрасна. Я сейчас же ее разбужу поцелуями и усну вместе с ней.
Учитель.
Доброй ночи.
(Садится на подоконник и считает звезды).