– Нормальной жизни, – повторяет Карин. – Да она даже не знает, что это такое, нормальная жизнь!

– Тем более важно, чтобы мы показали ей. Посмотри вокруг! – Я театрально раскидываю руки. – Это всё! Этот дом! Здесь выросла наша дочь!

Карин отпивает вина.

– И что ты предлагаешь? – спрашивает она, отставляя бокал. – Постелить ей в комнате Лены?

Я пропускаю мимо ушей ироничный тон в ее голосе и быстро киваю.

– И обязательно нужно закупить книг! Их ей тоже не хватает. Ханна не может учиться в реабилитационном центре. Ей в срочном порядке нужны учебники.

– И на следующий год мы отправим ее в школу, так? Как совершенно нормального ребенка?

– Я только хочу сказать, что Ханна будет рада, если мы купим ей несколько книг. Она любознательна, и уже столько всего знает… Ты должна с ней познакомиться, Карин. Она очень образованна.

Я невольно улыбаюсь, припомнив, как Ханна сказала мне, как звучит «дедушка» по-испански.

– Мы не справимся, пойми же ты, наконец.

Abuelo, так звучит «дедушка» по-испански. Abuelo…

– Маттиас!

– Да?

– Я говорю тебе, мы не справимся. Не сможем просто играть в семью.

– Карин, прошу тебя. Играть… Мы и есть семья! Ханна – наша внучка, дочь нашей дочери.

Карин потирает лоб.

– Дорогая, это всего на пару дней, – продолжаю я. – Так мы договаривались с фрау Хамштедт. И я все равно буду возить Ханну на ее психотерапевтические сеансы. Смысл лишь в том, чтобы девочка могла побыть в спокойной обстановке.

Карин молчит. Я знаю, что она готова сдаться, даже уверен в этом. Ей не хочется быть плохой бабушкой, она таковой и не является. Просто боится и хочет сделать все правильно. Предоставить Ханну профессионалам. Профессионалам, которые сами не знают, как подступиться к ней.

– Пока мне особо нечего вам сообщить, – сказала в одну из наших встреч фрау Хамштедт.

Мы находились в ее кабинете, она сидела за своим столом, я – напротив. На стене позади нее висели многочисленные награды, свидетельства ее высокого профессионализма. А слева на подоконнике чахлая лилия с пожелтелыми листками красноречиво намекала, что этот профессионал неспособен даже присмотреть за простым комнатным растением.

– Дети совершенно по-разному реагируют на происходящее. И в случае с Йонатаном все обстоит как раз, – она изобразила пальцами кавычки, – нормально, хотя в данном контексте такое слово может показаться несколько странным. Йонатан видит кошмары по ночам, кричит, отказывается разговаривать. В нашей практике часто бывает так, что люди с травмирующим опытом сначала разбираются в себе самостоятельно или, по крайней мере, пытаются. Мы допускаем, что со временем Йонатан откроется. Для начала ему нужно проявить доверие, осознать, что все мы желаем ему только добра, и здесь он может чувствовать себя в безопасности.

Я принялся покачивать ногой. Ханна, конечно, уже заждалась меня.

– Что ж, звучит неплохо.

– Ханна, – настойчиво произнесла фрау Хамштедт.

– Что с ней?

Фрау Хамштедт улыбнулась, словно на чем-то подловила меня.

– В случае с Ханной мы наблюдаем нечто совершенно иное.

Я выпрямился и подался вперед.

– То есть?

– Ее поведение.

– А что-то не так?

– Позвольте объяснить на примере Йонатана. Мальчик всю жизнь провел в этой хижине. В тесном пространстве, отрезанном от внешнего мира, без окон… – Она выдержала эффектную паузу и продолжила, только когда я взглянул на часы. – Этот мир, всё вокруг, люди, суета и шум… Всё то, чего Йонатан не знал по жизни в хижине, всё это его пугает. А лифт… Это просто катастрофа! Если нужно перейти с ним на другой этаж, мы вынуждены пользоваться лестницей. И, учитывая его страхи, даже это всякий раз превращается в испытание. Не говоря уже о непривычном характере движений. Понимаете, герр Бек? Нам приходится учить его передвигаться по лестнице. Разумеется, это еще больше выбивает его из колеи. Иногда он забирается под стол и сидит там часами или по ночам стаскивает матрас с кровати и спит на полу. Это говорит о том, что он совершенно растерян.

Я недоумевал, что она пыталась донести до меня, но чувствовал себя уязвленным.

– Ханне здесь тоже не особо нравится. Она плохо спит. Говорит мне об этом каждый раз, когда я приезжаю.

Фрау Хамштедт протяжно вздохнула.

– Возможно, герр Бек. И тем не менее удивительно, насколько легко Ханна освоилась в чуждом для себя мире. Или она кажется вам чрезмерно напуганной?

– Ханна сильная, – ответил я не без гордости.


– Герр Бек, в психиатрии существует такое отклонение, называемое синдромом Аспергера. Возможно, вы и сами слышали. Это вроде формы аутизма, и пациент с таким синдромом иначе реагирует на раздражитель и взаимодействует с другими людьми…

– Ханна вполне здорова.

– Я и не стала бы рассматривать это как болезнь, – сказала фрау Хамштедт и склонила голову набок. – Скорее как нарушение. И мы пока не уверены, действительно ли у Ханны наблюдается такое нарушение, но нам бы хотелось еще какое-то время понаблюдать ее.

Я снова взглянул на часы.

– Что ж, ладно, герр Бек. Что касается вашего желания забрать Ханну на пару дней к себе, то я готова предпринять такую попытку. Правда, вы должны соблюсти некоторые условия.

– Без проблем. – Я усердно закивал и уже начал вставать. Наконец-то. Ханна уже заждалась меня.

– Минутку, герр Бек. Мне хотелось бы еще поговорить о вашей дочери. О Лене.

От одного лишь тона, с каким она произнесла ее имя, меня пробрала злость. Как будто я мог забыть его, имя моего единственного ребенка…

– Фрау Хамштедт, мне действительно…

– Мне даже представить трудно, как вам должно быть тяжело. Все это время жить в неведении, и теперь, когда можно получить ответы…

Я благоразумно прикусил губу. Конечно, она права. До сих пор ни Ханна, ни Йонатан не дали сколь-нибудь ценных сведений. Они словно и не заметили, что в один прекрасный день вместо Лены в хижине появилась эта фрау Грасс.

– Это наверняка выбило вас из равновесия. Тем более приятно видеть ваше рвение в роли дедушки. И чтобы поддержать вас, мне хотелось бы пояснить некоторые психологические аспекты.

Я расслабил нижнюю губу и вздохнул. Все это я уже слышал; каждый раз одно и то же. О том, как Ханна и мальчик до сих пор жили взаперти и наблюдали мир сквозь замочную скважину. А единственные люди, с кем они контактировали, – это их родители, и само окружение способствовало безоговорочной любви к ним. И в такой изоляции едва ли возможно познать что-то в сравнении. Откуда им было знать, что в их жизни что-то шло не так, если они не знали ничего иного? Как им научиться отличать правильное от неправильного? И потом, их зависимость от отца, привитое с младенчества послушание. Дети просто не видели в нем чудовище; им не приходила мысль, что он держит их в плену. Они были благодарны ему за то, что он добывал пищу, чтобы не умереть с голоду, и разжигал огонь, чтобы не замерзнуть. И во всем этом неизменно сквозило – все еще сквозит – одно слово: норма. Для Ханны и для мальчика жизнь в хижине была нормальной. Собственное восприятие, как правило, человек не ставит под вопрос.

– Я уже понял. – Мне хотелось поскорее прервать ее откровения. Ханна ждала меня уже пятнадцать минут.

– Отец велел им отправляться в свою комнату или говорил им, что теперь у них новая мама; для них это вещи одного порядка, – неколебимо продолжала фрау Хамштедт. – Его слово было законом. Важно не забывать об этом, герр Бек. Даже если сейчас вы верите, что сможете примириться с тем фактом, что судьба вашей дочери так и не прояснилась, возможно, с течением времени вы испытаете разочарование. И это разочарование будет стремительно нарастать.

– Не поймите меня неправильно, фрау Хамштедт, но конкретно сейчас я скорее испытываю нетерпение, и да, оно стремительно нарастает. Внучка ждет меня уже больше четверти часа.

Фрау Хамштедт улыбнулась с пониманием.

– В таком случае не стану вас больше задерживать, герр Бек.





* * *


– А ты вообще замечаешь, что говоришь только о Ханне? – Карин прерывает затянувшееся молчание.

Я вздыхаю, догадываясь, что за этим последует.

– Не хочу сейчас говорить о Лене.

– Речь не о Лене. Я говорю о Йонатане. Ты называл его мальчиком. Ты сказал: они знают, как лечить мальчика. Ты сам это замечаешь?

– Не понимаю, что ты хочешь этим сказать.

Карин садится прямо.

– Это потому что у него волосы другого цвета?

– Что?

– Потому что, на твой взгляд, он недостаточно похож на Лену?

– О чем ты говоришь?

– В Ханне ты не видишь отца, только Лену.

– Карин, вот это уже чушь.

Я пытаюсь отмахнуться от ее тягостного упрека, но задеваю при этом свой бокал. Он ударяется о стол и откалывается от ножки. Красное вино в мгновение ока впитывается в скатерть. Я вскакиваю, Карин тоже.

– Прости, милая.

Неуклюже промокаю салфеткой красное пятно. Карин приподнимает скатерть, чтобы вино не стекало на ковер.

– Ничего, бывает. – Она поднимает взгляд. – Но ты хоть задумывался, что последует, если мы заберем Ханну? Можешь себе представить, как журналисты и фотографы снова осадят наш дом, как тогда, после исчезновения Лены?