Он записал координаты источника, памятуя, что наткнулся на него благодаря чистой случайности и что необязательно поймает таинственный сигнал, убирая антенну через день или через неделю. Но если записать положение источника и следить за ним час за часом, а затем день за днем, он по крайней мере сможет понять, что это – движущийся в Солнечной системе объект или далекий источник радиоизлучения за пределами Галактики, который только кажется искусственным.

Ренфру боялся делать далеко идущие выводы. Но если это местный объект, если он находится в Солнечной системе… последствия могут быть весьма серьезными.

Особенно для него.



Волнение Ренфру сдерживалось осторожностью. Он пообещал себе не говорить о сигнале с пианистом, пока не уверится, что объект и вправду отвечает всем его надеждам и является материальным подтверждением того факта, что кто-то выжил.

Он предполагал, что открытие помешает ему сосредоточиться на изысканиях, подобно тому как ученики отвлекаются на происходящее за окном. К его удивлению, все оказалось наоборот. Вероятность того, что будущее таит сюрпризы, что оно не предопределено, что он необязательно умрет в одиночестве и необязательно на Марсе, подстегнула любознательность Ренфру. Он удвоил усилия в попытке разобраться с квантовой механикой, проглатывал залпом страницы текста, который еще несколько дней назад казался непонятным и непостижимым, а теперь был совершенно ясным, прозрачным, даже детским в своей простоте. Он начал смеяться от радости при каждом ощутимом шаге к намеченной цели. Он почти не ел и пренебрегал некоторыми не слишком важными обязанностями по техническому обслуживанию базы. И когда источник радиоизлучения не исчез – все сильнее казалось, что некий объект приближается к Марсу, – к Ренфру пришло чувство, что он участвует в гонке; что он в каком-то смысле обязан справиться с задачей до того, как прибудет источник; что его откровений будут ждать.

По ночам к нему приходили космологические сны, становясь все более грандиозными и амбициозными, по мере того как ширились его научные знания. С лихорадочным ощущением повторения он подвел итог истории Вселенной, от первого мгновения ее существования до величественного симфонического расцвета разума.

В начале не было ничего: ни пространства, ни времени, ни даже понятия бытия, и в то же время он ощущал трепет некой возможности, как будто ничто балансировало на грани грандиозной неустойчивости, словно нерожденная Вселенная отчаянно хотела воплотиться. Так случалось с еженощной неминуемостью: не столько взрыв, сколько настройка тонкого часового механизма. Хитроумно упакованные структуры разворачивались невероятно быстро, трансформируясь в вакуум, расширяющийся со сверхсветовой скоростью. Ренфру снилось, как симметрии разламываются на части, как масса и энергия разделяются, как сила и материя образуют сложные структуры. Ему снилось, как атомы стабилизируются, потом объединяются в молекулы и кристаллы и эти простые строительные блоки дают начало химии. Ему снилось, как из газа конденсируются галактики, как в этих галактиках на мгновение вспыхивают сверхмассивные юные звезды. Каждое следующее поколение звезд было стабильнее предыдущего. Звезды эволюционировали и умирали, творя металлы и выкашливая их в межзвездное пространство. Из этих металлов конденсировались миры – сперва раскаленные и обжигающие; затем кометы проливались на их кору дождем, гася жар и даруя океаны и атмосферу.

Ему снилось, как стареют миры. В некоторых условия благоприятствовали развитию микроскопической жизни. Но Вселенной пришлось стать намного старше и больше, прежде чем появилось кое-что поинтереснее. И даже тогда миры, где животные вышагивали по дну морей, прежде чем выползти на сушу, сочась слизью, были редкими и драгоценными.

Еще реже встречались миры, где этим животным удавалось осознать себя. И все же раз или два в миллиард лет такое случалось. Иногда живые существа даже осваивали инструменты, изобретали языки и обращали свои взоры на звезды.

Ближе к концу одного из наиболее ярких космологических снов Ренфру задумался о редкости разума во Вселенной. Перед ним расстилалась галактика, в спиральных кремово-белых рукавах которой то и дело вспыхивали рубины холодных сверхгигантов и пронзительно-синие искры самых жарких звезд. Он видел на спирали галактики несколько свечей, какими прежде украшали праздничные торты. Их было около десятка, раскиданных беспорядочно, – неровная полоса, не слишком близкая ни к ядру галактики, ни к внешним краям. Огни свечей слегка колебались, а затем один за другим стали гаснуть.

Пока не осталась всего одна свеча. По правде говоря, она была даже не самой яркой из десятка.

Ренфру охватило страшное беспокойство из-за уязвимости этой одинокой свечи. Он искал над плоскостью галактики и под ней, искал в соседних галактиках, но свечей нигде больше не было.

Ему отчаянно хотелось обнять эту последнюю свечу, защитить от ветра и сохранить живое пламя. Он услышал, как пианист поет: «И мне кажется, что ты прожила свою жизнь…»

Свеча погасла.

Кругом была пустота. Ренфру, охваченный дрожью, проснулся, бросился в раздевалку, затем к шлюзу и, наконец, к ждущей его антенне, чтобы вновь поймать тот радиосигнал.

– Мне кажется, я понял, – сказал он пианисту. – Жизнь должна быть, чтобы наблюдать за Вселенной, иначе во всем этом нет никакого смысла. Это как концепция наблюдателя в квантовой механике: он сводит неопределенную систему к единственной возможности, открывает ящик и принуждает кота выбирать между жизнью и смертью…

Пианист снял очки и протер их рукавом. С минуту он молчал, удостоверяясь, что стекла чистые, и лишь потом водрузил очки обратно на нос.

– Так вот о чем ты думаешь? Это и есть твое великое озарение? Что Вселенная нуждается в наблюдателе? Что ж, открывайте шампанское. Хьюстон, у нас результат.

– Это лучше, чем ничего.

– Верно. И как только Вселенная справлялась пятнадцать миллиардов лет, пока мы не предъявили ей разумного наблюдателя? Ты правда утверждаешь, что все было туманным и неопределенным, пока некоему безымянному пещерному человеку не явилось космическое откровение? Что внезапно вся квантовая история каждой частицы в видимой Вселенной – вплоть до самого далекого квазара – замерла в одном определенном состоянии только потому, что у некоего болвана в медвежьей шкуре мозги были устроены чуточку иначе, чем у его предка?

Ренфру вспомнил свой сон о галактическом диске, утыканном свечами.

– Нет… я этого не говорил. Были и другие наблюдатели до нас. Мы всего лишь последние.

– А эти другие наблюдатели – они были постоянно? Неразрывная череда, до первого мига творения?

– Вовсе нет. Разумеется, Вселенной пришлось достичь некоего минимального возраста, прежде чем сложились условия для развития жизни… разумной жизни. Но как только это произошло…

– Но это же чушь, детка. Какая разница, сколько времени никто не наблюдает за Вселенной – секунду или десять миллиардов лет? По мне, так никакой.

– Послушай, я стараюсь, ясно? Как могу. В любом случае… – Ренфру испытал внезапный прилив вдохновения. – Нам и не нужны другие наблюдатели. Мы наблюдали всю историю Вселенной за счет красного смещения: чем оно больше, тем глубже в прошлое мы заглядывали. Все потому, что скорость света конечна. В противном случае информация из самых отдаленных уголков Вселенной достигала бы нас мгновенно и мы не могли бы видеть предыдущие эпохи.

– Черт возьми, парень, ты говоришь как космолог.

– Возможно, я мог бы им стать.

– Только не пытайся построить на этом карьеру, – ответил пианист и, сердито покачав головой, заиграл «Bennie and the Jets».



Через неделю Ренфру сообщил пианисту новость. Его товарищ наигрывал на рояле призрачный мотив, который еще не соткался в настоящую музыку.

– И ты до сих пор мне ничего не сказал? – воскликнул пианист с уязвленным и разочарованным видом.

– Мне надо было все проверить. Надо было проследить за сигналом, удостовериться, что мне не показалось и он действительно заслуживает внимания.

– И?..

Ренфру улыбнулся:

– Я думаю, он действительно заслуживает внимания.


Пианист сыграл несколько нот-льдинок и саркастично обронил:

– Неужели?

– Я серьезно. Это навигационный сигнал радиомаяка космического корабля. Он повторяет один и тот же код, снова и снова. – Ренфру наклонился поближе. Он облокотился бы о голографический рояль, если б мог. – Он становится сильнее. То, что издает этот сигнал, приближается к Марсу.

– Не факт.

– Возможно. Но эффект Доплера тоже нужно учитывать. Частота сигнала немного меняется день ото дня. Если сложить эти два факта, получится, что корабль корректирует курс для выхода на орбиту.

– Повезло тебе.

Ренфру отошел от рояля. Он не ожидал, что его товарищ воспримет новость настолько равнодушно.

– Корабль приближается. Разве ты не рад за меня?

– Я вне себя от восторга.

– Не понимаю. Я же так этого ждал: новости, что кто-то выжил, что ничего еще не закончилось.

Впервые за время их знакомства Ренфру повысил голос на пианиста:

– Какого черта ты воротишь нос? Ревнуешь при мысли, что не будешь моим единственным товарищем на веки вечные?

– Ревную? Вряд ли.

Ренфру пробил кулаком белое ничто рояля.

– Так покажи, что тебе не все равно!

Пианист убрал руки с клавиш. Он осторожно закрыл крышку и сложил руки на коленях, как в тот раз, когда Ренфру впервые увидел его, посмотрел на Ренфру с равнодушным видом – и даже если по его глазам можно было что-то прочитать, их надежно скрывали очки со стеклами в форме звезд.

– Показать, что мне не все равно? Без проблем. Ты совершаешь огромную ошибку.

– Это не ошибка. Я знаю. Я все перепроверил…

– Все равно ошибка.

– Корабль приближается.

– Что-то приближается. Возможно, совсем не то, что ты ожидаешь увидеть.

Ренфру закипел от ярости:

– С каких это пор ты знаешь, чего я ожидаю и чего нет? Ты всего лишь кусок программного кода.

– Как скажешь, милый. Только напомни: когда в последний раз программный код пробуждал в тебе искренний интерес к фундаментальному устройству Вселенной?

Ответить было нечего. Но надо было что-то сказать.

– Они приближаются. Я знаю, что они приближаются. Все будет хорошо. Вот увидишь, когда корабль придет.

– Ты причинишь себе немало вреда.

– Как будто тебе не все равно. Как будто тебе может быть не все равно.

– Ренфру, ты нашел способ сохранить здравый рассудок, пусть для этого пришлось впустить в свой мир кусочек безумия, играющий на рояле. Но за здравый рассудок нужно платить, и не мне. Цена заключается в том, что ты не можешь позволить себе даже проблеск надежды, потому что надежды всегда разбиваются вдребезги; и когда твои надежды разобьются, ты погибнешь так же верно, как если бы принял медленный яд. – Пианист посмотрел на Ренфру с внезапным интересом ученого. – Как по-твоему, сколько фиаско ты способен выдержать, парень? Одно, два, три? Я бы не поставил на три. Мне кажется, три сотрут тебя в порошок. Два повергнут в пучину отчаяния.

– Что-то приближается, – жалобно произнес Ренфру.

– Какое-то время мне казалось, что у тебя хватит мужества пройти через это. Я думал, ты оставил надежду, выгнал ее за порог. Но ошибался: ты вновь впустил ее в дом. Теперь она будет ходить за тобой по пятам, словно голодный полоумный волк.

– Это мой волк.

– Еще не поздно прогнать его прочь. Ренфру, не подведи меня. Я надеюсь, ты не испортишь все, чего мы достигли.



Той ночью Ренфру снились не космологические построения, а что-то более странное и беспокойное. То был не сон о прошлом, потому что он научился гнать их прочь: печаль и тоска об утраченном при пробуждении были невыносимы. И не столь же тревожный сон о гостях, о людях, которые спускаются с холодного ясного неба рядом с базой. Они входили в шлюз с цветами – гавайскими гирляндами – и совершенно бесполезными, но любовно завернутыми в красивую бумагу подарками. Их лица поначалу казались незнакомыми, но к концу каждого визита, как раз перед пробуждением, они начинали превращаться в старых друзей и близких. Ренфру еще не научился гнать прочь подобные видения и, учитывая новость о радиосигнале, не сомневался, что как минимум одно из них отравит его сон в ближайшие дни.

Но этот сон был не таким. В нем Ренфру встал с постели посреди ночи, словно лунатик, прокрался по коридорам в медицинскую лабораторию, где умерла Соловьева, и засунул голову в один из еще работавших сканеров. На главном экране появился мерцающий сиреневый снимок его черепа. Вынув голову из сканера и изучив распечатку, он обнаружил, что его оптические имплантаты не функционируют уже много лет; он никак не мог увидеть «Бёзендорфер», не говоря уже о разговорчивом призраке, который на нем играет.

Проснувшись утром, Ренфру не смог заставить себя заглянуть в медицинскую лабораторию: вдруг он уже побывал там ночью.