Мне не нравится моя комната. Потолок слишком высоко, и я не могу дотронуться до него, как бы ни тянула руку. Там нет звезд. И от первого в моей жизни настоящего окна мало толку, потому что мне нельзя поднимать жалюзи. Я бросила в него стулом, но это лишь породило шум. И неприятности. Фрау Хамштедт по-прежнему утверждает, что она доктор, хотя я до сих пор ни разу не видела ее в халате. Она здесь главная. Я говорила ей, что я здорова и не должна находиться в больнице, и все равно меня не отпускают домой. Я не могу даже сходить в туалет, когда приходит время, и меня постоянно просят рассказать о том, что меня пугает. Но меня ничего не пугает, мне просто здесь не нравится. И только поэтому мне не хочется ждать, а хочется поскорее вернуться домой. Когда я говорю об этом, фрау Хамштедт произносит лишь: «Ханна», – таким странным тоном, будто я не совсем разумна.
Но я нормально соображаю! И ничего меня не пугает. Здесь есть ребенок; вот он иногда пугается вплоть до приступов. Например, во время обеда: сидит себе совершенно спокойно, а через минуту сметает еду перед собой и бьется головой об стол, пока кто-нибудь не вмешается. А я украдкой считаю удары. Его рекорд – двенадцать раз. Я спросила фрау Хамштедт, почему он так делает, и она ответила, что это называется посттравматическим стрессовым расстройством. Такое бывает, если доводится пережить что-то плохое, так она объяснила. Как невидимая рана, которая долго заживает.
Впрочем, я сомневаюсь, что они как-то помогают этому мальчику. Просто наклеивают ему пластырь на лоб, дают синих таблеток и отправляют рисовать. Он постоянно рисует черные каракули, хотя я тысячу раз говорила ему: «Йонатан, нельзя так ужасно рисовать. Ты должен приложить хоть немного стараний». Всегда нужно прилагать старания, во всем.
Но мальчик только таращится на меня тем странным взглядом, какой бывает у него после тех синих таблеток. И тогда я думаю: это уже не Йонатан. Это не мой брат. Это фрау Хамштедт со своими санитарами его загубили.
Я должна выбраться отсюда. Это никакая не детская больница. Все вокруг только говорят так, но это неправда. Все, что они говорят, – ложь. Они – обманщики и плохие люди. И это ужасное место.
Мой дедушка думает так же. Он навещает меня каждый день и даже ходит со мной по врачам. Мы уже ходили вместе к зубному врачу, и тот подарил мне наклейку-звездочку за то, что у меня такие хорошие зубы. А другие врачи сказали, что мне нужно много витамина D. Витамин D очень важен для роста, и он вырабатывается при солнечном свете. Но при этом мне нельзя открывать жалюзи у себя в комнате. Я спросила почему, но мне только и ответили, что «все непросто».
А на самом деле все проще некуда. И дедушка мне все доходчиво объяснил.
– Твои глаза должны постепенно привыкнуть к свету, Ханна. Иначе может отслоиться сетчатка.
Сетчатка – это нервная ткань, которая покрывает глаз изнутри. Если она отслаивается, то глаз не получает должного снабжения, и человек может ослепнуть. И поэтому я должна надевать солнечные очки, когда мы ездим по врачам. Только мне эти очки не нравятся. В них весь мир становится коричневым. Коричневые деревья, небо, все коричневое. Хотя небо представляет собой полотно с белоснежными облаками на синем фоне. И город выглядит совсем иначе сквозь затемненные стекла. И плохо пахнет. Дома как большие коричневые коробки. Если долго смотреть на них, начинает болеть в затылке. Когда мы едем на машине к врачу, дедушка иногда спрашивает, не ехать ли ему помедленнее, чтобы я могла спокойно осматривать город. Но я прошу его ехать побыстрее. В Париже было красивее, и я ничего не упускала.
В последнее время я частенько тоскую. А если подумать, то каждый день, каждую секунду. Мне грустно, и, кажется, дедушка единственный меня понимает. Вчера он пообещал, что заберет меня домой. Еще он сказал, что я должна лишь отвечать на вопросы, чтобы фрау Хамштедт со своими помощниками и полицейские остались довольны и меня поскорее выпустили отсюда. Йонатан, конечно, не в состоянии отвечать на вопросы. Он так отупел от синих таблеток, что разучился разговаривать, и за это время не сказал ни слова, даже мне. Дедушка говорит:
– Теперь все зависит от тебя, Ханна.
Я бы ответила на их вопросы, но ведь они только и спрашивают, что случилось с моей мамой и где она. А мне просто нечего сказать. В последний раз я видела ее той ночью, в больнице. Но когда я говорю об этом, они только качают головами, с таким видом, будто я вру. Впрочем, они и без того думают, что я много вру. Один раз фрау Хамштедт почти разозлилась на меня. Хоть она и не ругалась, но я видела это по ее лицу. Она сказала, что я обитаю в двух мирах. Один – в моей голове, а другой – реальный. И еще она сказала, что в этом нет ничего плохого, только лоб у нее собрался складками, и брови так странно сдвинулись, как будто ей нарисовали большую букву V над глазами. Не следовало рассказывать ей про наши с мамой вылазки. В отличие от сестры Рут, она тотчас разболтала все полиции, и человек в сером костюме вернулся, чтобы расспросить меня об этом. У него тоже появилась буква V над глазами и складки на лбу. Он не верит, сколько чудесных мгновений мы пережили с мамой. Он считает, что мы все время были взаперти, как звери в зоопарке.
– Ты смышленая девочка, Ханна, – сказал он. – Возможно, самая смышленая из всех детей, каких я встречал. В том числе и поэтому, я полагаю, ты знаешь, что именно произошло у вас дома. И наверняка понимаешь, что эта женщина в больнице на самом деле не твоя мама, так? Кстати, ее настоящее имя – Ясмин. Красивое имя, тебе не кажется? Расскажешь, как вы с Ясмин познакомились?
– Лена нравится мне больше, – ответила я и больше ничего не сказала.
Я не разговариваю с людьми, которые считают, что я вру.
Ясмин
Сегодня вторник или среда, я не знаю точно. Что я могу сказать с уверенностью, так это то, что сейчас половина первого. Я только что сходила в туалет. Фрау Бар-Лев еще не поднималась. В животе начинает урчать.
Еще я знаю, что стук в дверь, который заставил меня подскочить в кресле, – неверный. Не тот порядок. Не три коротких и два длинных.
Я тру глаза – недосып с прошлой ночи – и прислушиваюсь. На кухне капает из крана. Гул уличного движения за окном, грохот отбойного молотка.
Вот снова, стук в дверь. Слишком энергичный и не в той последовательности.
Тук-тук-тук-тук.
Четыре коротких.
Я осторожно пересекаю гостиную. На ногах у меня толстые шерстяные носки. Моя тень гротескно вытягивается в тусклом свете лампы, что стоит на столике рядом с креслом.
Тук-тук-тук, три коротких. Я замираю. Может, все-таки фрау Бар-Лев?
Двигаюсь дальше. Нельзя издавать ни звука. Крадусь по коридору. Моя тень, как мрачный авангард, скользит по голому ламинату к входной двери, а я следую за ней.
Тук-тук-тук-тук, четыре коротких.
Бросаю взгляд на дверь в спальню – убеждаюсь, что она закрыта.
Снаружи, перед входной дверью, поскрипывает половица, словно кто-то нетерпеливо топчется. Я слышу женский голос, осторожное:
– Есть кто?
И затем:
– Фрау Грасс, вы дома?
Это не фрау Бар-Лев.
Я приближаюсь к входной двери, сердце мечется в груди. В дверной глазок вижу женщину. Может, из полиции, прибыла с новыми вопросами? Или настырная репортерша, выяснила, где я живу, и хочет выведать подробности, о которых я предпочла бы умолчать? Оба варианта лишь усиливают дрожь в теле. Я не хочу открывать, и уже повернулась спиной к двери, как снова слышу голос:
– Фрау Грасс, если вы дома, откройте, пожалуйста. Меня прислала фрау Бар-Лев.
Всем своим телом я чувствую подвох, и единственное обоснование этому – неправильный стук. Слева позади меня стоит комод. Я вслепую протягиваю к нему руку, бестолково шарю в поисках оружия, не отводя глаз от запертой двери. Задеваю фотографию в рамке, и та бьется об пол. Я испуганно отдергиваю руку.
– Фрау Грасс? Вы дома? – спрашивает женщина за дверью, вероятно, заслышав шум.
Я делаю вдох, поворачиваю ключ и осторожно приоткрываю дверь. Женщина примерно моего возраста, короткие томатно-красные волосы, челка падает на лицо. Она смущенно улыбается.
– О, как хорошо! А я уж думала, не застану вас…
Я сканирую ее внешность, отмечаю джинсы и футболку – и небольшую кастрюлю в руках.
– Я принесла поесть, фрау Грасс.
– Кто вы?
Женщина неопределенно кивает через плечо.
– Ах, да. Здравствуйте. Меня зовут Майя, я соседка фрау Бар-Лев, тоже живу на третьем этаже. Фрау Бар-Лев сегодня утром уехала к сыну и попросила меня передать вам обед, вот, – она кивает на кастрюльку. – Она приготовила перед отъездом. Да, и вот еще, – ее голова склоняется к левому плечу. Под сгибом руки у нее несколько конвертов, свернутая газета и рекламные буклеты. – Я и вашу почту захватила. Фрау Бар-Лев сказала, что вы поправляетесь после серьезной операции и вам еще трудно ходить.
– Да, – машинально отвечаю я, но в то же время задумываюсь, возможно ли такое. Действительно ли Майя не знает, кто я? Неужели фрау Бар-Лев так и не рассказала ей о жертве с пятого этажа?
Сама-то фрау Бар-Лев узнала обо всем еще неделю назад, когда меня только выпустили из больницы. В сопровождении мамы и полицейского я тащилась по лестнице на свой этаж, а она, согнувшись пополам, как раз подметала у себя под дверью. Я сутулилась и прерывисто дышала. Сломанные ребра заживали согласно плану, но от резкой боли до сих пор на глазах выступали слезы, особенно когда приходилось напрягаться. На лице мелкими бурыми треугольниками заживали порезы, кожа местами еще отливала желтым на месте гематом.
Завидев меня, фрау Бар-Лев опустила веник и вымолвила:
– Ох ты ж господи…
Не только мой внешний вид, но и визиты полицейских, которые появлялись здесь в связи с моим исчезновением и наверняка опрашивали соседей, должны были навести ее на соответствующие мысли. И в довершение – репортажи в СМИ. Я стала женщиной из хижины, тут и сомнений быть не могло. Хоть в прессе мое лицо появлялось из соображений безопасности с черной полосой поверх глаз или разбитое на пиксели, не так уж сложно было свести одно с другим.
– Ну вы же знаете, у фрау Бар-Лев тоже проблемы с лестницами, из-за бедра, – произносит женщина.
А я все еще гадаю, действительно ли события последних месяцев могли пройти мимо нее или же ей хватает тактичности, чтобы воздержаться от реплик вроде тех, какие говорят в присутствии жертвы. Вроде «ох ты ж господи» или «все будет хорошо». От сочувственных и в то же время алчных взглядов, которые рентгеном просвечивают мою одежду и пытаются просканировать тело в поисках следов насилия.
Я киваю и говорю:
– Да, бедро. Она с ним давно мается.
Поэтому фрау Бар-Лев забирает мою почту только в те дни, когда сама вынуждена выйти из дома, за покупками или к врачу. И не предпринимает без необходимости походы на первый этаж, где расположены почтовые ящики. Вернее сказать, не делает лишних усилий только ради меня.
– Заметила, что ваш почтовый ящик битком набит, вот и подумала…
– Я вас раньше здесь не видела, – заключаю я.
– Меня? Это да, я вас тоже еще не встречала. Я живу тут всего пару недель.
– Напротив фрау Бар-Лев?
– Да. – Она кивает и снова улыбается.
– Но там проживает семья.
– Хильднеры. Они съехали.
– Этого я не знала…
– Ну вот.
Она пожимает плечами. От этого движения почта сыплется на пол.
– А, черт. – Женщина смеется и протягивает мне кастрюльку. Я забираю ее и наблюдаю, как Майя опускается на корточки, чтобы собрать почту.
– Да уж, рук на все не хватает. – Она хихикает.
– Секунду, – говорю я и отступаю за дверь, чтобы поставить кастрюльку на комод и помочь ей.
– Да я уже всё. – Она протягивает мне конверты и буклеты сквозь щель. – Да, и фрау Бар-Лев сказала, чтобы я забрала посуду за прошлые дни.
Я вспоминаю о кастрюльке, в которой был гуляш. И жаропрочную форму с картофельной запеканкой, и миску с салатом, оставленные под дверью, на коврике. Хотя надпись «Добро пожаловать» на нем уже неактуальна. Я снова подступаю к приоткрытой двери. Майя все еще улыбается.
– Простите, – я заставляю себя улыбнуться, – у меня пока руки не дошли помыть…
– Да я сама могу перемыть, просто отдайте мне все.
Мне представляется, как я мечусь по кухне, пристыженно соскребая остатки еды в мусорное ведро, а входная дверь открыта нараспашку, и в проеме стоит посторонняя женщина, якобы пришедшая по просьбе фрау Бар-Лев… И теперь ей открыт доступ в мою квартиру… Я чувствую, как накатывает легкая паника, абсурдная, но не подвластная разуму и логике. Майя принесла мне еды и хочет забрать посуду. Что ей нужно в моей квартире? Что она может мне сделать?
Я лихорадочно соображаю, однако на ум не приходит благовидного предлога, чтобы закрыть дверь перед ее носом, пока Майя дожидалась бы меня. И причин стоять здесь, как идиотка, тоже нет.
– Даже не знаю. Грязную посуду…
Но я нормально соображаю! И ничего меня не пугает. Здесь есть ребенок; вот он иногда пугается вплоть до приступов. Например, во время обеда: сидит себе совершенно спокойно, а через минуту сметает еду перед собой и бьется головой об стол, пока кто-нибудь не вмешается. А я украдкой считаю удары. Его рекорд – двенадцать раз. Я спросила фрау Хамштедт, почему он так делает, и она ответила, что это называется посттравматическим стрессовым расстройством. Такое бывает, если доводится пережить что-то плохое, так она объяснила. Как невидимая рана, которая долго заживает.
Впрочем, я сомневаюсь, что они как-то помогают этому мальчику. Просто наклеивают ему пластырь на лоб, дают синих таблеток и отправляют рисовать. Он постоянно рисует черные каракули, хотя я тысячу раз говорила ему: «Йонатан, нельзя так ужасно рисовать. Ты должен приложить хоть немного стараний». Всегда нужно прилагать старания, во всем.
Но мальчик только таращится на меня тем странным взглядом, какой бывает у него после тех синих таблеток. И тогда я думаю: это уже не Йонатан. Это не мой брат. Это фрау Хамштедт со своими санитарами его загубили.
Я должна выбраться отсюда. Это никакая не детская больница. Все вокруг только говорят так, но это неправда. Все, что они говорят, – ложь. Они – обманщики и плохие люди. И это ужасное место.
Мой дедушка думает так же. Он навещает меня каждый день и даже ходит со мной по врачам. Мы уже ходили вместе к зубному врачу, и тот подарил мне наклейку-звездочку за то, что у меня такие хорошие зубы. А другие врачи сказали, что мне нужно много витамина D. Витамин D очень важен для роста, и он вырабатывается при солнечном свете. Но при этом мне нельзя открывать жалюзи у себя в комнате. Я спросила почему, но мне только и ответили, что «все непросто».
А на самом деле все проще некуда. И дедушка мне все доходчиво объяснил.
– Твои глаза должны постепенно привыкнуть к свету, Ханна. Иначе может отслоиться сетчатка.
Сетчатка – это нервная ткань, которая покрывает глаз изнутри. Если она отслаивается, то глаз не получает должного снабжения, и человек может ослепнуть. И поэтому я должна надевать солнечные очки, когда мы ездим по врачам. Только мне эти очки не нравятся. В них весь мир становится коричневым. Коричневые деревья, небо, все коричневое. Хотя небо представляет собой полотно с белоснежными облаками на синем фоне. И город выглядит совсем иначе сквозь затемненные стекла. И плохо пахнет. Дома как большие коричневые коробки. Если долго смотреть на них, начинает болеть в затылке. Когда мы едем на машине к врачу, дедушка иногда спрашивает, не ехать ли ему помедленнее, чтобы я могла спокойно осматривать город. Но я прошу его ехать побыстрее. В Париже было красивее, и я ничего не упускала.
В последнее время я частенько тоскую. А если подумать, то каждый день, каждую секунду. Мне грустно, и, кажется, дедушка единственный меня понимает. Вчера он пообещал, что заберет меня домой. Еще он сказал, что я должна лишь отвечать на вопросы, чтобы фрау Хамштедт со своими помощниками и полицейские остались довольны и меня поскорее выпустили отсюда. Йонатан, конечно, не в состоянии отвечать на вопросы. Он так отупел от синих таблеток, что разучился разговаривать, и за это время не сказал ни слова, даже мне. Дедушка говорит:
– Теперь все зависит от тебя, Ханна.
Я бы ответила на их вопросы, но ведь они только и спрашивают, что случилось с моей мамой и где она. А мне просто нечего сказать. В последний раз я видела ее той ночью, в больнице. Но когда я говорю об этом, они только качают головами, с таким видом, будто я вру. Впрочем, они и без того думают, что я много вру. Один раз фрау Хамштедт почти разозлилась на меня. Хоть она и не ругалась, но я видела это по ее лицу. Она сказала, что я обитаю в двух мирах. Один – в моей голове, а другой – реальный. И еще она сказала, что в этом нет ничего плохого, только лоб у нее собрался складками, и брови так странно сдвинулись, как будто ей нарисовали большую букву V над глазами. Не следовало рассказывать ей про наши с мамой вылазки. В отличие от сестры Рут, она тотчас разболтала все полиции, и человек в сером костюме вернулся, чтобы расспросить меня об этом. У него тоже появилась буква V над глазами и складки на лбу. Он не верит, сколько чудесных мгновений мы пережили с мамой. Он считает, что мы все время были взаперти, как звери в зоопарке.
– Ты смышленая девочка, Ханна, – сказал он. – Возможно, самая смышленая из всех детей, каких я встречал. В том числе и поэтому, я полагаю, ты знаешь, что именно произошло у вас дома. И наверняка понимаешь, что эта женщина в больнице на самом деле не твоя мама, так? Кстати, ее настоящее имя – Ясмин. Красивое имя, тебе не кажется? Расскажешь, как вы с Ясмин познакомились?
– Лена нравится мне больше, – ответила я и больше ничего не сказала.
Я не разговариваю с людьми, которые считают, что я вру.
Ясмин
Сегодня вторник или среда, я не знаю точно. Что я могу сказать с уверенностью, так это то, что сейчас половина первого. Я только что сходила в туалет. Фрау Бар-Лев еще не поднималась. В животе начинает урчать.
Еще я знаю, что стук в дверь, который заставил меня подскочить в кресле, – неверный. Не тот порядок. Не три коротких и два длинных.
Я тру глаза – недосып с прошлой ночи – и прислушиваюсь. На кухне капает из крана. Гул уличного движения за окном, грохот отбойного молотка.
Вот снова, стук в дверь. Слишком энергичный и не в той последовательности.
Тук-тук-тук-тук.
Четыре коротких.
Я осторожно пересекаю гостиную. На ногах у меня толстые шерстяные носки. Моя тень гротескно вытягивается в тусклом свете лампы, что стоит на столике рядом с креслом.
Тук-тук-тук, три коротких. Я замираю. Может, все-таки фрау Бар-Лев?
Двигаюсь дальше. Нельзя издавать ни звука. Крадусь по коридору. Моя тень, как мрачный авангард, скользит по голому ламинату к входной двери, а я следую за ней.
Тук-тук-тук-тук, четыре коротких.
Бросаю взгляд на дверь в спальню – убеждаюсь, что она закрыта.
Снаружи, перед входной дверью, поскрипывает половица, словно кто-то нетерпеливо топчется. Я слышу женский голос, осторожное:
– Есть кто?
И затем:
– Фрау Грасс, вы дома?
Это не фрау Бар-Лев.
Я приближаюсь к входной двери, сердце мечется в груди. В дверной глазок вижу женщину. Может, из полиции, прибыла с новыми вопросами? Или настырная репортерша, выяснила, где я живу, и хочет выведать подробности, о которых я предпочла бы умолчать? Оба варианта лишь усиливают дрожь в теле. Я не хочу открывать, и уже повернулась спиной к двери, как снова слышу голос:
– Фрау Грасс, если вы дома, откройте, пожалуйста. Меня прислала фрау Бар-Лев.
Всем своим телом я чувствую подвох, и единственное обоснование этому – неправильный стук. Слева позади меня стоит комод. Я вслепую протягиваю к нему руку, бестолково шарю в поисках оружия, не отводя глаз от запертой двери. Задеваю фотографию в рамке, и та бьется об пол. Я испуганно отдергиваю руку.
– Фрау Грасс? Вы дома? – спрашивает женщина за дверью, вероятно, заслышав шум.
Я делаю вдох, поворачиваю ключ и осторожно приоткрываю дверь. Женщина примерно моего возраста, короткие томатно-красные волосы, челка падает на лицо. Она смущенно улыбается.
– О, как хорошо! А я уж думала, не застану вас…
Я сканирую ее внешность, отмечаю джинсы и футболку – и небольшую кастрюлю в руках.
– Я принесла поесть, фрау Грасс.
– Кто вы?
Женщина неопределенно кивает через плечо.
– Ах, да. Здравствуйте. Меня зовут Майя, я соседка фрау Бар-Лев, тоже живу на третьем этаже. Фрау Бар-Лев сегодня утром уехала к сыну и попросила меня передать вам обед, вот, – она кивает на кастрюльку. – Она приготовила перед отъездом. Да, и вот еще, – ее голова склоняется к левому плечу. Под сгибом руки у нее несколько конвертов, свернутая газета и рекламные буклеты. – Я и вашу почту захватила. Фрау Бар-Лев сказала, что вы поправляетесь после серьезной операции и вам еще трудно ходить.
– Да, – машинально отвечаю я, но в то же время задумываюсь, возможно ли такое. Действительно ли Майя не знает, кто я? Неужели фрау Бар-Лев так и не рассказала ей о жертве с пятого этажа?
Сама-то фрау Бар-Лев узнала обо всем еще неделю назад, когда меня только выпустили из больницы. В сопровождении мамы и полицейского я тащилась по лестнице на свой этаж, а она, согнувшись пополам, как раз подметала у себя под дверью. Я сутулилась и прерывисто дышала. Сломанные ребра заживали согласно плану, но от резкой боли до сих пор на глазах выступали слезы, особенно когда приходилось напрягаться. На лице мелкими бурыми треугольниками заживали порезы, кожа местами еще отливала желтым на месте гематом.
Завидев меня, фрау Бар-Лев опустила веник и вымолвила:
– Ох ты ж господи…
Не только мой внешний вид, но и визиты полицейских, которые появлялись здесь в связи с моим исчезновением и наверняка опрашивали соседей, должны были навести ее на соответствующие мысли. И в довершение – репортажи в СМИ. Я стала женщиной из хижины, тут и сомнений быть не могло. Хоть в прессе мое лицо появлялось из соображений безопасности с черной полосой поверх глаз или разбитое на пиксели, не так уж сложно было свести одно с другим.
– Ну вы же знаете, у фрау Бар-Лев тоже проблемы с лестницами, из-за бедра, – произносит женщина.
А я все еще гадаю, действительно ли события последних месяцев могли пройти мимо нее или же ей хватает тактичности, чтобы воздержаться от реплик вроде тех, какие говорят в присутствии жертвы. Вроде «ох ты ж господи» или «все будет хорошо». От сочувственных и в то же время алчных взглядов, которые рентгеном просвечивают мою одежду и пытаются просканировать тело в поисках следов насилия.
Я киваю и говорю:
– Да, бедро. Она с ним давно мается.
Поэтому фрау Бар-Лев забирает мою почту только в те дни, когда сама вынуждена выйти из дома, за покупками или к врачу. И не предпринимает без необходимости походы на первый этаж, где расположены почтовые ящики. Вернее сказать, не делает лишних усилий только ради меня.
– Заметила, что ваш почтовый ящик битком набит, вот и подумала…
– Я вас раньше здесь не видела, – заключаю я.
– Меня? Это да, я вас тоже еще не встречала. Я живу тут всего пару недель.
– Напротив фрау Бар-Лев?
– Да. – Она кивает и снова улыбается.
– Но там проживает семья.
– Хильднеры. Они съехали.
– Этого я не знала…
– Ну вот.
Она пожимает плечами. От этого движения почта сыплется на пол.
– А, черт. – Женщина смеется и протягивает мне кастрюльку. Я забираю ее и наблюдаю, как Майя опускается на корточки, чтобы собрать почту.
– Да уж, рук на все не хватает. – Она хихикает.
– Секунду, – говорю я и отступаю за дверь, чтобы поставить кастрюльку на комод и помочь ей.
– Да я уже всё. – Она протягивает мне конверты и буклеты сквозь щель. – Да, и фрау Бар-Лев сказала, чтобы я забрала посуду за прошлые дни.
Я вспоминаю о кастрюльке, в которой был гуляш. И жаропрочную форму с картофельной запеканкой, и миску с салатом, оставленные под дверью, на коврике. Хотя надпись «Добро пожаловать» на нем уже неактуальна. Я снова подступаю к приоткрытой двери. Майя все еще улыбается.
– Простите, – я заставляю себя улыбнуться, – у меня пока руки не дошли помыть…
– Да я сама могу перемыть, просто отдайте мне все.
Мне представляется, как я мечусь по кухне, пристыженно соскребая остатки еды в мусорное ведро, а входная дверь открыта нараспашку, и в проеме стоит посторонняя женщина, якобы пришедшая по просьбе фрау Бар-Лев… И теперь ей открыт доступ в мою квартиру… Я чувствую, как накатывает легкая паника, абсурдная, но не подвластная разуму и логике. Майя принесла мне еды и хочет забрать посуду. Что ей нужно в моей квартире? Что она может мне сделать?
Я лихорадочно соображаю, однако на ум не приходит благовидного предлога, чтобы закрыть дверь перед ее носом, пока Майя дожидалась бы меня. И причин стоять здесь, как идиотка, тоже нет.
– Даже не знаю. Грязную посуду…