– Ты про историю, которую он тебе поведал? Что его сын якобы умер в восемь лет? Я тебя умоляю. Это наверняка уловка, чтобы заручиться твоим доверием. Рогнер ни минуты не думал о Лене или о нас. Что тогда, что сейчас для него имеют значение только тиражи, как и для любой другой газетенки. А ты не хочешь этого замечать.
– У него не просто умер сын. Его жена страдала от тяжелой депрессии и убила себя и сына! И это правда. Я читал об этом…
– Ты говоришь это только для того, чтобы я не считала тебя таким простодушным. Если б в этом была хоть капля правды, он бы так не поступал с нами.
Я вздыхаю.
– Ладно, Карин, хватит. Может, с фотографией я и поступил необдуманно. Но я только хотел, чтобы люди увидели, что Ханна совершенно нормальная. И не какая-нибудь там зомби или дочка чудовища. Это дочь Лены.
Я перекрываю воду, засучиваю рукава и начинаю скрести сковороду, в которой Карин готовила стейки на ужин.
– Сначала бокалы, тарелки и приборы, – поучает она и оттесняет меня от раковины. – Сковорода всегда в последнюю очередь, иначе вода сразу будет грязной. Дай сюда. – Она шарит в воде в поисках губки, которую я держу в руке. – Я тебя понимаю, Маттиас. Ты пытаешься оградить ее, как пытался оградить Лену. Но не таким образом. Ты только все усугубляешь. Разве ты сам не говорил, что Ханне нужен покой? Так зачем тогда выставляешь ее на публику? А заодно и нас?
Я беру маленькое полотенце с перекладины над плитой и вытираю руки.
– Если тебя это успокоит, Рогнер не знает, что фотография от меня. Я завел для этого новый электронный адрес.
Карин усмехается, но веселья в ее голосе по-прежнему нет.
– Ну еще бы. Потому как знал, что тебе до конца дней пришлось бы спать на диване, если б я выяснила, что ты опять связался с этим козлом.
– А мне придется?
– Еще не решила.
Возвращаю полотенце на место и снова опускаю рукава рубашки.
– Все будет хорошо. Я позабочусь об этом, обещаю.
– Этого я и опасаюсь… – Карин вздыхает. – Только пообещай также, что впредь не будешь сам…
Она не успевает закончить – кто-то звонит в дверь.
– Кто это так поздно? – спрашивает Карин шепотом, затем зажимает рот ладонью и округляет глаза, и уже через секунду сама дает ответ. – Герд! – произносит она сипло. – Разыскали ее тело.
На мгновение рассудок отказывается подчиняться мне; осознание, что все кончено, сдавливает грудную клетку, кровь стучит в ушах. Глаза у Карин широко раскрыты, взгляд остекленевший и неподвижный. Рука, зажимающая рот, начинает дрожать.
Путь от кухни до входной двери растягивается в бесконечность. Я чувствую Карин у себя за спиной, слышу ее тяжелое дыхание. Пытаюсь осознать, что это мои последние шаги в роли отца пропавшей дочери. Что в дальнейшем я буду отцом покойной. Герд был прав: есть разница между предположением и знанием.
Я оглядываюсь на Карин и заключаю:
– Так будет лучше.
Затем берусь за дверную ручку и открываю. Но у порога стоит вовсе не Герд.
Ясмин
Я поджимаю губы и смотрю в потолок. Снова слышу каблуки Кирстен, на этот раз в быстром, нервозном ритме. Мне не нужно поворачивать голову, чтобы удостовериться, что Кирстен стоит в дверях, беспомощно уставившись на меня. До комода дело так и не дошло.
Я представляю, как еще пару минут назад она взялась за скрипучую дверную ручку. Как отворила дверь, которая из лучших побуждений обычно оставалась открытой и которая из лучших же побуждений теперь всегда затворена. Мне представляется ее лицо и как у нее подскочило сердце, когда Кирстен шагнула в комнату.
Белые стены, оклеенные тобой, Лена. Твоими лицами.
– Ясмин, – тихо произносит Кирстен; имя, и только. – Ясмин.
Стены, оклеенные всеми заметками о тебе, какие я смогла найти в интернете. Триста двенадцать статей. Почти целая пачка бумаги, смена картриджа, работа на всю прошлую ночь.
Я слабо моргаю, заслышав шаги Кирстен. Она подходит осторожно, нерешительно, словно приближается к опасному животному. И повторяет:
– Ясмин…
Как ей следовало это понимать, Лена? Как тут не счесть меня сумасшедшей, одержимой? Как тут не подумать, что я погрязла в собственном страдании? Я отказываюсь от солнца, от свободы, от мира. Мне нужно принять душ. Проконсультироваться с дантистом по поводу выбитого зуба. Сходить к парикмахеру и покрасить волосы. Или на худой конец попросить Кирстен, чтобы купила краску. У Ясмин каштановые волосы. Ясмин распахнула бы окна настежь, чтобы увидеть небо. Ясмин вернулась бы к жизни после освобождения. Ведь об этом в унисон твердят все газеты. Ясмин Г. пережила четыре мучительных месяца.
Пережила…
– Ясси?
Кирстен садится на край дивана. Я не испытываю желания смотреть на нее и продолжаю таращиться в потолок.
– Зачем ты сделала это? Для чего расклеила все эти заметки? Что все это значит?
Я закрываю глаза.
– Ясси… – Кажется, теперь Кирстен плачет. Я чувствую прикосновение к своей щеке. – С тобой что-то не так. Тебе нужна помощь.
Можешь кричать сколько угодно, Лена. Никто тебе не поможет.
– Ясмин, ты должна вернуться в больницу.
Тебя все позабыли, Лена. Теперь у тебя есть только мы. Навсегда.
Тело внезапно содрогается. Кирстен хватает меня за плечи и встряхивает.
– Открой глаза, Ясси! Посмотри на меня!
Открой глаза, Лена. Я знаю, что ты очнулась.
Я подчиняюсь.
– Ты слышишь меня, Ясси?
Неприкрытый ужас окрашивает лицо Кирстен в нездоровый оттенок, скулы пошли красными пятнами, как при неудачном гриме.
– Ты меня слышишь?
Слабо киваю. Одинокая слеза, словно дожидалась этого момента, скатывается по моей щеке.
– Это я виновата.
– В том, что случилось, нет твоей вины.
Мотаю головой. Еще одна слеза.
– Я виновата, и они хотят напомнить мне об этом. Из-за меня дети лишились отца. И дома.
– Точно, письмо…
В следующую секунду Кирстен подскакивает с дивана.
– Комод, – долетает до меня, и снова ее каблуки стучат по ламинату.
Я вытираю глаза ладонью и шмыгаю носом. Некоторое время царит тишина – ни шагов в спальне, ни скрипа выдвигающихся ящиков. На миг я задаюсь вопросом, действительно ли Кирстен здесь, или же это очередная выходка моего помутненного сознания. Я поднимаюсь с дивана, выдыхаю, превозмогая боль, и тащусь в спальню.
Сознание не обманывает, Кирстен действительно здесь. Только никак не доберется до комода. Вместо этого она сидит на кровати, чуть склонив голову набок. Взгляд скользит по стенам. Я осторожно присаживаюсь рядом. Бесполезно лгать о том, как я себя чувствую. Стены безошибочно отражают мое состояние. Я снова шмыгаю и утираю глаза.
– Он никогда не называл причин, – начинаю я ломким голосом. – Впрочем, могу понять, почему его выбор пал на меня. Должно быть, я просто оказалась не в то время и не в том месте, да еще имела несчастье чем-то напомнить ему ее, – я киваю на многочисленные фотографии.
Едва ли здесь найдется распечатка, чтобы к ней не прилагалось твое фото. И почти всегда это один и тот же снимок. Выглядит так, будто ты развернулась за долю секунды до того, как был нажат спуск. Ты смахиваешь с лица прядь волос и смеешься; все в твоем облике смеется, все такое воздушное… Прошлой ночью, пока без остановки работал принтер, мне даже слышался твой смех, очень тихо, как дуновение ветра. И всякий раз, когда принтер вновь воспроизводил твое лицо, мне казалось, что смех становится громче и ближе, как будто ты была здесь, в этой самой комнате.
– Почему он выбрал ее, Кирстен? Может, она тоже кого-то ему напомнила, как я напомнила ее? Но тогда почему ей позволено было сохранить свое имя, а мне – нет? А может, он и вовсе знал ее?
Кирстен вздыхает.
– Возможно, она тоже была случайной жертвой, как и ты, оказалась не в том месте и не в то время. Думаешь, узнай ты причину, тебе стало бы легче? – Она качает головой. – После того случая на заднем дворе я тоже тысячу раз задавалась вопросом: почему я? Почему это произошло именно со мной? Я представляла, как этот человек заприметил меня еще в клубе. Возможно, он сидел в баре и улыбался мне, когда я подавала ему заказ. И, возможно, я улыбнулась ему в ответ в надежде на хорошие чаевые. Я практически убедила себя в этом, но, как ты знаешь, все было не так. Тип, который меня изнасиловал, даже не заходил в клуб. Никто не дожидался, когда закончится моя смена, и выслеживал меня. Я просто попалась ему по дороге домой, и, как установила полиция, он развлекался в другом клубе и был пьян.
– Да, знаю.
– Он мог в ту ночь повстречать кого угодно или никого. Но повстречал меня. Судьба… – Она пожимает плечами. – Иногда причины просто нет, Ясси. Иногда пути двух людей вот так неудачно пересекаются, и нужно принять это и попытаться жить дальше.
– Но твоего насильника поймали. У тебя была возможность спросить, почему он поступил так с тобой. Пусть ты и узнала, что никакой причины не было.
Я вытягиваю ноги и шевелю пальцами в толстых шерстяных носках. Чувствую холод в ступнях, холод во всем теле, и ничто не способно меня отогреть.
Мама, ты мерзнешь?
– Я не могу спросить его о том же, потому что он мертв. Я даже имени его не знаю.
– Полиция это выяснит.
– Знаешь, сколько времени полиция уже расследует это дело? И что бы они там ни выяснили, это так и останется предположением. Он мертв. Ты не понимаешь, Кирстен? Она была его изначальной жертвой, его причиной, его мотивом.
– Ясси…
– Как мне смириться с этим, если я даже не знаю причины всему этому?
– У него не просто умер сын. Его жена страдала от тяжелой депрессии и убила себя и сына! И это правда. Я читал об этом…
– Ты говоришь это только для того, чтобы я не считала тебя таким простодушным. Если б в этом была хоть капля правды, он бы так не поступал с нами.
Я вздыхаю.
– Ладно, Карин, хватит. Может, с фотографией я и поступил необдуманно. Но я только хотел, чтобы люди увидели, что Ханна совершенно нормальная. И не какая-нибудь там зомби или дочка чудовища. Это дочь Лены.
Я перекрываю воду, засучиваю рукава и начинаю скрести сковороду, в которой Карин готовила стейки на ужин.
– Сначала бокалы, тарелки и приборы, – поучает она и оттесняет меня от раковины. – Сковорода всегда в последнюю очередь, иначе вода сразу будет грязной. Дай сюда. – Она шарит в воде в поисках губки, которую я держу в руке. – Я тебя понимаю, Маттиас. Ты пытаешься оградить ее, как пытался оградить Лену. Но не таким образом. Ты только все усугубляешь. Разве ты сам не говорил, что Ханне нужен покой? Так зачем тогда выставляешь ее на публику? А заодно и нас?
Я беру маленькое полотенце с перекладины над плитой и вытираю руки.
– Если тебя это успокоит, Рогнер не знает, что фотография от меня. Я завел для этого новый электронный адрес.
Карин усмехается, но веселья в ее голосе по-прежнему нет.
– Ну еще бы. Потому как знал, что тебе до конца дней пришлось бы спать на диване, если б я выяснила, что ты опять связался с этим козлом.
– А мне придется?
– Еще не решила.
Возвращаю полотенце на место и снова опускаю рукава рубашки.
– Все будет хорошо. Я позабочусь об этом, обещаю.
– Этого я и опасаюсь… – Карин вздыхает. – Только пообещай также, что впредь не будешь сам…
Она не успевает закончить – кто-то звонит в дверь.
– Кто это так поздно? – спрашивает Карин шепотом, затем зажимает рот ладонью и округляет глаза, и уже через секунду сама дает ответ. – Герд! – произносит она сипло. – Разыскали ее тело.
На мгновение рассудок отказывается подчиняться мне; осознание, что все кончено, сдавливает грудную клетку, кровь стучит в ушах. Глаза у Карин широко раскрыты, взгляд остекленевший и неподвижный. Рука, зажимающая рот, начинает дрожать.
Путь от кухни до входной двери растягивается в бесконечность. Я чувствую Карин у себя за спиной, слышу ее тяжелое дыхание. Пытаюсь осознать, что это мои последние шаги в роли отца пропавшей дочери. Что в дальнейшем я буду отцом покойной. Герд был прав: есть разница между предположением и знанием.
Я оглядываюсь на Карин и заключаю:
– Так будет лучше.
Затем берусь за дверную ручку и открываю. Но у порога стоит вовсе не Герд.
Ясмин
Я поджимаю губы и смотрю в потолок. Снова слышу каблуки Кирстен, на этот раз в быстром, нервозном ритме. Мне не нужно поворачивать голову, чтобы удостовериться, что Кирстен стоит в дверях, беспомощно уставившись на меня. До комода дело так и не дошло.
Я представляю, как еще пару минут назад она взялась за скрипучую дверную ручку. Как отворила дверь, которая из лучших побуждений обычно оставалась открытой и которая из лучших же побуждений теперь всегда затворена. Мне представляется ее лицо и как у нее подскочило сердце, когда Кирстен шагнула в комнату.
Белые стены, оклеенные тобой, Лена. Твоими лицами.
– Ясмин, – тихо произносит Кирстен; имя, и только. – Ясмин.
Стены, оклеенные всеми заметками о тебе, какие я смогла найти в интернете. Триста двенадцать статей. Почти целая пачка бумаги, смена картриджа, работа на всю прошлую ночь.
Я слабо моргаю, заслышав шаги Кирстен. Она подходит осторожно, нерешительно, словно приближается к опасному животному. И повторяет:
– Ясмин…
Как ей следовало это понимать, Лена? Как тут не счесть меня сумасшедшей, одержимой? Как тут не подумать, что я погрязла в собственном страдании? Я отказываюсь от солнца, от свободы, от мира. Мне нужно принять душ. Проконсультироваться с дантистом по поводу выбитого зуба. Сходить к парикмахеру и покрасить волосы. Или на худой конец попросить Кирстен, чтобы купила краску. У Ясмин каштановые волосы. Ясмин распахнула бы окна настежь, чтобы увидеть небо. Ясмин вернулась бы к жизни после освобождения. Ведь об этом в унисон твердят все газеты. Ясмин Г. пережила четыре мучительных месяца.
Пережила…
– Ясси?
Кирстен садится на край дивана. Я не испытываю желания смотреть на нее и продолжаю таращиться в потолок.
– Зачем ты сделала это? Для чего расклеила все эти заметки? Что все это значит?
Я закрываю глаза.
– Ясси… – Кажется, теперь Кирстен плачет. Я чувствую прикосновение к своей щеке. – С тобой что-то не так. Тебе нужна помощь.
Можешь кричать сколько угодно, Лена. Никто тебе не поможет.
– Ясмин, ты должна вернуться в больницу.
Тебя все позабыли, Лена. Теперь у тебя есть только мы. Навсегда.
Тело внезапно содрогается. Кирстен хватает меня за плечи и встряхивает.
– Открой глаза, Ясси! Посмотри на меня!
Открой глаза, Лена. Я знаю, что ты очнулась.
Я подчиняюсь.
– Ты слышишь меня, Ясси?
Неприкрытый ужас окрашивает лицо Кирстен в нездоровый оттенок, скулы пошли красными пятнами, как при неудачном гриме.
– Ты меня слышишь?
Слабо киваю. Одинокая слеза, словно дожидалась этого момента, скатывается по моей щеке.
– Это я виновата.
– В том, что случилось, нет твоей вины.
Мотаю головой. Еще одна слеза.
– Я виновата, и они хотят напомнить мне об этом. Из-за меня дети лишились отца. И дома.
– Точно, письмо…
В следующую секунду Кирстен подскакивает с дивана.
– Комод, – долетает до меня, и снова ее каблуки стучат по ламинату.
Я вытираю глаза ладонью и шмыгаю носом. Некоторое время царит тишина – ни шагов в спальне, ни скрипа выдвигающихся ящиков. На миг я задаюсь вопросом, действительно ли Кирстен здесь, или же это очередная выходка моего помутненного сознания. Я поднимаюсь с дивана, выдыхаю, превозмогая боль, и тащусь в спальню.
Сознание не обманывает, Кирстен действительно здесь. Только никак не доберется до комода. Вместо этого она сидит на кровати, чуть склонив голову набок. Взгляд скользит по стенам. Я осторожно присаживаюсь рядом. Бесполезно лгать о том, как я себя чувствую. Стены безошибочно отражают мое состояние. Я снова шмыгаю и утираю глаза.
– Он никогда не называл причин, – начинаю я ломким голосом. – Впрочем, могу понять, почему его выбор пал на меня. Должно быть, я просто оказалась не в то время и не в том месте, да еще имела несчастье чем-то напомнить ему ее, – я киваю на многочисленные фотографии.
Едва ли здесь найдется распечатка, чтобы к ней не прилагалось твое фото. И почти всегда это один и тот же снимок. Выглядит так, будто ты развернулась за долю секунды до того, как был нажат спуск. Ты смахиваешь с лица прядь волос и смеешься; все в твоем облике смеется, все такое воздушное… Прошлой ночью, пока без остановки работал принтер, мне даже слышался твой смех, очень тихо, как дуновение ветра. И всякий раз, когда принтер вновь воспроизводил твое лицо, мне казалось, что смех становится громче и ближе, как будто ты была здесь, в этой самой комнате.
– Почему он выбрал ее, Кирстен? Может, она тоже кого-то ему напомнила, как я напомнила ее? Но тогда почему ей позволено было сохранить свое имя, а мне – нет? А может, он и вовсе знал ее?
Кирстен вздыхает.
– Возможно, она тоже была случайной жертвой, как и ты, оказалась не в том месте и не в то время. Думаешь, узнай ты причину, тебе стало бы легче? – Она качает головой. – После того случая на заднем дворе я тоже тысячу раз задавалась вопросом: почему я? Почему это произошло именно со мной? Я представляла, как этот человек заприметил меня еще в клубе. Возможно, он сидел в баре и улыбался мне, когда я подавала ему заказ. И, возможно, я улыбнулась ему в ответ в надежде на хорошие чаевые. Я практически убедила себя в этом, но, как ты знаешь, все было не так. Тип, который меня изнасиловал, даже не заходил в клуб. Никто не дожидался, когда закончится моя смена, и выслеживал меня. Я просто попалась ему по дороге домой, и, как установила полиция, он развлекался в другом клубе и был пьян.
– Да, знаю.
– Он мог в ту ночь повстречать кого угодно или никого. Но повстречал меня. Судьба… – Она пожимает плечами. – Иногда причины просто нет, Ясси. Иногда пути двух людей вот так неудачно пересекаются, и нужно принять это и попытаться жить дальше.
– Но твоего насильника поймали. У тебя была возможность спросить, почему он поступил так с тобой. Пусть ты и узнала, что никакой причины не было.
Я вытягиваю ноги и шевелю пальцами в толстых шерстяных носках. Чувствую холод в ступнях, холод во всем теле, и ничто не способно меня отогреть.
Мама, ты мерзнешь?
– Я не могу спросить его о том же, потому что он мертв. Я даже имени его не знаю.
– Полиция это выяснит.
– Знаешь, сколько времени полиция уже расследует это дело? И что бы они там ни выяснили, это так и останется предположением. Он мертв. Ты не понимаешь, Кирстен? Она была его изначальной жертвой, его причиной, его мотивом.
– Ясси…
– Как мне смириться с этим, если я даже не знаю причины всему этому?