– Ох…
– Телефон и так звонит без умолку. «Фрау Бек, – имитирует она певучий голос, – вы все еще надеетесь, что вашу дочь разыщут? Как чувствуют себя ваши внуки, фрау Бек? Лишь одно короткое интервью, фрау Бек, мы не задержим вас надолго…» – Она качает головой и начинает убирать со стола. – Я не хочу снова проходить через это, Маттиас.
– Карин, я знаю. Но я сомневаюсь, что подобное произойдет. Что им здесь делать? Зачем попусту тратить время? Интервью они от нас не дождутся, и уж тем более – от Ханны. А ее фотографию они уже давно заполучили. Ну кому захочется караулить здесь с камерой наперевес? Карин, они зовут ее зомби-девочкой! Ты же сама читала! – Я беспомощно качаю головой. – Зомби-девочка. А ведь она так мило смотрелась на той фотографии…
Карин замирает.
– Маттиас, нет.
Я опускаю взгляд. Мы с Карин вместе почти сорок лет, и она видит меня насквозь. И сама знает это. Ее «нет» относится не к моему желанию забрать Ханну домой. Карин догадывается о чем-то более значительном, я это чувствую.
– Ты сфотографировал Ханну и отправил снимок в газету, – заключает она. – Ты снова это сделал.
Ясмин
Я сижу в своем кресле, съежившись, насколько позволяет боль в ребрах. Пальцы судорожно сжимают письмо. Дрожу.
«Мама, тебе холодно?»
Тихо, Йонатан!
«Я люблю тебя, мама».
Тихо, вы оба. Оставьте меня в покое, слышите? Я сегодня неважно себя чувствую.
Я закрываю глаза и считаю вдохи, как советовала психотерапевт на случай панических атак.
– Этих голосов не существует, фрау Грасс. Они звучат только у вас в голове. Просто позвольте им отзвучать, как будто смотрите на облака в небе. Не пытайтесь подавлять их, как и образы в памяти. Пусть они приходят и уходят, все хорошо, просто дышите. Дышите ровно и глубоко, вдох, выдох…
Я дышу.
Голоса остаются, воспоминания пробиваются на поверхность. Образы никуда не деваются; они подхватывают меня и увлекают за собой в пропасть, в сорокаваттный полумрак. Я снова в хижине, и мне холодно, ужасно холодно. От дыхания в воздухе образуются облачка пара. Мы с Ханной и Йонатаном сидим за обеденным столом. Сегодня по учебному плану английский.
– Ты должна сосредоточиться, мама. Учеба важна. Нельзя оставаться глупой.
Я не могу сосредоточиться. Мне холодно. И облачка пара напоминают о том, как уходит время, а я до сих пор не придумала способа выбраться отсюда. При этом неизвестно, нахожусь я здесь дни, недели или месяцы. Возможно, это лишь холодный летний день, а может, уже зима…
– Тебе холодно, мама? – спрашивает Йонатан с той наивной прямотой, на какую способен лишь ребенок, который не знает иной жизни, кроме этой.
С недавних пор твой муж стал чаще оставлять нас одних. Вероятно, он ездит на работу. Эта мысль кажется абсурдной: чудовище с работой. Постоянной, совершенно обычной работой. Чудовище получает зарплату и оплачивает страховку.
– Мама? Я спросил, мерзнешь ли ты.
Не называй меня мамой.
Я не твоя мама.
– Да, Йонатан, я мерзну. Сегодня холодно.
Он вскакивает из-за стола и бросается к дивану. Хватает с подлокотника сложенное одеяло и несет его мне.
– Спасибо, Йонатан, ты очень добр.
Я закутываюсь в одеяло. Вот уже два дня на мне лишь тонкая ночная рубашка до колен. В наказание. Я мыла посуду под надзором папы и слишком долго разглядывала бутылку со средством для мытья. Вернее сказать, изучала состав. Отрава, мой шанс.
Я ошиблась.
– Его можно пить на завтрак, Лена. Сплошь органика. – Улыбка, мимолетная и зловещая. – Ты совсем не ценишь ту свободу, которую я тебе предоставляю.
– Неправда, я очень это ценю.
Нет, Господь решил, что я ценю недостаточно, и наказал меня. Никакой одежды, никаких колготок, никакой обуви, только тонкая ночная рубашка. Ступни как две деревяшки, словно не принадлежат мне, и пальцы ног онемели. Холод постепенно поникает сквозь кожу и до самых костей, все во мне одеревенело. Даже сидеть тяжело.
– Следующее слово! – Йонатан сияет от радости.
– «Саммит», – механически зачитываю я из книги.
Это не учебник, а обыкновенный словарь. «Основной лексикон английского языка». Мы просто заучиваем слова от первого до последнего в алфавитном порядке. Механически, всё механически.
Йонатан вскидывает палец. Ханна, против обыкновения, сидит неподвижно. Голова ее запрокинута, взгляд блуждает по потолку.
– Ханна, что это с тобой? – спрашиваю я осторожно.
Проходит целая вечность, прежде чем Ханна переводит взгляд сначала на Йонатана, затем на меня.
– Рециркулятор сломался.
– Не волнуйся, папа наверняка скоро вернется. Он все починит, – говорю я.
Но я снова ошибаюсь. Никто не приходит.
Пятнадцать минут седьмого – шесть сорок пять – половина восьмого – почти восемь.
Нас одолевает усталость, клонит в сон. Йонатан уже зевает.
– Не волнуйтесь. – Я повторяю это снова и снова.
Воздуха как будто все меньше, граница между реальностью и фантазией стирается. Слышно, как движется стрелка на кухонных часах, словно бьется сердце, бьется громко и тяжело – громко и тяжело – громче и тяжелее. Теперь зевают и Йонатан, и Ханна, поначалу еще прикрываясь ладонью, затем широко разевая рот. У Йонатана уже закрыты глаза. Ханна взяла на колени Фройляйн Тинки и то и дело повторяет, что ей нечего бояться.
Я упираюсь ледяными руками в стол и поднимаюсь. Пошатываясь, пересекаю комнату, иду к входной двери, беспомощно дергаю ручку, пока силы не оставляют меня, и оседаю на пол.
– Я так устала, мама, – слышится тихий голос Ханны.
– Знаю, – отвечаю я так же тихо.
Берусь за дверную ручку, поднимаюсь на ноги, слабые и онемевшие от холода ноги, и возвращаюсь к столу, к детям. Смотрю на кухонные часы. Биение стрелки эхом разносится в голове. Начало девятого. Трогаю Йонатана за плечо, вставай, и слышу свой на удивление спокойный голос:
– Дети, пора спать.
Мы идем по коридору; впереди Ханна с Фройляйн Тинки в обнимку, мы с Йонатаном, держась за руки, следуем за ней. По очереди посещаем туалет, чистим зубы. Возможно, в последний раз. Я предлагаю детям этой ночью лечь со мной, на большой кровати.
– А можно Фройляйн Тинки с нами? – спрашивает Ханна.
Я улыбаюсь:
– Да, конечно.
Мы ложимся, вплотную друг к другу. Детям нельзя оставаться одним – это все, что я могу сделать для них, просто быть рядом в этот момент, и этого слишком мало. Я беззвучно плачу. У Йонатана при дыхании что-то хрипит в груди.
Ханна произносит шепотом:
– Мы наверняка проснемся завтра. Человек не может умереть вот так сразу, правильно, мама?
– Правильно, родная.
Я улыбаюсь и целую ее в холодный лоб. Не хочется спрашивать, с какого времени не работает вентиляция, когда Ханна перестала слышать гул системы. К тому же я слишком устала, чтобы много говорить.
– Я люблю тебя, мама, – произносит Ханна едва слышно. – И всегда-всегда буду любить.
И я:
– Я тебя тоже люблю. Доброй ночи.
* * *
Раскрываю глаза, хватаю ртом воздух. Я снова у себя в гостиной, сижу в своем кресле. В моей дрожащей руке письмо. Белый лист с обличающими буквами. ДЛЯ ЛЕНЫ.
Это невозможно.
В самом деле?
Ясмин
Я пересилила себя и позвонила Кирстен. Не прошло и получаса, как она стучит в дверь, в точности как я проинструктировала: три коротких и два длинных. Тук-тук-тук – тук – тук.
– Телефон и так звонит без умолку. «Фрау Бек, – имитирует она певучий голос, – вы все еще надеетесь, что вашу дочь разыщут? Как чувствуют себя ваши внуки, фрау Бек? Лишь одно короткое интервью, фрау Бек, мы не задержим вас надолго…» – Она качает головой и начинает убирать со стола. – Я не хочу снова проходить через это, Маттиас.
– Карин, я знаю. Но я сомневаюсь, что подобное произойдет. Что им здесь делать? Зачем попусту тратить время? Интервью они от нас не дождутся, и уж тем более – от Ханны. А ее фотографию они уже давно заполучили. Ну кому захочется караулить здесь с камерой наперевес? Карин, они зовут ее зомби-девочкой! Ты же сама читала! – Я беспомощно качаю головой. – Зомби-девочка. А ведь она так мило смотрелась на той фотографии…
Карин замирает.
– Маттиас, нет.
Я опускаю взгляд. Мы с Карин вместе почти сорок лет, и она видит меня насквозь. И сама знает это. Ее «нет» относится не к моему желанию забрать Ханну домой. Карин догадывается о чем-то более значительном, я это чувствую.
– Ты сфотографировал Ханну и отправил снимок в газету, – заключает она. – Ты снова это сделал.
Ясмин
Я сижу в своем кресле, съежившись, насколько позволяет боль в ребрах. Пальцы судорожно сжимают письмо. Дрожу.
«Мама, тебе холодно?»
Тихо, Йонатан!
«Я люблю тебя, мама».
Тихо, вы оба. Оставьте меня в покое, слышите? Я сегодня неважно себя чувствую.
Я закрываю глаза и считаю вдохи, как советовала психотерапевт на случай панических атак.
– Этих голосов не существует, фрау Грасс. Они звучат только у вас в голове. Просто позвольте им отзвучать, как будто смотрите на облака в небе. Не пытайтесь подавлять их, как и образы в памяти. Пусть они приходят и уходят, все хорошо, просто дышите. Дышите ровно и глубоко, вдох, выдох…
Я дышу.
Голоса остаются, воспоминания пробиваются на поверхность. Образы никуда не деваются; они подхватывают меня и увлекают за собой в пропасть, в сорокаваттный полумрак. Я снова в хижине, и мне холодно, ужасно холодно. От дыхания в воздухе образуются облачка пара. Мы с Ханной и Йонатаном сидим за обеденным столом. Сегодня по учебному плану английский.
– Ты должна сосредоточиться, мама. Учеба важна. Нельзя оставаться глупой.
Я не могу сосредоточиться. Мне холодно. И облачка пара напоминают о том, как уходит время, а я до сих пор не придумала способа выбраться отсюда. При этом неизвестно, нахожусь я здесь дни, недели или месяцы. Возможно, это лишь холодный летний день, а может, уже зима…
– Тебе холодно, мама? – спрашивает Йонатан с той наивной прямотой, на какую способен лишь ребенок, который не знает иной жизни, кроме этой.
С недавних пор твой муж стал чаще оставлять нас одних. Вероятно, он ездит на работу. Эта мысль кажется абсурдной: чудовище с работой. Постоянной, совершенно обычной работой. Чудовище получает зарплату и оплачивает страховку.
– Мама? Я спросил, мерзнешь ли ты.
Не называй меня мамой.
Я не твоя мама.
– Да, Йонатан, я мерзну. Сегодня холодно.
Он вскакивает из-за стола и бросается к дивану. Хватает с подлокотника сложенное одеяло и несет его мне.
– Спасибо, Йонатан, ты очень добр.
Я закутываюсь в одеяло. Вот уже два дня на мне лишь тонкая ночная рубашка до колен. В наказание. Я мыла посуду под надзором папы и слишком долго разглядывала бутылку со средством для мытья. Вернее сказать, изучала состав. Отрава, мой шанс.
Я ошиблась.
– Его можно пить на завтрак, Лена. Сплошь органика. – Улыбка, мимолетная и зловещая. – Ты совсем не ценишь ту свободу, которую я тебе предоставляю.
– Неправда, я очень это ценю.
Нет, Господь решил, что я ценю недостаточно, и наказал меня. Никакой одежды, никаких колготок, никакой обуви, только тонкая ночная рубашка. Ступни как две деревяшки, словно не принадлежат мне, и пальцы ног онемели. Холод постепенно поникает сквозь кожу и до самых костей, все во мне одеревенело. Даже сидеть тяжело.
– Следующее слово! – Йонатан сияет от радости.
– «Саммит», – механически зачитываю я из книги.
Это не учебник, а обыкновенный словарь. «Основной лексикон английского языка». Мы просто заучиваем слова от первого до последнего в алфавитном порядке. Механически, всё механически.
Йонатан вскидывает палец. Ханна, против обыкновения, сидит неподвижно. Голова ее запрокинута, взгляд блуждает по потолку.
– Ханна, что это с тобой? – спрашиваю я осторожно.
Проходит целая вечность, прежде чем Ханна переводит взгляд сначала на Йонатана, затем на меня.
– Рециркулятор сломался.
– Не волнуйся, папа наверняка скоро вернется. Он все починит, – говорю я.
Но я снова ошибаюсь. Никто не приходит.
Пятнадцать минут седьмого – шесть сорок пять – половина восьмого – почти восемь.
Нас одолевает усталость, клонит в сон. Йонатан уже зевает.
– Не волнуйтесь. – Я повторяю это снова и снова.
Воздуха как будто все меньше, граница между реальностью и фантазией стирается. Слышно, как движется стрелка на кухонных часах, словно бьется сердце, бьется громко и тяжело – громко и тяжело – громче и тяжелее. Теперь зевают и Йонатан, и Ханна, поначалу еще прикрываясь ладонью, затем широко разевая рот. У Йонатана уже закрыты глаза. Ханна взяла на колени Фройляйн Тинки и то и дело повторяет, что ей нечего бояться.
Я упираюсь ледяными руками в стол и поднимаюсь. Пошатываясь, пересекаю комнату, иду к входной двери, беспомощно дергаю ручку, пока силы не оставляют меня, и оседаю на пол.
– Я так устала, мама, – слышится тихий голос Ханны.
– Знаю, – отвечаю я так же тихо.
Берусь за дверную ручку, поднимаюсь на ноги, слабые и онемевшие от холода ноги, и возвращаюсь к столу, к детям. Смотрю на кухонные часы. Биение стрелки эхом разносится в голове. Начало девятого. Трогаю Йонатана за плечо, вставай, и слышу свой на удивление спокойный голос:
– Дети, пора спать.
Мы идем по коридору; впереди Ханна с Фройляйн Тинки в обнимку, мы с Йонатаном, держась за руки, следуем за ней. По очереди посещаем туалет, чистим зубы. Возможно, в последний раз. Я предлагаю детям этой ночью лечь со мной, на большой кровати.
– А можно Фройляйн Тинки с нами? – спрашивает Ханна.
Я улыбаюсь:
– Да, конечно.
Мы ложимся, вплотную друг к другу. Детям нельзя оставаться одним – это все, что я могу сделать для них, просто быть рядом в этот момент, и этого слишком мало. Я беззвучно плачу. У Йонатана при дыхании что-то хрипит в груди.
Ханна произносит шепотом:
– Мы наверняка проснемся завтра. Человек не может умереть вот так сразу, правильно, мама?
– Правильно, родная.
Я улыбаюсь и целую ее в холодный лоб. Не хочется спрашивать, с какого времени не работает вентиляция, когда Ханна перестала слышать гул системы. К тому же я слишком устала, чтобы много говорить.
– Я люблю тебя, мама, – произносит Ханна едва слышно. – И всегда-всегда буду любить.
И я:
– Я тебя тоже люблю. Доброй ночи.
* * *
Раскрываю глаза, хватаю ртом воздух. Я снова у себя в гостиной, сижу в своем кресле. В моей дрожащей руке письмо. Белый лист с обличающими буквами. ДЛЯ ЛЕНЫ.
Это невозможно.
В самом деле?
Ясмин
Я пересилила себя и позвонила Кирстен. Не прошло и получаса, как она стучит в дверь, в точности как я проинструктировала: три коротких и два длинных. Тук-тук-тук – тук – тук.