– Лена?
– Да?
– Вы можете продолжать?
Я открываю глаза и пытаюсь снова сесть. Мюнхен тут же подскакивает и поправляет подушку, так чтобы я устроилась поудобнее.
– Дайте мне минутку, хорошо?
Он понимающе кивает, и Кам говорит:
– Мы вас не торопим.
Я обдумываю, с какого момента продолжить. Это те вещи, о которых не стоит говорить, Лена. Взятые в скобки детали, о которых полицейским знать необязательно. Но тебе, Лена, следует знать, что он со мной сделал.
Перевожу взгляд с Мюнхена на Кама и обратно. Мюнхен смущенно потирает ладони. Кам со вздохом наклоняется и подбирает блокнот и карандаш, которые выронил, прежде чем ответить на звонок. Полагаю, теперь они ожидают услышать об изнасиловании – неприглядное и жестокое продолжение. Неудивительно, что мне нужно собраться, прежде чем рассказать о таком. Им невдомек, что есть еще нечто иное.
Об этом узнаешь только ты, Лена.
* * *
– Вот так. – Он улыбнулся и положил ключ на прежнее место. – А теперь – мы.
Я напрягла плечи, выгнула спину и стиснула кулаки. Ожидая примерно того же, что и полицейские к тому моменту истории.
Вспомнила Кирстен, как она вернулась домой, в прошлом году, в то смутное время от ночи до рассвета, когда все человечество мирно спит, и никто не услышит твоих придушенных криков, и не окажется поблизости, чтобы оттащить от тебя это животное и помочь тебе. Вспомнила, как она сползла по стене в коридоре, с бледным, расцарапанным лицом и в порванном платье. И как я села рядом, не осмеливаясь обнять ее.
– Почему ты не отбивалась? – спросила я.
Спросила по глупости – или просто от усталости, и еще не вполне соображала, поскольку проснулась в тот самый момент, когда Кирстен ввалилась в прихожую. Потому что спала, как и весь остальной мир, пока Кирстен насиловали на заднем дворе.
Она повернула ко мне бледное, чужое лицо и сказала:
– Потому что в тот момент я была мертва. У меня не было тела. Не было рук, чтобы отбиваться от него. Не было ног, чтобы пнуть его между ног. И разум был где-то далеко.
Я рассчитывала на нечто подобное, Лена. Готова была умереть под его тяжестью и лишь надеялась, что это продлится не слишком долго. И все-таки я храбрилась, сжала кулаки и выпрямила спину, хоть она и болела после побоев, полученных в тот день от твоего мужа. Я выпятила подбородок и посмотрела ему в глаза. Думала о Кирстен, которая пережила собственную смерть. Такой она была сильной. И я готовилась к тому же. Он мог овладеть моим телом, но моим разумом – никогда.
– Что ж, – бросила я в приступе дерзости и неповиновения. – Скорее покончим с этим.
Знаешь, Лена, я буквально видела, как распалось его лицо. Как оно лишилось своих черт, всей своей структуры, и ему потребовалось время, чтобы вновь собрать все воедино. Я застала его врасплох. У него дернулся левый глаз, и в натянутой улыбке не было уверенности. Но пока что он был сильнее меня. Он был из тех, кто не привык шутить. Он был Богом, а я – червем. И он должен был доказать это. Он схватил меня за руку и поволок по коридору, обратно в ванную.
– Ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов, – повторил он, доставая из кармана ключ. – Сейчас двадцать часов.
Я видела, что у него дрожали пальцы. Едва заметно, но все-таки дрожали. Это был благодатный миг, Лена.
Он отомкнул замок. Я вошла в ванную и развернулась в ожидании, что он прикроет за мной дверь. Мне не приходило в голову, что может быть как-то иначе, после того как он позволил детям уединиться в туалете.
– Вперед, – сказал он и кивнул на подобие унитаза.
Я повернула голову в направлении его взгляда. Это должно было стать тестом, испытанием силы – в отплату за тот благодатный миг, которым он меня наградил.
– Давай же.
Я вновь развернулась к нему. Твой муж стоял в дверном проеме. Вид – беззаботный до омерзения, левая рука упирается в косяк, и на лице вновь уверенная улыбка.
– Нет, – сказала я.
– Иди в туалет, Лена.
Я поджала губы и медленно помотала головой.
– Это твое время на посещение туалета.
– Тогда выйди. Не стану при тебе справлять нужду.
– Станешь, Лена. Ты станешь делать все, что я тебе скажу.
Он сделал шаг в мою сторону. Я вскинула руки и просипела:
– Подожди. Прости. Прости меня.
Собиралась быть сильной, бороться, и все в таком духе. Но я не могла допустить, чтобы он поколотил меня второй раз за день. Он застыл на месте и смерил меня недоверчивым взглядом.
– Я… не хочу.
Никакого движения – он просто стоял и смотрел. Я пыталась выдержать его взгляд.
– Я сказал, ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов.
Я опустила руки и торопливо закивала.
– Знаю. Запомнила. В семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов. Но сейчас не хочу. – Я почувствовала, как мои губы раздвигаются в подобии улыбки. И повторила: – Не хочу. Можем сразу отправляться в кровать.
Все произошло так быстро, что я не успела отшагнуть назад, вскинуть руки, сделать вдох или хотя бы моргнуть.
Хочешь знать, Лена? Хочешь знать, как поступает твой муж с теми, кто отказывается справлять нужду перед ним? Как знать, может, и с тобой это бывало?
В таком случае ты знаешь, каково это, когда тебя швыряют об пол. Тогда ты и сама сжималась и закрывала лицо руками, чтобы уберечь уязвимый шов на лбу. Пыталась вдохнуть в последний раз, прежде чем он пнет тебя в живот. Зажмуривалась в ожидании адской боли. Но боли не последовало. Ты снова делала глубокий вдох, потому что она вот-вот заявит о себе, боль… но нет, ни ударов, ни боли. Только странный, режущий звук. Затем ты набралась храбрости и посмотрела сквозь разомкнутые ладони. Увидела своего мужа, как он стоит над тобой, расставив ноги, рука возле ширинки брюк. От ужаса позабыла вдохнуть в третий раз, теперь, когда это действительно было необходимо. Потому что тебе нужно задержать дыхание, пока он облегчается на тебя, и кожу обдает жгучим теплом, и моча просачивается сквозь одежду, пропитывает насквозь твою одежду и твои волосы. Каково это – извиваться под струей без возможности увернуться. Каково это, когда последние брызги приходятся тебе точно по лицу, и ты чувствуешь капли на сомкнутых губах. Слышишь, как вновь застегивается ширинка, ж-ж-ук, после чего твой муж произносит с полным спокойствием:
– Полагаю, теперь ты понимаешь, Лена, почему так важно придерживаться времени посещения туалета. Никогда не угадаешь, чем все может закончиться.
Наверное, после этого тебя вырвало, Лена. А твой муж заставил тебя вычистить ванную, и его ничуть не волновало, что тебя всю трясло, и ты хрипела от омерзения. Ты вычищала ванную, стоя на коленях, с мокрыми волосами и в мокрой одежде, в то время как он сидел, скрестив ноги, на краю ванны и наблюдал за тобой. Вероятно, прошел не один час, прежде чем его удовлетворила твоя работа. А после тебе пришлось раздеться и встать в ванну. Он отмыл тебя, ведь ты была грязной, ах, Лена, опять ты перепачкалась, вытер тебя насухо и отвел в спальню.
Если тебе довелось пережить подобное, ты и сама знаешь – о таком просто нельзя рассказать. Потому что оно оставляет совсем иной отпечаток, в отличие от неприглядных и жестоких вещей, довольно скверных, но далеко не новых. Полицейским известно об этих вещах. Они в полной мере наслышаны обо всем этом, чтобы теперь сидеть передо мной, глядя в пол и смущенно потирая ладони. Им сложно оставаться равнодушными к таким вещам, не исключено. Но в конечном счете это часть их работы, которая сводится к одному слову в блокноте: изнасилование. Подробности не требуются. Мужчина овладевает женщиной, и вполне вероятно, что женщина при этом испытывает боль, точка. Я могу быть такой женщиной, Лена. Я стану такой женщиной, как только криминалисты прочешут хижину и обследуют простыни. И я не смогу ничего поделать с этим.
Но я точно не буду женщиной, которая в слезах ползала по полу ванной, в луже из мочи и рвотных масс. Я закрываю скобки, и это не подлежит обсуждению.
* * *
Полицейские тем временем терпеливо ждут неизбежной части. Я киваю в знак того, что готова продолжать.
– После того как запер детей, он отвел меня в спальню. Справа у изголовья кровати висели наручники. Это чтобы я никуда не ушла.
Я засучиваю рукав больничной рубашки и показываю поочередно Каму и Мюнхену правую руку. Вокруг запястья все еще видна бледно-розовая полоса стертой кожи.
– Он приковывал меня к изголовью, всегда. Даже ночью, когда мы спали. Думаю, он делал так, чтобы я не встала тайком в поисках ключей. Или не попыталась задушить его подушкой.
Кам что-то записывает в блокнот.
– Значит… – выговаривает он неуверенно, – он вас…
– Да, – отвечаю я.
Просто да. Этого достаточно, чтобы подтвердить неприглядный, суровый факт, Лена. Так все просто. Возможно, позднее их сотрудница попытается выяснить в подробностях, как это происходило. Так было с Кирстен после того происшествия на заднем дворе. У них принято считать, что женщинам проще обсуждать подобные темы. Однако все сводится к вопросу о том, какое из отверстий было при этом задействовано и в достаточной ли мере жертва выразила свое нежелание к сношению.
– Вы сказали, что не хотите этого? – спросила тогда женщина из полиции.
На что Кирстен ответила вопросом:
– Вы серьезно?
Мне, по крайней мере, пока не о чем тревожиться.
Но вот у Кама снова звонит телефон. Все равно не разберу, что говорят на том конце линии, поэтому поворачиваюсь на подушке и закрываю глаза. Этой ночью я без наручников… Я улыбаюсь. Мои руки свободны.
* * *
Кам откашливается. Рука с телефоном лежит на коленях. Значит, разговор уже окончен. То ли все прошло настолько быстро, то ли я задремала.
– В чем дело? – спрашиваю я и пытаюсь снова сесть.
На этот раз Мюнхен не спешит поправлять подушку у меня за спиной. Наверняка думает, что именно сейчас мне проще возиться самой, чем выносить прикосновение мужчины.
Кам ждет, пока я устроюсь. После чего сообщает:
– Да?
– Вы можете продолжать?
Я открываю глаза и пытаюсь снова сесть. Мюнхен тут же подскакивает и поправляет подушку, так чтобы я устроилась поудобнее.
– Дайте мне минутку, хорошо?
Он понимающе кивает, и Кам говорит:
– Мы вас не торопим.
Я обдумываю, с какого момента продолжить. Это те вещи, о которых не стоит говорить, Лена. Взятые в скобки детали, о которых полицейским знать необязательно. Но тебе, Лена, следует знать, что он со мной сделал.
Перевожу взгляд с Мюнхена на Кама и обратно. Мюнхен смущенно потирает ладони. Кам со вздохом наклоняется и подбирает блокнот и карандаш, которые выронил, прежде чем ответить на звонок. Полагаю, теперь они ожидают услышать об изнасиловании – неприглядное и жестокое продолжение. Неудивительно, что мне нужно собраться, прежде чем рассказать о таком. Им невдомек, что есть еще нечто иное.
Об этом узнаешь только ты, Лена.
* * *
– Вот так. – Он улыбнулся и положил ключ на прежнее место. – А теперь – мы.
Я напрягла плечи, выгнула спину и стиснула кулаки. Ожидая примерно того же, что и полицейские к тому моменту истории.
Вспомнила Кирстен, как она вернулась домой, в прошлом году, в то смутное время от ночи до рассвета, когда все человечество мирно спит, и никто не услышит твоих придушенных криков, и не окажется поблизости, чтобы оттащить от тебя это животное и помочь тебе. Вспомнила, как она сползла по стене в коридоре, с бледным, расцарапанным лицом и в порванном платье. И как я села рядом, не осмеливаясь обнять ее.
– Почему ты не отбивалась? – спросила я.
Спросила по глупости – или просто от усталости, и еще не вполне соображала, поскольку проснулась в тот самый момент, когда Кирстен ввалилась в прихожую. Потому что спала, как и весь остальной мир, пока Кирстен насиловали на заднем дворе.
Она повернула ко мне бледное, чужое лицо и сказала:
– Потому что в тот момент я была мертва. У меня не было тела. Не было рук, чтобы отбиваться от него. Не было ног, чтобы пнуть его между ног. И разум был где-то далеко.
Я рассчитывала на нечто подобное, Лена. Готова была умереть под его тяжестью и лишь надеялась, что это продлится не слишком долго. И все-таки я храбрилась, сжала кулаки и выпрямила спину, хоть она и болела после побоев, полученных в тот день от твоего мужа. Я выпятила подбородок и посмотрела ему в глаза. Думала о Кирстен, которая пережила собственную смерть. Такой она была сильной. И я готовилась к тому же. Он мог овладеть моим телом, но моим разумом – никогда.
– Что ж, – бросила я в приступе дерзости и неповиновения. – Скорее покончим с этим.
Знаешь, Лена, я буквально видела, как распалось его лицо. Как оно лишилось своих черт, всей своей структуры, и ему потребовалось время, чтобы вновь собрать все воедино. Я застала его врасплох. У него дернулся левый глаз, и в натянутой улыбке не было уверенности. Но пока что он был сильнее меня. Он был из тех, кто не привык шутить. Он был Богом, а я – червем. И он должен был доказать это. Он схватил меня за руку и поволок по коридору, обратно в ванную.
– Ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов, – повторил он, доставая из кармана ключ. – Сейчас двадцать часов.
Я видела, что у него дрожали пальцы. Едва заметно, но все-таки дрожали. Это был благодатный миг, Лена.
Он отомкнул замок. Я вошла в ванную и развернулась в ожидании, что он прикроет за мной дверь. Мне не приходило в голову, что может быть как-то иначе, после того как он позволил детям уединиться в туалете.
– Вперед, – сказал он и кивнул на подобие унитаза.
Я повернула голову в направлении его взгляда. Это должно было стать тестом, испытанием силы – в отплату за тот благодатный миг, которым он меня наградил.
– Давай же.
Я вновь развернулась к нему. Твой муж стоял в дверном проеме. Вид – беззаботный до омерзения, левая рука упирается в косяк, и на лице вновь уверенная улыбка.
– Нет, – сказала я.
– Иди в туалет, Лена.
Я поджала губы и медленно помотала головой.
– Это твое время на посещение туалета.
– Тогда выйди. Не стану при тебе справлять нужду.
– Станешь, Лена. Ты станешь делать все, что я тебе скажу.
Он сделал шаг в мою сторону. Я вскинула руки и просипела:
– Подожди. Прости. Прости меня.
Собиралась быть сильной, бороться, и все в таком духе. Но я не могла допустить, чтобы он поколотил меня второй раз за день. Он застыл на месте и смерил меня недоверчивым взглядом.
– Я… не хочу.
Никакого движения – он просто стоял и смотрел. Я пыталась выдержать его взгляд.
– Я сказал, ты ходишь в туалет в семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов.
Я опустила руки и торопливо закивала.
– Знаю. Запомнила. В семь часов утром, затем в двенадцать тридцать, в семнадцать и в двадцать часов. Но сейчас не хочу. – Я почувствовала, как мои губы раздвигаются в подобии улыбки. И повторила: – Не хочу. Можем сразу отправляться в кровать.
Все произошло так быстро, что я не успела отшагнуть назад, вскинуть руки, сделать вдох или хотя бы моргнуть.
Хочешь знать, Лена? Хочешь знать, как поступает твой муж с теми, кто отказывается справлять нужду перед ним? Как знать, может, и с тобой это бывало?
В таком случае ты знаешь, каково это, когда тебя швыряют об пол. Тогда ты и сама сжималась и закрывала лицо руками, чтобы уберечь уязвимый шов на лбу. Пыталась вдохнуть в последний раз, прежде чем он пнет тебя в живот. Зажмуривалась в ожидании адской боли. Но боли не последовало. Ты снова делала глубокий вдох, потому что она вот-вот заявит о себе, боль… но нет, ни ударов, ни боли. Только странный, режущий звук. Затем ты набралась храбрости и посмотрела сквозь разомкнутые ладони. Увидела своего мужа, как он стоит над тобой, расставив ноги, рука возле ширинки брюк. От ужаса позабыла вдохнуть в третий раз, теперь, когда это действительно было необходимо. Потому что тебе нужно задержать дыхание, пока он облегчается на тебя, и кожу обдает жгучим теплом, и моча просачивается сквозь одежду, пропитывает насквозь твою одежду и твои волосы. Каково это – извиваться под струей без возможности увернуться. Каково это, когда последние брызги приходятся тебе точно по лицу, и ты чувствуешь капли на сомкнутых губах. Слышишь, как вновь застегивается ширинка, ж-ж-ук, после чего твой муж произносит с полным спокойствием:
– Полагаю, теперь ты понимаешь, Лена, почему так важно придерживаться времени посещения туалета. Никогда не угадаешь, чем все может закончиться.
Наверное, после этого тебя вырвало, Лена. А твой муж заставил тебя вычистить ванную, и его ничуть не волновало, что тебя всю трясло, и ты хрипела от омерзения. Ты вычищала ванную, стоя на коленях, с мокрыми волосами и в мокрой одежде, в то время как он сидел, скрестив ноги, на краю ванны и наблюдал за тобой. Вероятно, прошел не один час, прежде чем его удовлетворила твоя работа. А после тебе пришлось раздеться и встать в ванну. Он отмыл тебя, ведь ты была грязной, ах, Лена, опять ты перепачкалась, вытер тебя насухо и отвел в спальню.
Если тебе довелось пережить подобное, ты и сама знаешь – о таком просто нельзя рассказать. Потому что оно оставляет совсем иной отпечаток, в отличие от неприглядных и жестоких вещей, довольно скверных, но далеко не новых. Полицейским известно об этих вещах. Они в полной мере наслышаны обо всем этом, чтобы теперь сидеть передо мной, глядя в пол и смущенно потирая ладони. Им сложно оставаться равнодушными к таким вещам, не исключено. Но в конечном счете это часть их работы, которая сводится к одному слову в блокноте: изнасилование. Подробности не требуются. Мужчина овладевает женщиной, и вполне вероятно, что женщина при этом испытывает боль, точка. Я могу быть такой женщиной, Лена. Я стану такой женщиной, как только криминалисты прочешут хижину и обследуют простыни. И я не смогу ничего поделать с этим.
Но я точно не буду женщиной, которая в слезах ползала по полу ванной, в луже из мочи и рвотных масс. Я закрываю скобки, и это не подлежит обсуждению.
* * *
Полицейские тем временем терпеливо ждут неизбежной части. Я киваю в знак того, что готова продолжать.
– После того как запер детей, он отвел меня в спальню. Справа у изголовья кровати висели наручники. Это чтобы я никуда не ушла.
Я засучиваю рукав больничной рубашки и показываю поочередно Каму и Мюнхену правую руку. Вокруг запястья все еще видна бледно-розовая полоса стертой кожи.
– Он приковывал меня к изголовью, всегда. Даже ночью, когда мы спали. Думаю, он делал так, чтобы я не встала тайком в поисках ключей. Или не попыталась задушить его подушкой.
Кам что-то записывает в блокнот.
– Значит… – выговаривает он неуверенно, – он вас…
– Да, – отвечаю я.
Просто да. Этого достаточно, чтобы подтвердить неприглядный, суровый факт, Лена. Так все просто. Возможно, позднее их сотрудница попытается выяснить в подробностях, как это происходило. Так было с Кирстен после того происшествия на заднем дворе. У них принято считать, что женщинам проще обсуждать подобные темы. Однако все сводится к вопросу о том, какое из отверстий было при этом задействовано и в достаточной ли мере жертва выразила свое нежелание к сношению.
– Вы сказали, что не хотите этого? – спросила тогда женщина из полиции.
На что Кирстен ответила вопросом:
– Вы серьезно?
Мне, по крайней мере, пока не о чем тревожиться.
Но вот у Кама снова звонит телефон. Все равно не разберу, что говорят на том конце линии, поэтому поворачиваюсь на подушке и закрываю глаза. Этой ночью я без наручников… Я улыбаюсь. Мои руки свободны.
* * *
Кам откашливается. Рука с телефоном лежит на коленях. Значит, разговор уже окончен. То ли все прошло настолько быстро, то ли я задремала.
– В чем дело? – спрашиваю я и пытаюсь снова сесть.
На этот раз Мюнхен не спешит поправлять подушку у меня за спиной. Наверняка думает, что именно сейчас мне проще возиться самой, чем выносить прикосновение мужчины.
Кам ждет, пока я устроюсь. После чего сообщает: