– Да ничего страшного, серьезно.

Майя улыбается. Фрау Бар-Лев прислала ее, чтобы я не умерла с голоду. Нет причин стоять перед ней, подобно той, кем я быть зареклась: несчастной жертвой, травмированной на всю оставшуюся жизнь, которая во всех и вся чует угрозу. Довольно и того, что я никак не заставлю себя пригласить новую соседку войти, пока собираю грязную посуду. Раньше, когда Кирстен еще жила здесь, у нас постоянно бывали люди, которых мы едва знали. Их просто приводили с собой другие, которые так же, как и мы, любили повеселиться. «Десяток человек – еще не вечеринка», – говорила Кирстен и смеялась.

«Добро пожаловать» – из прошлой жизни.

Я решительно киваю, поворачиваюсь, как на поводке, и спешу на кухню.

Дверь в квартиру открыта нараспашку.

Сердце колотится где-то в глотке. Я торопливо складываю жаропрочную форму и маленькую кастрюльку в большую салатницу. На стенках уличительным узором засохли потеки майонеза. Как я докатилась до того, что пожилая женщина готовит для меня, а я не удосуживаюсь даже помыть ее посуду? Тебе должно быть стыдно, Лена. У тебя вообще есть манеры? Где-то еще должен быть контейнер. Я проворачиваюсь вокруг своей оси. Носки скользят по кафельному полу, и я хватаюсь за край столешницы. Входная дверь открыта нараспашку. Майя, которую я прежде никогда не видела. Которая, по ее же словам, недавно сюда заехала. И ее голос:

– Как вы там, фрау Грасс? Вам помочь?

– Нет-нет! – кричу я.

Контейнер, чертов контейнер, где же контейнер? Я распахиваю дверцу посудомоечной машины. И действительно, контейнер каким-то образом оказался в посудомойке, хотя несколько чашек и приборы все еще дожидаются, когда я включу нужную программу. Я выуживаю контейнер из решетчатого отсека и шествую со стопкой грязной посуды из кухни в прихожую. Которая по-прежнему распахнута, открывая взору лестничную площадку. Стопка посуды громыхает в моих трясущихся руках.

Майи нет. Майя исчезла.

У тебя едет крыша.

Майи здесь не было, ее вообще не существует.

Остались только мы. Мы – твоя семья.

Я бросаю взгляд на комод. Кастрюля и почта доказывают, что Майя была здесь. Я отставляю посуду на пол и выглядываю за дверь. На площадке никого, от Майи ни следа. Я прислушиваюсь – шагов тоже не слышно. Как можно тише закрываю дверь и осторожно оглядываюсь через плечо. Сердце колотится в убийственном ритме.

«С чего бы ей проникать в мою квартиру?» – спрашивают разум и логика. «На то есть причина!» – вопит паника.





Ясмин


Квартира, куда я заехала года три назад, сдавалась под следующим объявлением:



Ищу соседа/соседку в трехкомнатную квартиру в старой части Регенсбурга. 74 метра, 12 квартир в доме, отличный вид с балкона. Хорошо, если ты куришь, потому что я тоже курю. Любовь к животным считается преимуществом, потому что сейчас в квартире нас двое: я, 34 года, работаю в общепите, – и кот. В твоем распоряжении спальня площадью 12 метров. Кухня и ванная общие. Холодильник, посудомоечная машина, микроволновка и стиральная машина в наличии. Оплата – 310 евро, включая коммуналку.



К объявлению прилагались фотографии. Таким я и представляла себе дом. Дом не в смысле архитектурного объекта, четырех стен и крыши над головой, а такого места, где присутствует жизнь. Обстановка выглядела пестро и несколько сумбурно. Собрание мебели с блошиного рынка. «Ловец снов» [13] у окна в спальне и матрас в качестве кровати, причудливое изображение Девы Марии с младенцем Иисусом на руках в толстой вычурной раме, под потолком украшенная цветным бисером люстра. На кухне массивный деревянный стол; даже на фото видны зарубки и царапины. И большой розовый холодильник в американском стиле. За потертым креслом в гостиной высились книжные стопки, занимающие всю стену; немыслимое количество книг, просто так, на полу, безо всяких полок. Одно лишь это свело бы мою мать с ума. Меня это тоже свело с ума, но совершенно в другом смысле. Меня словно током пробрало: я должна заселиться туда. И уж тем более когда я познакомилась с Кирстен, которая и дала это объявление. Кирстен, которая как будто прибыла из другого мира, с Ибицы или еще какого-нибудь отрывного острова. Длинные каштановые волосы, спутанные ветрами и омытые морской водой, казалось, годами не знали расчески. Кирстен, в цветастом платье, в бесчисленных пестрых цепочках и в индейских сапогах с бахромой. Кирстен, такая яркая и полная жизни, постоянно смеявшаяся. Я довольно поздно покинула дом, но виной тому были обстоятельства и, вероятно, ошибочно истолкованное чувство ответственности перед матерью. Все-таки после смерти отца мы остались вдвоем, хотя дело скорее было в неких принципах, а не в любви или привязанности. Здесь, в этой квартире, я была счастлива, чувствовала в себе силы и задор. Пока Кирстен и Игнац, толстый черный кот, не съехали примерно за два месяца до моего похищения. Мне хотелось остаться здесь так же сильно, как до этого хотелось сюда заселиться. Чтобы оберегать квартиру и связанные с ней воспоминания, словно свидетель времени, последний страж, что противится переменам, подобно стеблю, прорастающему сквозь серый асфальт. Его можно выдернуть, когда заблагорассудится, но корень никогда не извести. Как сорняки на лужайке перед родительским домом, на которые вечно жалуется мама.

Я крадусь на кухню и вынимаю из стойки нож. Острый, разрезает все, даже мясо. Я обыскиваю каждую комнату, каждый из семидесяти четырех квадратных метров бывшего дома. Не забываю проверить углы за дверьми и за шторами, даже заглядываю в душ. Пусто, в квартире никого, кроме меня и моих призраков. Какой-то миг я действительно была убеждена, что Майя прошла в открытую дверь и лишь дожидается подходящего момента, чтобы наброситься на меня.

Я в измождении падаю в кресло и подтягиваю колени к груди. Правая ладонь все еще судорожно сжимает нож. Может, так оно и есть, я схожу с ума по-настоящему, в медицинском смысле. Возможно, мое место действительно в больнице, в палате, где дверную ручку можно снять по соображениям безопасности. Роняю отяжелевшую голову на колени и всхлипываю. Я в плену, и с освобождением ничего не изменилось. Мне чудится гуляш в айнтопфе – и в человеке, который хочет мне как-то помочь, я чую угрозу и хватаюсь за нож в надежде побороть ее. И даже теперь, с осознанием собственного безумия, меня занимает один вопрос – почему Майя так внезапно исчезла. Не попрощалась, не сказала что-то вроде «оставьте у себя грязную посуду», «я подумала: помойте лучше всё сами» или «простите, мне нужно бежать», или что угодно еще.

Откладываю нож на журнальный стол и стаскиваю себя с кресла. Хочу еще раз проверить дверь, убедиться, что заперла замок. Врачи и психотерапевт не рекомендовали в первое время оставаться одной, раз уж я по собственному желанию покинула клинику и отказалась от размещения в специализированном учреждении. Я сказала им, что поживу у мамы, и, похоже, это прозвучало вполне убедительно.

Дверь заперта на два оборота, это предел. Я подхожу к комоду, подбираю фотографию в рамке и устанавливаю на дверную ручку. Теперь, если кто-то попытается войти, меня предупредит звон разбитого стекла. Отступаю на шаг, смотрю на фотографию. Мы с Кирстен стоим бок о бок, склонив головы, и между нами толстая морда Игнаца. Кирстен держит кота под грудки; его передние лапы безвольно свисают, желтые глаза недовольно щурятся. Через секунду, когда был сделан кадр, он вцепился Кирстен в руку.

«Наш брюзгливый ребенок», – частенько говорили мы.

Я вздыхаю. На глаза попадается стопка писем на комоде. На самом верху лежит сложенная пополам газета, вчерашний выпуск. На первой полосе – фотография Ханны. Еще в хижине, при тусклом свете сорокаваттной лампочки, она казалась очень бледной. Теперь же, на цветном снимке, размещенном в газете, у нее и вовсе зловещий вид: кожа неестественной белизны, водянистые глаза и белокурые волосы. Я провожу пальцем по ее лицу, чуть вздернутым уголкам губ. Так Ханна улыбается.

Зомби-девочка из лесной хижины!



Кам/Мюнхен – Фото поступило в редакцию от анонимного источника спустя две недели после сенсационного освобождения (читайте наш репортаж о нем). На снимке – дочь Лены Б., жертвы похищения. Девочка (13 лет) и мальчик (11 лет) проходят курс психотерапии. Лена Б. пропала в январе 2004; о ее местонахождении, как и личности похитителя, по словам комиссара Франка Гизнера, по-прежнему ничего не известно. Сейчас надежды возлагаются на реконструкцию лица предполагаемого преступника, убитого в ходе бегства Ясмин Г., похищенной в мае этого года. О пребывании Ясмин Г. в заключении, как и о текущем состоянии детей, подробностей пока немного, но они шокируют…



Внимание рассеивается, буквы плывут перед глазами. Только фотография Ханны сохраняет четкость. Я гадаю, кто мог сфотографировать ее. Кому улыбалась Ханна. И осознаю, что с тех пор как вышла из больницы, ни разу не справилась о ней. Как и о Йонатане. Тиски на висках сжимаются.

И ты называешь себя матерью?

Я называю тебя чудовищем.

Газета с шелестом летит в угол, я массирую виски. Чтобы как-то отвлечься, беру письма с комода и иду на кухню. Сажусь за стол и перебираю конверты. Уведомление из больницы, должно быть, о покрытии расходов на сеансы терапии, которые я все равно пропускаю. Письмо от моего оператора мобильной связи и от водоснабжающей компании. Я их даже не вскрываю, кроме одного, от неизвестного отправителя. Это простой белый конверт, на котором написано лишь мое имя, большими буквами от руки, без адреса. Я разрываю конверт по краю и вынимаю сложенный лист бумаги. На нем лишь два слова: ДЛЯ ЛЕНЫ.






Маттиас


– Маттиас, нет!

Проклятье, так и знал.

– Нет, и всё.

– Дорогая…

Карин роняет вилку на край тарелки. У меня тоже пропадает аппетит, но я стараюсь не подавать вида и отрезаю особенно большой кусок от стейка. Это вполне нормально, убеждаю я себя, более чем нормально, и абсолютно нет причин прерывать ужин.

– Карин, прошу тебя…

– Я сказала, нет.

Она демонстративно берет салфетку и вытирает рот, после чего поднимается, забирает тарелку с почти не тронутым стейком, картофелем и фасолью, и уходит на кухню. Мне слышно, как поднимается крышка мусорного ведра и Карин сваливает туда еду.

– Карин! – перекрикиваю я шум. – Давай хотя бы обсудим это!

В ответ доносится лишь громыхание крышки ведра, затем хлопает дверца посудомоечной машины. Я пытаюсь есть дальше. Мясо кажется мне жестким.

Через мгновение Карин возвращается, встает в проеме между кухней и обеденной зоной.

– Значит, ты это всерьез, – заключает она.

Я прожевываю порцию фасоли.

– Само собой, всерьез. Совершенно нормально забрать ее домой, к семье. И я говорил с фрау Хамштедт. Она не видит препятствий; даже, наоборот, считает, что это окажет хороший эффект в рамках терапии.

– Когда?

– Ну в идеале завтра же.

– Я не об этом. Когда ты договорился с фрау Хамштедт?

Наступает мой черед брать салфетку и вытирать рот.

– Уже пару дней как, – отвечаю я тихо. – И ты была бы в курсе, если бы хоть раз удосужилась поехать со мной.

– Маттиас, не начинай.

– Но это так. Как-никак ты ее бабушка.

Карин снова скрывается на кухне. На этот раз слышно, как открывается холодильник, затем выдвижной ящик, и наконец – хлопок откупоренной бутылки.

Я прошу Карин:

– Налей и мне бокал.

Я заберу Ханну домой, нравится это Карин или нет. Ведь я пообещал ей. «Дедушка, – сказала Ханна, – мне здесь не нравится. Это плохое место. Я не могу спать по ночам, потому что мне грустно. Мне хочется домой».

Дедушка. Это самое прекрасное, что я слышал за последнее время.

Карин возвращается с двумя бокалами, один из которых вручает мне.

– За тебя и твои инициативы.

– Карин, ну перестань, я тебя прошу.

Я наблюдаю, как она с бокалом в руке и на негнущихся ногах подходит к своему стулу.

– Нет, я не перестану, Маттиас. Ты за моей спиной договариваешься с фрау Хамштедт и практически ставишь меня перед свершившимся фактом. Это нечестно, скажу я тебе.

– Я только хотел выяснить, возможно ли – чисто теоретически – забрать Ханну домой, хотя бы на пару дней. И фрау Хамштедт сказала, что ей нужно подумать над этим. Но и от нее не укрылось, что Ханна совершенно замкнулась с тех пор, как оказалась в их центре. В терапевтическом смысле не наблюдается ни продвижения, ни регресса. Ты понимаешь, Карин? Они понятия не имеют, с какой стороны к ней подступиться! Не могут даже поставить диагноз! Как лечить мальчика, они знают, но Ханна, Карин, Ханна… – Я ставлю бокал и всплескиваю руками. – Господи боже, это же наша внучка! Мы должны помочь ей!

– И как ты себе это представляешь? Мы же не психологи! Если уж они не знают, как с ней справиться, что можем сделать мы?

– Ханна тоскует по семье и по привычной обстановке, по нормальной жизни…